содержание   ..  1  2  3  4  5  6  7  8  9  10    ..

Плавания вокруг света и по Северному Ледовитому океану (Федор Петрович Литке) - часть 9

Одним из постояннейших посетителей наших на берегу был добрый наш сосед Каки, который регулярно каждое утро приносил нам печеных хлебных плодов и, кажется, не в ожидании оплаты. Однажды привез он с собой сына, мальчика лет четырех, который, сидя на спине его верхом, боялся меня, конечно, более, нежели у нас мальчик того же возраста боится трубочиста или арапа. Когда я к нему приблизился, то он, дрожа всем телом, визжал изо всей мочи. Странен или страшен бывает не черный и не белый цвет, но цвет, противоположный нашему. Это мне напомнило одно сатирическое сочинение, в котором какой-то черный царь сказал про одного европейского посла: «Правда, что он имеет сходство с человеком, но бел, как черт». Мы пугаем ребятишек трубочистами; эфиопы пугали бы своих мельниками или парикмахерами, если бы они у них были. Цвет тела английского путешественника Денгама был до такой степени противен женщинам одного города внутри Африки, что один взгляд на него причинял им припадки морской болезни.

Мы, со своей стороны, могли подумать, что дамы юаланские избегают нас, опасаясь таких же припадков. Совершенное отсутствие их нас изумляло. Они не только не показывались нам, но и в ближайших селениях нигде не встречались; так что можно было подумать, что все они усланы куда-нибудь внутрь острова, хотя это не согласовалось ни с доверием жителей к нам, ни с некоторыми пантомимами первых посетителей.

О Сипе и Нене не было никаких слухов с самого того дня, как мы имели серьезное объяснение о покражах. Мы догадывались, что они не решаются показаться, не отыскав украденного, и не ошиблись. 30 ноября поутру явился, наконец, друг мой Нена и объявил с радостью, что вслед за ним едут юросы Сипе и Сигири, которые везут «масса» (железо), с выставленными тремя пальцами, в которых мы узнали наши три кофель-нагеля. И действительно, через несколько минут приехали и последние с кофель-нагелями, завернутыми в банановые листья. Последовали длинные рассказы, как и где они найдены, из коих я, конечно, ничего не понял, но радость их была недвусмысленна. Сипе несколько раз принимался меня обнимать. В пылу комплиментов не забыл он, однако, о «телла» (топор); я помнил не хуже его свое обещание; подарки были готовы. Рассадив старшин по чинам в палатке, велел я внести с торжеством предназначенные им сокровища – на каждого по топору, рубашке с запонкой и зеркалу, чтобы они скорее могли иметь удовольствие видеть великолепное свое убранство. Они были в восхищении, и Сипе в восторге снял с себя и на меня надел ожерелье свое из сухой травы, которое, однако, так сильно терло опаленную солнцем мою шею, что я не мог продержать его на себе ни минуты. После нескольких слов объявили они желание ехать на шлюп, чтобы показать Сигире (который у нас еще не был) юроса Николая (портрет русского императора). Возвратясь оттуда, застали они нас за обедом, в котором не отказались принять участие. За столом Сипе вздумалось поменяться именами с Ратмановым – первый пример этого, общего в Южном море, обыкновения. Тотчас и другие того же захотели, и на мою долю пришелся приятель мой Нена. Он вышел из палатки и объявил толпе, что он отныне юрос Лицке, а что Нена сидит в палатке; народ изъявил свое одобрение длинным «уэ!».

С этого времени были мы в беспрестанных и самых дружеских сношениях с жителями, и так как мы никого не отпускали с пустыми руками, то ежедневно имели посещения старшин из Леллы. Я назову главнейших, больше для того, чтобы дать понятие об их именах: Канка, отец Нены, веселый и любезный старик, в котором мы узнали старшину, упоминаемого Лессоном; Сигуарка, Сеоа, Сеза; Нена, или Лицке, как его называли, являлся часто и предлагал быть проводником для других, нередко объясняя то, чего и сам не понимал. Посетители снабжали нас в изобилии хлебными плодами, сахарным тростником и, умереннее, кокосами и бананами.

2 декабря имели мы два первых дамских визита: жена Каки в сопровождении всех почти женщин из Люаля; они, пробалагуря у нас более часа, щедро одаренные, побрели через воду домой; хохот их и болтовня долго еще были слышны.

Другое посещение, трех или четырех молоденьких и пригожих девушек из более отдаленных мест, имело цель гораздо менее чистую. Сопровождавшие их родственники, или, может быть, господа, нимало не двусмысленными знаками объясняли цель своего прибытия. Мы не изведали опытом, точно ли это было их намерение или только хитрость, чтобы выманить у нас несколько подарков, но, если мы не ошибались, лица посетительниц выражали неудовольствие о неудачном покушении. К чести их должно, однако, прибавить, что они все время вели себя очень скромно.

Пользуясь первой свободной минутой, ездил я 4 числа на байдарке в селение Люаль. Чтобы достигнуть его, нужно проехать сквозь опушку мангровых и других растений, окружающих берег сажен на 100 или более. Странно и интересно проезжать в лодке сквозь весьма густую рощу деревьев, растущих на тысячесводной аркаде, вздымающейся из воды бесчисленным множеством отростков, которые сплетением своим образуют непроницаемую стену. Селение Люаль лежит на весьма крутом берегу в густой роще хлебных, банановых и пандановых деревьев. Дома, или лучше сказать шалаши, его составляющие, разбросаны без всякого порядка. Мы нашли их совершенно пустыми. Ни одна душа не вышла нам навстречу, и если бы не два или три простолюдина, нам уже известные, которые, лежа небрежно на рогожах в большом шатре, приглашали нас сесть, то можно бы счесть селение вовсе покинутым. Это обстоятельство, и прежде уже замеченное, мы не знали, как объяснить. Доверие и приязнь к нам жителей, ласковое наше с ними обращение и подарки, которыми мы их осыпали, никак не позволяют предположить, чтобы они из ревности или боязни прятали от нас свои семейства. Невероятно также, чтобы они, уезжая куда-нибудь на время, увозили всех с собой.

Прогулка наша была непродолжительна, потому что в одном шаге от селения начинались овраги, плетни и непроходимая чаща. Мы готовились уже ехать обратно, как прибыл юрос Сигира. Он был на пути к нам. Его приезд оживил сцену; сейчас же принесли плодов, и началась стряпня. Мы тут в первый раз видели приготовление сека, которое Сигира начал тем, что отломил все ветви с листьями и принес их в дар божеству, поставя на особо устроенное место в углу, с весьма торжественным и таинственным видом.^[370]

Сигира проводил нас до стана, с небольшим запасом фруктов, обещав на другой день привезти более.

На следующее утро обнаружилась первая новость, что ночью с одной из шлюпок украден дрек. На это первое наглое воровство не мог я уже смотреть сквозь пальцы, и потому, когда Сигира приехал с обещанным, то ему было сказано, что мы ни с кем из них не хотим иметь никакого дела, покуда не отыщется дрек. Оставя лодку с фруктами у нас, отправился он немедленно в Люаль для поисков, однако через час, не являясь сам, прислал за своей лодкой, из чего мы заподозрили, что он не совсем чист в этом деле. Не желая начинать ссор, не велел я лодки его задерживать. Вечером посетили нас юросы Нена и Сеза, первый с подарком от Канки. Я обоим жаловался на покражу, не дал ни одному топора, как они ни просили, но обещал, если отыщут дрек.

Поутру Сеза явился опять, но ничего не хотел знать о дреке, следовательно, не получил топора; зеркало в золотой рамке, по-видимому, совершенно его утешило, он забавлялся, пуская зайчиков по глазам своих подданных; потом заставлял их плясать; словом, был веселее, чем когда-нибудь; все это была хитрость, чтобы отвлечь наше внимание. Занятые астрономическими наблюдениями, были мы внезапно встревожены криком «караул!»; вмиг все было в ружье. Я тотчас велел захватить Сезу, однако он со всеми подданными был уже в полном отступлении по берегу к N, что и показало его зачинщиком шума. Я опасался драки, но успокоился, узнав, что все дело в похищении топора. Плотник наш, чтобы стуком своим не мешать нашим наблюдениям, вышел работать из стана. Один из диких, которого за минуту до того видели перешептывающимся с Сезой, подкрался к нему сзади, ударом в голову сбил с ног и, выхватив топор, пустился бежать через отмель в лес. Более привычный к такой прогулке вор от нас ушел, и потому нам осталось только захватить до полдюжины лодок, бывших близ нас, из которых две принадлежали Сезе, а прочие нашим приятелям люальским. Одного из них, Легиака, отправили мы парламентером к Сезе с приглашением к нам прийти, но без успеха, и вся толпа его скрылась за мысом к северу. Мы приняли меры на случай, если бы миролюбивые наши хозяева вздумали ополчиться, – удвоили караул на берегу и поставили в подходящем месте фальконет. Лодки вытащены были на берег, и я приказал на глазах наших пленных сделать все приготовления к сожжению их, потом отпустил их с объяснением, что если украденное не будет возвращено, то все эти лодки и еще многие другие непременно будут сожжены.

Под вечер приехал к нам Каки, возвращавшийся из Леллы, с женой и детьми и в сопровождении парламентера нашего, старика Легиака. Через него знал он уже обо всем – о захваченных лодках и пленных, о намерении нашем возвратить свое во что бы то ни стало и, невзирая на то, с великодушием и доверием, необыкновенными в диком, вышел прямо к нам, презирая страшный визг ребят, которые всеми силами старались его удерживать и с отчаяния рвали на себе волосы. Разумеется, столь благородная черта не осталась с нашей стороны без внимания; он и все его семейство были осыпаны подарками. Каки весьма опорочивал поступок Сезы, по приказанию которого были похищены и топор и дрек, находящиеся теперь в селении Тепат, принадлежавшем этому старшине.

Между тем жена его, которая до того оставалась в лодке, изъявила желание видеть мою ставку и, конечно, была принята с должной честью. Множество новых вещей беспрестанно извлекали у нее то «уэ!», то «lе sacre comments». Старик хохотал от восхищения, видя внимание наше к его жене и ребенку. Конечно, никогда хозяин и гость не были более рады друг другу, как при этом случае.

Отправя семейство домой, Каки остался у меня ночевать к большому моему удовольствию, ибо беседа его, невзирая на недостаточные средства изъяснения, была для меня всегда интересна. Поутру жаловался он только, что часовые окликами своими часто его пугали.

Я помышлял о средствах, как бы, не доходя до крайностей, настоять на своем и возвратить украденное. Надежнее всего было, конечно, задержать кого-нибудь из главных юросов, и вечером 7 декабря представился к тому случай: к нам приехал юрос Сеоа. По приближении его Каки, находившийся в это время у меня в гостях со всем своим семейством, выпроводил женщин за ограду нашего стана, а сам сел перед палаткой на землю; это знак уважения. Я принял Сеоа холодно, не взял его подарков, старался с помощью Каки объяснить причину этого и, наконец, объявил ему, что он должен остаться у нас, отправя лодку свою в Тепат к Сезе, и потребовать топор и дрек. Он с радостью согласился остаться у нас ночевать, воображая, что мы только намереваемся его угостить; когда же понял, в чем дело, то встревожился. Отправление лодки хотел он все отложить до завтра, наконец, по решительному настоянию моему, отправил ее, но приказание его было дано так, что она вместо Тепата поехала в Люаль. В сумерки объявил я ему, что он должен ехать спать на шлюп; это сильно его смутило; великого труда стоило его к тому склонить; он был перед страшной дилеммой: видя невозможность не послушаться и не зная, что его ожидает на судне. Впрочем, он скоро успокоился и развеселился, только не соглашался отпустить Каки, который, таким образом, должен был разделить его арест.

На следующий день не было никаких слухов ни о пропажах, ни о ком из дальних; но ближние соседи с обыкновенным доверием и спокойствием нас посещали. Сеоа был спущен на берег, но, невзирая ни на какие просьбы, не получал свободы. В отчаянии покусился он бежать, но был пойман и тогда пришел в совершенное уныние. Сжалясь над ним, решил я его отпустить, но прежде в присутствии его и многочисленной толпы приказал торжественно изрубить одну из сезиных лодок, объяснив им, что если завтра не будут возвращены похищенные вещи, то и с другими так же поступлено будет. Я весьма неохотно решился на эту меру, но считал ее необходимой, чтобы показать им, что они, обижая нас, сами более теряют, и удержать их от дальнейших шалостей. Опыт всех прежних путешественников доказывает, что ласковое и снисходительное обращение с дикими, соединенное с твердостью и настойчивостью, а когда нужно, то и обнаружение силы есть единственное средство сохранить с ними постоянный мир и согласие. Народ, для которого в тесных пределах небольшого островка заключается мир и который только что узнал о существовании породы людей, от него отличной, никак не может иметь тех же понятий о справедливости и собственности, какие имеем мы. Поэтому наказывать его по-нашему за то, что по нашим понятиям есть преступление, конечно, было бы несправедливо и жестоко. Но, с другой стороны, послабление вначале поощряет их, как детей избалованных, к новым дерзостям, которых часто нельзя иначе удержать, как кровопролитием. Я тем более старался избежать этой крайности, что островитяне и в самой распре показали себя добрейшим народом. Невзирая на неприязненные наши меры против виновника ссоры и на угрозы принять еще сильнейшие, соседи наши, не участвовавшие в воровстве, оставались около нас с веселыми лицами, а почтенный Каки с философским спокойствием, которое и не дикому сделало бы честь. Многие шутили насчет кратковременного своего плена, а один (Легиак) так полюбил матроса, который дюжей рукой, схватя его в воде за пояс, повлек к баркасу, что при всяком посещении приносил ему по испеченному хлебному плоду в подарок.

Мера, нами принятая, не осталась без успеха. На другой же день по истреблении лодки Каки, по обыкновению беседовавший у меня в палатке, был потребован домой от имени Сипе и через полчаса воротился в сопровождении всего своего семейства, неся с торжеством дрек наш, который будто бы был найден этим старшиной. Топор обещано возвратить скоро. Удовольствовавшись этим, приказал я освободить все лодки и объявить мир и дружбу восстановленными, к общей радости собравшихся около нас островитян, выраженной длинными «уэ!».

Натуралисты, которые в последние дни, по причине ссоры с жителями, несколько приостановили свои прогулки, воспользовались этим, чтобы посетить Леллу – общую резиденцию главных старшин, которые приняли их самым дружеским образом и поручили мне сказать, что они с нетерпением ожидают меня. Я мог помышлять об этом не прежде, как кончив все свои работы на берегу. Работы эти продолжались до 13 декабря, когда я опять перебрался на шлюп, а следующий день назначен был для поездки в Леллу.

Партия наша состояла, кроме меня, из Мертенса, Постельса, Ратманова, Крузенштерна, трех матросов и алеута с байдаркой. Нам предстояли два пути в Леллу: один – через остров, разлогом между горами Бюаш и Крозер, который является самым низким местом и единственным, которым можно переходить с одной стороны острова на другую; другой – по берегу, вокруг северной оконечности. Желая осмотреть эту часть острова, избрал я последний путь, намереваясь возвратиться первым. Кроме Каки, следовавшего в своей лодке, нагруженной нашими вещами, сопровождала нас толпа знакомцев, которые с радостью брались нести наши инструменты и оружие. Между всеми отличался старик Легиак, который, благодаря особенной услужливости своей и всегдашней веселости, сделался общим любимцем. В настоящую прогулку он не отставал от меня и нес либо ружье мое, либо инструменты, которые не могли быть отданы на сохранение в лучшие руки.

Неприятнейшая часть пути предстояла нам в самом начале. Мы должны были идти по колено в воде вдоль опушки ризофор и соннераций, простирающейся от гавани к северу мили на полторы. Впрочем, такие водяные прогулки здесь, при 23°, не имеют того неудобства, какое имели бы у нас, и мы к ним, наконец, до такой степени привыкли, что, встретя лужу на пути, конечно, ни один из нас не сделал бы десяти шагов лишних, чтобы обойти ее. Потом путь лежал песчаным или коралловым берегом до самой губы, в которой лежит остров Лелла. Жители везде ласково нас встречали, предлагая кокосовые орехи для освежения.

У берегов губы Леллы, к которой мы подошли уже в сумерки, ждала нас лодка юроса Сипе, предупрежденного о нашем прибытии, на которой мы все переехали на остров Леллу. Весь берег, где нам надлежало приставать, покрыт был народом, высыпавшим смотреть на нас; большая часть были женщины и ребята. Первые манили нас к себе и знаками требовали украшений, но не было ни шуму, ни докучливости. Приятель мой Нена встретил нас по пояс в воде, объявил, что Сипе нас ожидает, и проводил к нему. Последний сидел в обеденной палате и приветствовал, как обыкновенно, указанием места, где сесть.

Не прошло минуты, как явилось послание от юроса Тогожи, главного на всем острове, с приветствием и несколькими кокосами. Мы при этом только случае узнали о существовании сей важной особы, о которой никто из старых наших знакомых не упоминал. Я отвечал, что в столь позднюю пору не могу его беспокоить, но завтра буду благодарить лично.

Усталость заставляла нас думать прежде всего об отдыхе. Заметя это, Сипе, как обязательный хозяин, поспешил указать нам квартиру нашу – отдельный дом на весьма чистом дворике, который мы поспешили занять. Поперек дверей положенная байдарка образовала заставу для незваных гостей. Жаркое собственной охоты, суп английского приготовления, хозяйские плоды и рюмка вина подкрепили наши силы, и мы предались весьма спокойному сну, невзирая на очень немягкое ложе и ужасную возню крыс всю ночь.

Одной из первых встреч наших в Лелле была огромная черная свинья, оставленная здесь французским корветом «Кокиль», которую мы с того времени более не видали. Ее увели, вероятно, чтобы нас избавить от искушения. Видя, что мы от них требуем только съестного и никогда не имеем его достаточно, могли они легко опасаться, что претензию нашу мы распространим и на свинью. Животное это находилось во владении Сипе, имело особое жилище на одном дворе с нами и жило в большой холе. Его кормят бананами, от чего оно чрезвычайно разжирело. Кажется, что кошо (как ее тут называют) не исполнила надежд, которые подавала; ибо, кроме нее, не видали мы на всем острове ни одного поросенка. К счастью, у нас на шлюпе оставалась еще чушка, которая считалась супоросой и которую я поэтому решил оставить здесь.

Мы встали с зарей. Первое, что нас заняло, был обряд в обеденной палате у Сипе, относившийся, без сомнения, к их религиозным обрядам. Я опишу его подробно ниже, когда буду говорить об этом предмете.

Покуда приготовляли байдарку, на которой я намеревался описывать гавань, сделал я в сопровождении Сипе визит первенствующему юросу. Пройдя через весьма грязный переулок, вошли мы в дом, по-видимому, ничем не отличавшийся от других. В обеденной палате никого еще не было. Немного спустя вошел в боковые двери седой старец, по наружности лет около семидесяти, который, не обращая на нас никакого внимания, сел. После нескольких минут молчания Сипе тихим голосом проговорил: «юрос Тогожа», тогда только догадался я, что знаменитая особа уже перед нами, и потому, встав, приветствовал его по-нашему. Старик смотрел на меня глазами, ничего не выражавшими, и только говорил: «Меа?» (что?). Матрос, меня сопровождавший, внес подарки, состоявшие из топора, ножей, ножниц, буравов, напарьев, стругов, гвоздей и в заключение белой рубашки и красной шапочки; все это было разложено перед ним, а фуражку я надел ему на голову. У него разбежались глаза, и он, указывая то на то, то на другое, только повторял: «Меа инге?» (что такое?). Чтобы объяснить ему употребление каждой вещи, в лежащем возле бревне проверчены были дыры буравом и напарьем, топором сделано несколько зарубок, которые стругом были сейчас сглажены, и пр. Многие из присутствовавших очень хорошо все понимали и выражали удивление свое длинным «уэ!». Старик только твердил: «Меа инге?» Фуражка, по-видимому, его беспокоила, но он скоро нашел ей лучшее употребление, сложив в нее все мелкие инструменты и завернув все в рубашку. Заметив гвоздь, также для опыта в бревно вколоченный, он попробовал было вытащить его пальцами и очень удивился, что гвоздь даже и не шевелится. Это, кажется, была первая вещь, которую он понял. Скрывшись на несколько минут, он возвратился с отдарком, состоявшим из рогожек и тканей, – я охотнее принял бы вместо них столько же пучков бананов и кокосов. Мне намекнули, что меня ждет супруга хозяина, – я обернулся и увидел старуху, которая, с улицы заглядывая в боковую дверь, показывала на свою шею. Ножницы, перстень и несколько ниток бус ее удовлетворили и доставили мне отдарок, подобный прежнему.

Между тем началось приготовление сека, которое отличалось от прочих тем только, что все время один человек держал вверх кубок хозяина (скорлупу кокосового ореха), который отдал стряпунам, только когда пришло время выдавливать сок. Между тем Тогожа расшевелился, посадил меня подле себя на рогожку и с большим вниманием рассматривал меня и все, что было на мне и со мной. Цвет моего тела более всего изумлял его. Любопытство его простиралось далее, чем я мог его удовлетворить. Тогожа задавал мне множество вопросов, на которые я, разумеется, мог ему отвечать только его же словами, над чем он от всего сердца смеялся. Все присутствующие были с ним чрезвычайно почтительны, говорили весьма тихим голосом и не смотря ему в глаза.

В продолжение разговора Тогожа упомянул о кошо, у нас находившейся, о которой он слышал. Я сказал, что уступлю ее ему, если в возврат получу достаточно кокосов, хлебных и других плодов. Насколько мы поняли, Тогожа изъявил на то свое согласие.

Возвратясь домой, отправился я на байдарке на южную сторону губы, но не отъехал и 200 сажен, как байдарка лопнула и мы с трудом догребли назад к берегу. Кожаные суда эти в жарких странах, где и вода и воздух постоянно имеют температуру выше 20 °C, весьма непрочны и потому не представляют тех удобств, как там, где изобретены.

В ожидании исправления ее пошли мы в сопровождении Нены, как обыкновенно, окруженные толпой жителей по острову, имеющему в окружности не более 2 миль, и исходили его вдоль и поперек. Все берега его, за исключением немногих мест, где деревья или утесы выдаются в море, обнесены стеной, сложенной из камней вышиной футов в пять, защищающей дома и плантации от волнения. Такими же стенами обнесены и земли, разным юросам принадлежащие. Эти стены имеют в вышину сажени по три. Нас изумляла огромность камней в этих стенах: некоторые имели фута по четыре во всех измерениях, следовательно, содержали не менее 60 кубических футов вещества и весу не менее 150 пудов. Нам непонятно было, какими средствами могли жители поднимать такие громады на высоту от 5 до 6 футов? Многие необитаемые островки по отмелям обнесены такими же стенами. Особенно замечательны каналы, пересекающие в разных направлениях середину острова. Каналы эти были вначале, конечно, только обыкновенные между манграми протоки; но жители укрепили берега их каменными стенами и сделали их таким образом настоящими каналами глубиной в 3–4 фута, которые очень способствуют сообщениям! Эти каналы только с южной стороны сообщаются с морем. Чтобы пройти на другую сторону острова, должны мы были брести вдоль них почти по пояс в воде. При этом напитанные маслом проводники наши имели большое преимущество перед нами: они выходили из воды и были сухи, а мы долго еще должны были влачить целую массу напитанных водой тряпок, называемых одеждой.

Проводники наши неоднократно изумляли нас похожей на инстинкт сметливостью, с какой они на грязи или на песке узнавали следы торосов; нам случалось по таким следам с помощью их действительно находить тех, кого искали.

Пополуденные часы были посвящены измерению оснований и углов в разных частях губы.

Утехой моей в свободные от работ минуты было заниматься с детьми, с утра до вечера осаждавшими каменную стену, к которой прилегал наш дом и через которую они не дерзали переступить. Веселость и благонравие их были восхитительны. Две или три девочки от 13 до 15 лет считались бы красавицами и у нас. Большие черные глаза, полные огня; зубы, как перлы, черты лица преприятные; к несчастью, прелестные личики эти большей частью покрыты грязью. Плутовки эти очень искусно умели выманивать у нас вещи, им нравившиеся, зато учили нас петь свои песни и восхищались нашей понятливостью.^[371] К хозяйской дочери, девочке лет около шести и, кстати сказать, большой кокетке и болтушке, собирались иногда подруги в одном из домиков подле нашего. Беседы их довольно однообразны, но бусы и серьги иногда их расшевеливали; они пели, а под их песни мальчики плясали, так как женщинам плясать не позволено. Между прочим, есть у них игра, несколько похожая на нашу: в ладоши, только гораздо сложнее. Они садятся друг против друга и бьют ладонями то в свои колена, то о ладони сидящей напротив или даже соседней пары. Дело состоит в том, чтобы при множестве разных оборотов руками не сбиться с порядка. Это в такт сопровождается весьма однозвучной песнью.

На следующий день намеревались мы возвратиться домой; но описные работы заняли нас до самого вечера и вынудили возвращение отложить до следующего утра. Нам нетрудно было в этом утешиться, и если бы не необходимость спешить, то мы рады были бы пробыть и гораздо дольше между этим добродушным и любезным народом.

Пользуясь тихой лунной ночью, пошел я прогуляться вдоль морского берега. В несколько минут отрекомендовались мне в провожатые до полдюжины молоденьких девушек, которые уловками тонкого кокетства не отстали бы от опытнейших красавиц Лондона и Парижа, но пристыдили бы их своей пристойностью. Они старались победить меня, превосходя друг друга веселостью, смеялись, пели песни, в которых повторялось мое имя, и пр. Толпа мальчиков с шумом и смехом нас сопровождала, и, верно, на столичных гуляньях не видно было никогда компании, более шумной. Гостеприимство жителей не дремало и в этот поздний час; многие приятели, мимо жилищ которых нам случилось проходить, выходили с кокосами и бананами и приглашали к себе отдохнуть. Вдруг смех и говор умолкли, и все, от мала до велика, как будто тронутые волшебным прутиком, сели в кружок на землю. Я стоял между ними, не зная, что думать об этом странном явлении, пока не увидел магической причины, – юроса Сигира, стоявшего у ворот своего дома. Покуда я с ним говорил, царствовало в толпе, за минуту столь шумной, глубокое молчание. Несколько повес только, подкрадываясь вдоль стенки, смеялись исподтишка с разными обезьяньими увертками.

С раннего утра 17 декабря стали мы собираться в обратный путь. С вечера условились мы с Неной и Сипе, чтобы каждый из них сопровождал нас на своей лодке, которые нам были нужны для наших вещей. Казалось, что обе стороны друг друга понимали, и множество пауа (пудинг, о котором я уже упоминал), готовившееся ночью, считали мы доказательством, что хозяин наш собирается в дорогу. Но когда дело дошло до того, чтобы ехать, то мы с изумлением увидели, что ни один из приятелей наших не думает об исполнении своего обещания. Нены совсем не было, а Сипе нашли мы прилежно трудящимся над очищением золы из того дома, где мы жили, от нас же полученной железной лопатой, и нимало о нас не помышляющим. После многих настояний приказал он дать нам лодку пустую и сам скрылся. Мы, таким образом, вынуждены были, вместо большой свиты и большого запаса, отправиться домой с пустыми руками и в сопровождении одного только неизменного Каки.

Мы терялись в предположениях, чему приписать то, что мы называли изменой наших друзей, и неохотнее всего останавливались на мысли, что, может статься, обогащенные нами сверх надежды, более они не считали нужным о нас заботиться.^[372]

Это расстроило наш план идти обратно через остров и заставило нас воспользоваться прежним путем, но на этот раз избежали мы неприятной ходьбы по коралловому берегу, простирающемуся от Леллы к северу, проехав каналом, идущим от губы Леллы почти до самой северной оконечности. Канал этот извивается между романтическими боскетами ризофор и соннераций, и, если бы мутная соленая вода могла хоть на минуту обратиться в прозрачный источник, ничто не могло бы быть прелестнее этого места. Юросы селений, мимо которых мы проезжали, по обыкновению встречали нас с приношениями; а один из них, Каки (уже третий), из селения Петак, последовал за нами. Перетащив лодки через перешеек около 100 сажен шириной на северную сторону, продолжали мы путь вдоль берега и к обеду прибыли на шлюп.

Оба Каки с нами обедали. Петакский, отличавшийся особенной живостью и веселостью, ел и пил все с большим аппетитом. Старый Каки повел его по шлюпу и все ему объяснял и рассказывал, пока тезка его пришел в такое восхищение, что стал бранить без милосердия дома всех юросов в Лелле, начиная с дома Тогожи, говоря, что в них, к чему ни прислонишься, замараешься, здесь же все так чисто, так гладко.

Весь следующий день оставались мы в ожидании наших приятелей из Леллы, не будучи в состоянии помириться с мыслью, что они нас забыли. Наконец под вечер, видя, что никого нет, отправил я Легиака нарочным в Леллу объявить юросам, что мы через день отправляемся в море и что, если Тогожа хочет получить от нас свинью, а прочие – еще подарки, то чтобы не теряли времени.

19 декабря сняли лагерь наш с острова Матанияль и приготовили окончательно шлюп к походу.

Я ездил в Люаль на тук-тук сека, о котором мне с вечера еще Каки что-то очень много говорил: это было прощальное нам угощение. Обряд отличался от обыкновенного только большим количеством хлебных и других плодов. За этим все обитатели Люаля подносили мне прощальные подарки, состоявшие из рогожек, тканей, топоров и колец, которых накопился, наконец, целый воз. Все шло очень чинно и торжественно; один следовал за другим и говорил ту же фразу, в которой я понимал только слово «юрос». Каки представлял мне по очереди всех приносителей и называл, кому именно следует дать топор. В заключение вся компания с подарками и с оставшимися от праздника плодами проводила меня на шлюп.

Жена Каки изъявила желание видеть наше «оаку», чему я тем более был рад, что до сих пор ни одна юаланка не оказала нам этой чести, и старался убедить ее в этом намерении обещанием богатых подарков. Но, приехав на остров Матанияль, она раздумала; она не хотела ехать далее, уверяя, что, будучи беременна, не в силах взлезть на судно. Ни наши убеждения, ни убеждения самого супруга – истинные или притворные – не могли склонить ее. Мы подозревали, что приезд Нены был причиной такого непостоянства, ибо женщины обязаны оказывать юросам еще большее уважение, чем мужчины.

Старшина этот явился один и с пустыми руками и огорчил нас известием, что Сипе к нам быть не намерен; да и сам он оказывал большое нетерпение нас оставить и поминутно твердил о топоре, ему обещанном. Я приглашал его ночевать у меня, но он непременно хотел ехать на берег; но лишь только я на то согласился, как он переменил намерение и объявил, что остается у меня вместе с Каки – как будто хотел только убедиться, не намерен ли я его задержать. В следующий день (20 декабря) оба оставили нас, щедро одаренные и с обещанием прислать нам много плодов. Мы, однако, не дождались их лодок и только сделали последние наблюдения для хронометров, снялись с якоря и вышли из гавани – гораздо скорее и легче, чем входили в нее.

Нуждаясь, для связи описей наших, в осмотре восточной стороны острова, перешли мы туда на другой день и против острова Леллы, в самом близком расстоянии, легли в дрейф, в несомненной надежде скоро увидеть у себя кого-нибудь из наших приятелей. Но тщетно, мы видели их спокойно расхаживающими по берегу, по-видимому, нимало нас не замечая, и вынуждены были, чтобы не прерывать работы, продолжать наш путь.

Поутру 22 декабря, подойдя снова к порту Ла-Кокиль, отправил я Ратманова и Мертенса в Люаль к доброму нашему другу Каки, с тем чтобы вручить ему, для доставки главному их старшине, обещанное животное, которого я, сказать откровенно, не отправлял до сих пор в надежде получить от Тогожи соразмерный отдарок. Они возвратились около полудня. Не только Каки с семейством, но и все селение Люаль сбежалось к ним навстречу, изъявляя нелицемерную радость видеть их еще раз. Каки очень понятно объяснял, как ему по отбытии шлюпа было скучно; не было «оаки», не было домов на острове и пр. В уверениях этого доброго, почтенного человека не было, конечно, ни малейшего притворства. Я уверен, что он по нас будет скучать так же, как мы всегда с любовью и удовольствием будем о нем вспоминать. Во все время нашего знакомства не имели мы ни одного случая быть им недовольными; дружеские и самые искренние отношения не были прерваны ни на одну минуту; ни одного дня не проходило, чтобы он нам не доставлял хлебных и других плодов, и от него одного получили мы их, конечно, не меньше, чем от всех других вместе, зато и он отдарен нами несравненно более всех главных юросов. И теперь прислал он нам бананов и кокосов столько, сколько мог собрать наскоро. При прощании спрашивали все: не за женами ли своими едем и воротимся ли с ними через два дня?

Взяв на свое попечение присланную нами свинью, Каки с обычной основательностью расспросил, чем ее кормить и как с ней обращаться. Невзирая на знакомство с кошо, все старались держаться от нее в почтительном расстоянии. Желательно, чтобы надежда нас не обманула и полезное сие животное здесь размножилось. Тогда скажем, что мы не одними безделицами заплатили этому беспримерно доброму и любезному народу за его гостеприимство.

Теперь можем мы с неменьшим удовольствием сказать перед светом, что наше трехнедельное пребывание на Юалане не только не стоило ни одной капли человеческой крови, но что мы добрых островитян могли оставить с прежними неполными сведениями о действии огнестрельных орудий наших, которые они почитают назначенными только для убивания птиц. Что такое пуля, они не знают; если и «Кокиль» была столь же счастлива, как мы, то нежный слух их еще не был поражен грозным звуком пушечного выстрела. После двух посещений европейских кораблей! Не знаю, найдется ли подобный пример в летописях самых ранних путешествий в Южное море.

Убрав шлюпку, наполнили мы паруса и покинули, наконец, интересный этот остров, оставивший нам самые приятные воспоминания.

Общие замечания об острове Юалане

Остров Юалан^[373] имеет в окружности 24 мили. Середина его лежит, по нашим наблюдениям, в широте 5°19′ N и долготе 196°54′ W от Гринвича. Разлог между двумя горными массивами, простираясь поперек всего острова от запада к востоку, разделяет его на две неравные половины, из которых южная слишком вдвое больше северной. На последней возвышается гора Бюаш (1854 фута над водой) с круглой вершиной и постепенно во все стороны снижающимися боками. Южная половина отличается горой Крозер (1867 футов), протягивающейся гребнем от NW к SO; северная сторона горы крута, а вершина иззубрена. Вообще эта часть острова имеет много пиков, то отдельно стоящих, то купами, наподобие ослиных ушей. Один особенно приметный пик с правильной конической вершиной, обращенный к гавани Ла-Кокиль, назвали мы памятником Мертенса.

Северная половина острова окружена сплошным коралловым рифом, который, разрываясь против разлога, образует с обеих сторон острова по гавани: с западной – ту, в которой стояло наше судно, а с восточной – называемую островитянами Нинмолшон, а капитаном Дюперре по имени лежащего в ней островка – Леле.^[374] Южную половину острова окружает гряда низменных коралловых островов, соединенных между собой рифами и образующих с берегом острова мелководную лагуну, по которой можно объехать вокруг всей этой части. Гряда эта перемежается около южной оконечности острова и оставляет место небольшой гавани, названной французами Порт Лоттен, который мы не осматривали.

Берег, защищенный рифом от ударов волн, окружен опушкой мангровых и других в воде растущих деревьев, образующих стену весьма густой и свежей зелени, которая необычайностью своей сначала нравится, но впоследствии однообразностью утомляет зрение. Опушка эта, отходящая от берега на большее или меньшее расстояние, не только делает невозможным определение настоящей его окраины, но беспрестанно изменяет вид острова, выигрывая со стороны моря то, что она теряет с береговой, путем осушения болота, служащего ей основанием и покрывающегося после растениями, более полезными.

Весь остров от моря до самых вершин гор, за исключением только острейших пиков горы Крозер, покрыт густейшим и, из-за множества вьющихся растений, почти непроходимым лесом. Вблизи жилищ лес этот состоит из хлебных, кокосовых, банановых и других плодоносных деревьев. Перешеек между обеими гаванями – единственное место, по которому можно переходить с одной стороны острова на другую. Расстояние тут не более 2¹/₂ миль, но дорога, из-за многих топей, неприятная, особенно после дождя.

На каждом шагу встречаются текущие с гор ручьи прекраснейшей воды. Изобилие их, сила и богатство растений и погода, испытанная нами в такое время года, которое в тропиках обыкновенно бывает сухим, свидетельствуют о необычайно сыром климате этой земли. Во все наше пребывание здесь не проходило ни одного дня без дождя, продолжавшегося нередко беспрерывно по нескольку дней. Мы промокали насквозь в наших палатках, и очень большого труда стоило нам сохранить инструменты от ржавчины и повреждения. Термометр стоял все время между +24 °C и +20 °C. Вместе с тем не могли мы заметить, чтобы климат этот был вреден для здоровья. Местные жители казались нам здоровой и крепкой породой людей, это может быть объяснено привычкой, но наши люди, не имея такой привычки и обязанные сверх того оставаться по нескольку часов по пояс в воде, все это весьма хорошо перенесли. При отправлении не имели мы ни одного больного, да и впоследствии имели их не более.

Селения, как вообще на островах замечается, расположены здесь чаще всего вдоль берегов, но с моря их мало видно, потому что они заслонены или грядой коралловых островков, или густой опушкой мангровых. Все селения обнесены каменными стенами, описанными выше, назначением которых является, конечно, отделение собственности; каждое имеет особенное название, распространяющееся и на округ, к нему принадлежащий.

Население Юалана можно считать до 800 душ обоего пола, кроме детей, которых было весьма много.

Старшины их, юросы, разделяются на два класса: главные, которым принадлежат все земли и которые все вместе живут на острове Лелле, и второстепенные, живущие по селениям. Мы не могли в точности исследовать степень зависимости и взаимных отношений этих двух классов. Каждый главный юрос имеет под собой несколько второстепенных. Последние оказывают такое же уважение первым, какое им простолюдины. Кажется, они весьма мало имеют собственности, независимой от главных старшин. Нередко вещи, им подаренные, оказывались через минуту в руках последних, и однажды приятель наш Каки жаловался на Сипе, своего начальника, что он любит все отнимать. Вместе с тем они гораздо богаче простого народа.

Последний не имеет совершенно никакой собственности. Он может пользоваться сахарным тростником, сколько нужно для его пропитания, иногда пользуется хлебными плодами, но кокосов не касается. Народ в этом случае весьма верен юросам. Во время прогулок наших мы часто просили кокосов, которыми были отягчены деревья, но всегда получали в ответ: юрос Сипе, юрос Сеза; и никто не решался сорвать ни одного, хотя весьма легко могли бы всю беду сложить на нас. Лодки, нагруженные плодами, проезжали ежедневно мимо нас из соседних деревень в Леллу, часто приставали у нашего стана, но мы никогда не могли получить у них ничего. От этого мена наша во все время была весьма не изобильна. Все, что мы имели, доставляли нам юросы, и наиболее второстепенные.

Между главными юросами подчиненности мы не заметили. Одно исключение из этого – юрос Тогожа, перед которым и простолюдины и юросы равно унижались. Мы не могли понять, на чем основывалось оказываемое ему уважение. Если бы он признавался за главного старшину над всеми старшинами, что на других островах европейцы называют царем, то, конечно, имел бы сколько-нибудь более других власти, чем-нибудь от них отличался бы и по крайней мере был не беднее других. Ничего этого мы не заметили. Никто не заботился о Тогоже за глаза, и мы о существовании его узнали только случайно. Имущества у него на острове менее почти, чем у всех других; дом его заслонен другими, от которых ничем не отличается и к которому должно пробираться через прегрязный переулок. Одно отличие его дома состояло в низеньких воротах из тростника на улицу; в другие же дома вход просто через отверстие в стене. Не знаю, случайное ли это различие или имеющее отношение к его сану.

Нам не представилось случая узнать, как велика власть юросов над подданными. На чем она основана? И какие имеют средства первые для содержания в повиновении последних? Нам казалось, что все делается само собой. Как в семье все слушают старшего, так здесь все повиновались юросам, без всякого видимого вынуждения или неудовольствия. Ни разу не видал я, чтобы простолюдин в чем-нибудь ослушался юроса; но так же мало, чтобы последний каким-нибудь образом давал ему чувствовать тягость своей власти, чтобы требовал от него невозможного, сердился, бранил его, а всего менее, чтобы бил. Вообще я во все время, независимо от положения или возраста людей, не слышал ни одного с гневом сказанного слова, ни одной занесенной для удара руки. Когда нужно бывало поудалить толпу, одного знака рукой для этого достаточно, одно «сшт!» юроса – и все его гребцы, стремглав, бегут в лодку. Поистине, когда я припоминал, как бесчеловечно поступают на других островах Южного моря старшины с народом, какими полновесными палочными ударами очищают они обыкновенно сквозь толпу гостям дорогу, и сравнивал такое обращение с обычаями здешними, то часто готов был усомниться, между дикими ли я нахожусь. По всему этому казалось, что основанием общественного их здания является добрый и тихий нрав народа. Власть юросов – чисто моральная, повиновение подданных произвольное, и как первым не приходит мысль угнетать последних более, чем было при предках, так последние не мечтают о том, чтобы распространить свои права на кокосовые орехи. Где нет угнетения, там нет сопротивления, где нет сопротивления, не нужно силы, не нужно законов.

Замечательно, что главные юросы живут не во владениях своих, рассеянных по острову Юалан, но все вместе на острове Лелле, и большая их часть – в селении Иате, принадлежащем юросу Сипе. Лелле – как бы столица Юалана. Вероятно, это – мера политическая, служащая к упрочению мира на острове,^[375] ибо властолюбивые мысли не могут родиться там, где старшины, находясь всегда вместе, беспрестанно друг за другом наблюдают. На всех высоких островах Каролинского архипелага, по известиям Шамиссо, идет беспрерывная война между разными селениями, юаланцы же не знают, что такое оружие. К той же причине, может статься, должно отнести странное расположение селений на острове, из которых принадлежащие тому же владельцу лежат не вместе, а рассеянно, так что более двух имений того же помещика нигде вместе нет.

Весь народ почитает себя разделенным на три колена: Пенме, Тон и Лишенге; к первому принадлежит большая часть главных юросов: Сипе, Сигира, Алик-Нена, Канка, Симуарка, Селик, Сеза и Нена; Тогожа и Сеоа принадлежат ко второму. Ситель-Насюэнзяп, упоминаемый в их молитвах, причисляется к роду Пенме. Второстепенные юросы и простолюдины принадлежат непременно к тому же роду, к которому и их главный юрос. Это намекает на патриархальное правление, находимое между многими скитающимися племенами. Из рода Лишенге встречали мы только второстепенных юросов и простых людей и ни одного главного старшины.

Наружные знаки уважения весьма просты. Встретив старшего, садятся; проходят мимо его дома согнувшись; говорят с ним тихим голосом и не смотря ему в лицо. Стоять в обществе почитается у них, кажется, таким же невежеством, как у нас лежать. Проявляя дружбу или любовь, обнимают они приятеля, трут носом и нюхают сильно руку.^[376]

Юросы ничем по наружности от других не отличаются. Почище прилаженные волосы, поновее пояс, почище тело, свежий цветок в ушах или листок в чубе и большая развязность – единственные предметы, по которым можно различить юроса; и если бы они предусмотрительно при первой встрече, показывая на себя, не говорили «юрос», то мы часто смешивали бы их с простолюдинами. Но лодки главных юросов имеют отличие, состоящее в четырехугольной пирамиде, наподобие крыши китайской беседки, сплетенной из кокосовых веревок и унизанной сплошь маленькими ракушками, которая ставится на площадку, образуемую коромыслами. Под этой пирамидой хранятся обыкновенно плоды, которые они берут с собой.

Цвет тела обоих полов каштановый, у женщин светлее, чем у мужчин. Рост последних не выше среднего. Сипе, из высоких, имел 5 футов 7¹/₂ дюймов английских (2 аршина, 6,5 вершка); сложены стройно, но не атлетически; по большей части худощавы. Хотя юросы столько же празднолюбивы здесь, как и в других местах, но так как пища их почти исключительно растительная, то и не достигают они такой непомерной дородности, как старшины на других островах Великого океана, а особенно на Сандвичевых. Один только старец Тогожа имел большое брюхо. Вообще мужчины довольно сильны. Сипе, по-видимому, не из силачей, однажды в шутку поднял на руки и вертел, как ребенка, из стороны в сторону одного из наших спутников, в котором потом оказалось весу с лишком 5 пудов. На лицах их написаны доброта и спокойствие; но вообще черты совершенно незначащие; глаза без всякого выражения, что естественно: лицо приобретает выразительность только в игре страстей, а у них этого, кажется, нет. У молодых людей глаза веселые, а некоторые мальчики могли бы служить идеалом невынужденной веселости.

Женщины вообще непригожи; недостаток румянца – по нашим понятиям необходимая принадлежность красоты, – ненатуральный лоск тела от кокосового масла, отвислые груди делают их дурными. Но из молодых девушек были некоторые, которых большие, полные огня глаза, белые, ровные, как жемчуг, зубы и округлость членов, но более всего выражение доброты и любезности делали прелестными, а невынужденная веселость без наглости и пристойность без застенчивости – необыкновенно привлекательными.

К великой досаде, нашли мы их весьма неопрятными; пороком этим они невыгодно отличаются от других островитян этого моря, телесная чистота которых обыкновенно превосходит нравственную. Эти пригожие лица большей частью покрыты были грязью не менее ситкинских красавиц наших. Это довольно трудно согласовать с чистотой, которую они соблюдают в своих домах. Я думаю, мы показались Сипе большими циниками с нашими куликами и голубями. Увидя однажды перья и прочее, не идущее на сковороду, в углу дворика, на котором мы жили, обнаружил он довольно ясно свое неудовольствие, и мы с тех пор строго соблюдали чистоту.

Гибкость членов их превосходит всякое вероятие. Они сидят подогнув ноги, так что нижняя часть ноги, от колена до ступни, лежит параллельно лядвеям. Когда упирают рукой о землю, то сгиб руки, противоположный локтю, изгибается наружу, образуя вместо входящего выходящий угол.

Постельс не хотел рисовать их в таком положении, опасаясь, что знатоки примут это за грубую ошибку с его стороны.

Невзирая на постоянную жизнь на воздухе, юаланцы чрезвычайно зябки. Только пойдет дождь, они уже дрожат от холода и стараются куда-нибудь укрыться. В одну из моих поездок в Леллу шквал с дождем застал нас на рифе в совершенно открытом месте. Большая часть провожатых моих тотчас разбежалась, а из оставшихся некоторые спрятались за меня и за Мертенса; один же, которому некуда было деваться, взял два плоские камня и держал их в виде ширмы против лица, чтобы хоть какую-нибудь часть тела защитить от дождя.

Мужчины ходят совершенно нагие, за исключением узкого пояса с мешочком, надеваемого наподобие суспензория и удовлетворяющего всем требованиям приличия. Как пояс, так и ткань из волокон бананового дерева, на него употребляемая, называются тол.

Женщины носят кусок такой же ткани по поясу, шириной вершков шесть. Эта полуюбка обвязывается так слабо, что женщины по большей части должны ходить согнувшись, чтобы необходимая вещь эта держалась на сгибе крестца. Но что такое положение делает еще страннее, это – рогожка, служащая им подушкой для сидения, которая серединой прикрепляется сзади к поясу, а во время ходьбы, болтаясь обоими концами, бьет по ногам. Нельзя вообразить фигуры смешнее. Впрочем, этот подвижной стул носят они только дома, чтобы, переходя с места на место, не иметь всякий раз надобности о нем заботиться. Мужчины собирают волосы на затылок и завязывают их точно так, как у нас конские хвосты в сырую погоду. Бороду некоторые оставляют в природном состоянии, другие выщипывают. Они охотно позволяли себя брить нашему цирюльнику. Длинных и густых бород мы почти совсем не видали. Они носят весьма мало украшений, обыкновеннейшее – это цветок или листик, воткнутый в пронятую мочку уха или в чуб; когда же его нет, то нижний конец уха загибается и продевается сквозь мочку. В верхнем конце уха делается также маленькая дырочка, в которую вставляется какое-то благовонное зернышко. У некоторых видел я в этом месте длинную соломинку с крестом на конце, который, поворачиваясь по ветру, вертится с великой скоростью. Некоторые носят на шее ожерелье из цветов; другие – бусы из кокосовой скорлупы и ракушек или продолговатые куски черепахи и т. п. Что касается последних, то мне кажется, что они иногда служат не столько украшением, сколько знаком отличия рода. Часто упоминаемый Каки носил всегда на шее продолговатый кусок черепахи дюйма 4 длиной и около 1¹/₂ шириной, а в прощальное угощение, о котором я говорил, все жители Люаля имели то же на шее. У других я никогда этого не видал.

Туалет дам также не очень сложен. Волосы свои оставляют они иногда в природном состоянии, а иногда завязывают в пучок, но не на затылке, как мужчины, а на стороне, и притом не стягивают их так туго. Уши их всегда набиты благовонными цветами и травами, отчего мочки растягиваются, наконец, дюймов до двух в поперечнике и, когда украшение вынимается, то, отвиснув, придают неприятный вид. Одно из доказательств благорасположения дамы, – когда она поднесет цветок из своего уха. Хрящ в носу также пронимают, но я весьма редко видел какое-нибудь в нем украшение; однако иголки наши всегда вкладывались в нос; получив кусочек бумажки, они тотчас свертывали его в трубочку и засовывали в нос. Но самая замечательная часть их убранства – это ожерелье, служащее доказательством, что мода не в одной Европе любит идти наперекор здравому рассудку. Это ожерелье, или, справедливее сказать, хомут, имеет около 9 дюймов в окружности и состоит из бесчисленного множества кокосовых веревочек, завязанных наглухо. Галстук этот никогда не снимается. Можно вообразить, сколько тут в течение лет у особ столь чистоплотных должно, наконец, скопиться всякой всячины… Шеи женщин привыкают к этому украшению, как ноги мужчин к ходьбе по острым кораллам. Мы заметили, что величина его соразмерна возрасту особы: дети носили только по нескольку ниток; вероятно, через положенное время число этих ниток увеличивается. На ногах, повыше сгиба, носят они по одной такой веревочке.

К туалету дам можно также причислить рогожку, заменяющую зонтик, которой закрывают они себе голову и спину, когда идет дождь или сильно печет солнце.

И мужчины и женщины натираются кокосовым маслом – обыкновение, общее на островах Великого океана. Юросы употребляют масло, заранее выжатое, для которого они весьма интересовались нашей посудой; у простолюдинов видел я толченый орех, завернутый в тряпочку, которой они и натираются. Запах этого притирания не плох, но весьма силен и столь прочен, что гребенка, которой Нена провел себя раза два по голове, несколько месяцев удерживала этот запах, сколько ее ни мыли. То же было и с парусиновыми койками матросов, на которых часто сидели островитяне.

И мужчины и женщины испещряют себя узорами без большой симметрии и очень некрасиво. Вдоль рук и ног проведены прямые длинные черты; перпендикулярно к ним коротенькие и т. п. Одна постоянная фигура, которую почти все имели, такова:

Эта фигура должна изображать птицу. Она помещается на руке выше других узоров; по одной, по две и по три и не поровну на обеих руках. Некоторые думали, что число их имеет отношение к важности сана; я, однако, этого не заметил. Мы не имели случая видеть, как эти узоры наносятся; насколько мы могли понять из рассказов, верхняя кожица соскабливается раковиной, и обнаженная таким образом плева натирается соком растений.

Дома их приспособлены к климату как нельзя лучше. Четыре высоких столба связываются вверху попарно под острым углом и в большей или меньшей высоте от земли, смотря по величине дома. На них накладывается стропило, которое составляется из трех жердей, соединенных таким образом, что концы его подняты около 10 футов над серединой, отчего крыша получает вид огромного седла. Это придает юаланским домам особый характер. К столбам и стропилу прикрепляются поперечные и продольные жерди, вокруг которых переплетается крыша из пандановых листьев, не достигающая земли фута на четыре. Пустое пространство это заставляется щитами, сплетенными из тростника или расщепленного бамбука. Для выхода дыма особого отверстия нет; он выходит в дверь или теряется в верхней части крыши. Из-за высоты домов воздух в них никогда не спирается и всегда бывает чистый и прохладный.

Таково строение всех домов вообще, которые отличаются только величиной и некоторым различием во внутреннем расположении, смотря по их назначению. Большая часть домов сажен двух в квадрате и такой же высоты; но большие обеденные палаты, которых в каждом селении по одной, имеют сажен по восьми в квадрате и от 30 до 40 футов вышины. У последних передняя стена совсем не забрана, на правой стороне есть еще боковая дверь, в левом углу полка, на которую ставится жезл, посвященный Ситель-Насюэнзяпу, тритоновы рога, ему принадлежащие, листья сека, приносимые ему в жертву, и пр., а в землю врыты один или два плоских камня с ямкой посредине, для разбивания корней этого растения. В спальных домах бывает по две двери на передней стороне – одна вышиной фута два, а другая – во всю вышину стены. У небогатых людей, живущих только в одном доме, рогожками отгораживается пространство, служащее спальней. Пол обыкновенно устлан рогожками.

Жилища главных юросов состоят из нескольких домов.

Следующее подробное описание обиталища юроса Сипе даст понятие и о всех прочих.

Стены сложены из больших камней, которыми обнесены все жилища юросов. Довольно странная вещь, что Иат, где живет большая часть юросов, есть владение Сипе. Дом каждого юроса обнесен такой стеной. По приходе с улицы (кстати сказать, весьма грязной), встречается, во-первых, дом, который соединяет в себе назначения наших гостиных, столовых и пр. и который, в отличие от других, я называю обеденной палатой.^[377] Тут хозяин проводит большую часть дня, сидя обыкновенно по левую сторону от входа в дом; тут пекутся хлебные плоды, готовят и пьют сека, тут принимает он гостей, сажая почетных возле себя, а прочих в кружок; менее значительные или занятые каким-нибудь делом, мешающим принять участие в общем разговоре, удаляются в другой конец. Тут с утра до ночи бывает стечение народа, которое при нас было обыкновенно так велико, что большая часть должна была помещаться вне дома. Стена из щитов из расщепленного бамбука отделяет внутренние покои юроса, куда никто не имеет входа, кроме него и непосредственно к его дому принадлежащих, к которым причислялись и мы. Войдя в двери, находишь по обе стороны такие же стены из щитов, за которыми по два отдельных дома; один – для пребывания днем старшей супруги Сипе; в другом обитает вторая султанша; в третьем видели мы всегда множество детей не самого Сипе, но каким-то образом принадлежавших егo семейству; тут ночевал и его сын, грудной ребенок от любимой жены, под надзором старой няньки; назначения четвертого дома я не знаю. Миновав коридор, входишь во дворик, на котором три дома: два почти одинаковой величины с другими, третий – гораздо меньше их. В одном из этих домов Сипе ужинал и проводил ночь; в другом отведена была нам квартира, которой мы владели по желанию, перетаскивая туда и нашу байдарку; в третьем (меньшем) ночевала жена его с 4-летней дочерью, тут же собирались к маленькой Сипе подруги и занимались разными играми.

Все пространство за щитами устлано весьма чистыми рогожами из бамбука, кроме пространства, где несколько кокосовых, банановых и хлебных деревьев, образуя маленький домашний садик, приятно разнообразили интересную семейную картину. Все пространство в длину – шагов 70, в ширину – около 30-ти.

Описание домов стоило нам не много времени, описание того, что в них находится, займет нас не дольше, потому что они почти совершенно пусты. У народа, ведущего жизнь столь простую и однообразную, домашняя утварь может быть скоро перечтена.

Посреди каждого дома свисает с потолка большой мелкий ящик, служащий для сохранения от крыс провизии и пр. В двух или трех других местах вешаются маленькие ящики или просто жерди с крючками, на которые прицепляются всякие мелочи: употребляемая для питья кокосовая скорлупа, иногда весьма чисто оплетенная; запасные толы, мелкие рыболовные орудия и пр.; мелочи, от нас полученные, вешались тут же. Корыто из хлебного дерева фута 3 длиной и около 2¹/₂ шириной, сделанное в виде лодочки, в котором приносится вода при приготовлении сека, – необходимая мебель каждого дома; оно также служит стулом. Несколько меньших корытец для разных надобностей и станочки для ткания толов дополняют ведомость их домашней утвари.

Толы делаются из волокон бананового дерева. Нитки, приготовления которых мне не случилось видеть, красятся в черный, белый, желтый и красный цвета. Для составления основы есть маленький станочек, на котором вокруг четырех палочек обводится нитка, так чтобы последовательно одна нитка переходила через другую, как в наших станках. Когда основа достигла желаемой ширины, завязывается она на концах и снимается со станка. Когда тол должен быть одного цвета, то дело это скоро кончается, но когда – с узорами, то каждый ряд основы составляется из такого числа отдельных ниток, вместе связанных, сколько перемен цветов. Можно вообразить, какого труда и внимания требует это дело, чтобы все отдельные нитки составили по ширине основы одну правильную черту, и как томительна должна быть эта работа. Тканье подобно нашему. В оба конца основы продеваются палочки; один конец укрепляется за что-нибудь, другой – за пояс работницы, таким образом основа растягивается. Челнок, совершенно подобный нашему ткацкому, с утком, пробрасывается то на одну, то на другую сторону. Замечательно, что даже узел, которым они связывают нитки, совершенно такой же, какой употребляют наши ткачи.

В домах второстепенных юросов в углу, где ставится жезл Ситель-Насюэнзяпа, хранятся большие топоры, которые, по-видимому, почитаются достоянием общественным. Они делаются из больших раковин, обтачиваются коралловыми камнями в виде полуцилиндра, заостряются и веревками прикрепляются к деревянной рукоятке. Часть, приделываемая к рукоятке, делается совершенно круглой, чтобы, поворачивая топор, можно было давать ему выгоднейшее положение при рубке дерева. Самый большой топор, виденный мной, был дюймов двадцать длиной и около четырех толщиной. Топоры эти бывают всякой величины; но самые малые вытеснены отчасти железными топориками, в которые они стараются обращать всякий обрубок железа, им попадающийся. Каменных топоров мне не случалось видеть, хотя они и бывают в употреблении, потому что базальт и другие твердые камни, из которых можно топоры делать, называются «телла».

Обыкновенный нож заменяется острой раковиной, которую носят в поясе или на нижней губе, что придает им странный вид.

Мы не нашли у них никакого музыкального инструмента, даже простого барабана. Вообще они, кажется, не имеют больших музыкальных способностей. Фортепиано и флейту слушали они со вниманием; но ни один из этих инструментов не производил на них, по-видимому, большого впечатления.

К домашней утвари можно причислить и их лодки, о сохранении которых они до такой степени пекутся, что некоторые держат их в домах.

Большие лодки юросов имеют от 25 до 30 футов длины и не более 1¹/₂ футов ширины. Они выдалбливаются всегда из одного дерева (хлебного). Оттого ли, что нет толстых деревьев или их берегут, но все лодки их строятся с наделками по бортам шириной около фута, а по концам около 2 футов. Наделки эти привязываются веревками; в дырочки вставляются белые раковинки; паз ничем не замазывается, и потому при малейшем волнении или когда лодка загружена, вода течет в нее ручьями, и ее нужно беспрестанно отливать. Часто видели мы, как островитяне старались остановить течь, замазывая дыры хлебным плодом (подобно тому, как алеуты наши затыкают дыры в байдарках мясом). На легоньких коромыслах укреплен тонкий, параллельный лодке брусок для ее поддержания. В такой лодке бывает по 8 и по 10 человек гребцов. Они отделываются и сглаживаются очень чисто и мажутся краской, составленной из красной глины, которой они умеют дать отменный лоск. Обыкновенные лодки во всем подобны этим парадным, но не так чисто отделаны и меньше; есть не более 6 футов длины и 1 фута ширины. Гребут веслами, которые везде одинаковы, а на мелких местах толкают шестами или теми же веслами, повернутыми лопастью вверх. Лодки эти хорошо рассчитаны для своего назначения: они легки и мало сидят в воде, следовательно, могут через мелководные протоки подходить к селениям, а где нужно, их без труда можно перетаскивать. Ограниченное мореходство юаланцев не требует от них иных качеств. Они никогда не выезжают за риф, не имеют ни случая, ни надобности ходить под парусами и потому совсем их не знают, – это, я думаю, единственный случай во всей Полинезии. Чтобы выманить их за риф, нужен какой-нибудь необыкновенный случай, как, например, появление судна; и тогда они довольно неловки, путаются между собой, словом, самые плохие моряки. Большую часть из них у нас на шлюпе укачивало при почти неприметном колебании судна. Юросы чрезвычайно дорожат своими большими лодками. Сипе, при всей своей доброте и гостеприимстве, прятался от нас, чтобы не дать своей лодки.

Те, которые высочайшее блаженство полагают в безмятежном безделье, far niente, не должны бы желать ничего более, как сделаться юаланским юросом. Они проводят жизнь в совершенной праздности. Встают с восходом солнца – они спали бы долее, если бы человеку не был положен предел на все, – часа два проходит в натирании тела кокосовым маслом. Между тем в обеденной палате разводится огонь, и все готовится к печению хлебных плодов. Часу в девятом собираются пить сека. Обряды, при этом соблюдаемые, опишу я так, как мы наблюдали их в торжественных случаях.

Хозяин берет растение, как оно вынуто из земли, и, сев против почетного гостя, говорит ему что-то, как бы прося разрешения. Получив его, отламывает корни, а все прочее ставит в угол на полку в дар Ситель-Насюэнзяпу. Это, впрочем, не всегда соблюдалось. Между тем стряпун или стряпуны^[378]подпоясываются банановыми листьями, развязывают волосы и потом снова их завязывают, но уже не на затылке, а на темени. Они начинают работу свою тем, что вымывают камни, на которых сека колотится; потом бьют согласно в ладоши 26 или 30 раз; потом берут камни, служащие пестами, и ими ударяют несколько раз о большие камни; число ударов, кажется, не определено; мы насчитывали от 10 до 17. За этим принимаются уже за корни, которые разбивают, покуда они составят одну волокнистую массу. Тогда бьют камнем о камень некоторое время очень часто, и затем начинается выдавливание. Подлив несколько воды в разбитую массу, мнут ее руками о камень, чтобы она пустила сок; делают из нее ком, который руками с большим усилием выжимают в приготовленные кокосовые скорлупы. Выжав раз, подливают опять воды, опять мнут и опять выжимают и так продолжают, пока наполнится нужное число сосудов. Между тем хлебные плоды уже испеклись и сняты с камней и вместе с катаком, кокосами и пр. на подносах, сплетенных из кокосовых ветвей, положены перед гостем, от которого опять будто ожидается разрешение. Гость разламывает один хлеб, и это служит знаком, что всякий может приниматься за еду. Тогда кравчий подносит гостю чашу с сека. Они не оскорблялись, когда мы большей частью отказывались от этого нектара. Пьющий подносит чашу ко рту, наклонясь, шепчет молитву (о которой будем говорить ниже) и, сдув пену, набирает полный рот сека, – некоторые все глотают, другие, все подержав во рту, выплевывают, но большая часть, проглотив половину, остальное выплевывает; в заключение следует сильное кряканье и кривлянье, причины которых я не понимаю, потому что, отведав несколько раз этого напитка, я нашел его совершенно безвкусным и нимало не жгущим. За сека следует закуска. У Тогожи перед каждым на особом подносе было положено по кокосу и хлебному плоду. Этим праздник кончается, гость идет домой, и все, что от еды осталось, уносится за ним.^[379] Таким образом мы часто снабжались юросами.

Точно так, но за исключением той части обряда, которая относится к гостю, юросы всякое утро пьют сека, и это составляет их завтрак. Мне случалось видеть, что то же повторялось и вечером, но это, кажется, исключение, и настоящее тук-тук-сека бывает только по утрам.

Кроме сека, употребляют они подобным же образом иногда корень другого растения, называемого кауа, для чего имеют особые камни, колотушки и даже особые корыта для воды. Однако при нас кауа ни разу не толкли.

Кроме утреннего сека, которое совершенно соответствует утреннему питью кавы на Таити и на других островах, не мог я заметить, чтобы они имели положенные часы для еды; они едят, когда им вздумается, довольно часто, но понемногу и, кажется, даже ночью; по крайней мере, Нена, когда ночевал у меня, всегда заботился, чтобы с вечера ему была поставлена тарелка с хлебными плодами и прочим, с чем он в продолжение ночи обыкновенно управлялся. Пьют весьма мало. Растительная пища делает это, конечно, ненужным.

Рыба и раки – единственная животная пища, употребляемая ими. Они не имеют съедобных четвероногих животных; но леса их изобилуют голубями и курами, а берега куликами, которых они, однако, не едят. Главную их пищу составляют хлебные плоды, кокосы, корень катак, таро, бананы, сахарный тростник и пр., которые они едят частью сырыми или просто спеченными, частью же в разных смесях. Поваренное искусство их сложнее, нежели можно было бы подумать: словоохотливый Сипе описывал приготовление множества блюд, подвязав по образцу стряпунов чуб на темя и показывая знаками, как что делается. Мы из всех этих блюд познакомились с одним – пауа, и я уже упоминал, как оно нам понравилось. Хлебный плод, долго не сохраняющийся, запасают они впрок, квася в земле, и называют его тогда гуро.

Печение хлебных плодов, катака и пр. совершается в земле точно так, как на других островах. Огонь добывается трением дощечки из мягкого дерева по направлению слоев палочкой из жесткого; в одном конце борозды, образовавшейся от этого, накапливаются по мере трения стружки; трение производится сначала тихо, потом постепенно скорее и скорее, а когда дерево уже разгорячится, то весьма скоро, от чего, наконец, стружки воспламеняются. Вся операция продолжается не более минуты. Для этого нужна особенная привычка; мы пробовали часто, но ни разу не сумели добыть огня таким образом.

Я не видал, чтобы жены юросов ели вместе с мужьями; кажется, что здесь они подлежат подобным же запрещениям, как и на многих других островах, если и не в отношении качества пищи, как там, потому, что им выбирать не из чего. Они не имеют также права входить в обеденную палату. Жена Тогожи могла только украдкой заглянуть в боковые двери, чтобы получить подарок. Впрочем, они едят не только в этом доме; я видел Сипе, ужинающего в домике возле нас.

Пища простого народа, конечно, еще однообразнее. Невкусный род бананов, называемый калаш, прежесткий и неприятный пандан, сахарный тростник, немного хлебного плода и из рыбного промысла то, что не нужно юросам, достается им. Лучшие роды бананов, катак, кокосы вероятно, также многие рыбы – исключительная собственность юросов.^[380] Это делает народ малоразборчивым, и он с удовольствием ел все наши кушанья. Когда мы обедали на берегу, то обыкновенно перед дверьми палатки собиралась толпа, сколько из любопытства, столько же, чтобы чем-нибудь поживиться. Юросы гораздо разборчивее; однако солонина наша всем нравилась, – она, разумеется, шла под названием «кошо». Чилийское сладковатое вино скоро полюбили, но водку с отвращением выплевывали.

Мы не имели случая узнать, как они употребляют апельсины.

Долг беспристрастного историка заставляет меня теперь упомянуть об обычае, который я охотно обошел бы молчанием и который я считал существующим только между готтентотами, с тех пор как миссионеры воспретили его (как я не сомневаюсь) таитянской королеве^[381] – я говорю о гнусной фтириофагии, которую доктор Мертенс, по справедливости, считал первым шагом к человекоядству. Здесь не принадлежит она, как было на Таити, к исключительным правам какого-нибудь класса. Все друг друга равно объедают, не опасаясь недостатка. Мы так часто показывали им отвращение наше, что при нас они несколько удерживались удовлетворять извращенный аппетит свой, но иногда шутили над нами, делая вид, будто бросают на нас некое животное. В посещение у Тогожи Сипе вздумал повторить эту шутку, но я вскочил с сердцем и сказал, что если он еще раз это сделает, то я сейчас уеду домой. Ему нетрудно было меня успокоить, между тем как Тогожа, по обыкновению своему ничего не понимавший, только повторял: «Меа инге?» Наконец Сипе объяснил ему и всему собранию, в чем дело, и рассказом возбудил такое же удивление нашим странностям и предрассудкам, как драгоман, объяснивший Али Паше египетскому о европейских ученых обществах и о кофе с молоком. Недоставало только из толпы восклицания: «Ах, они неверные!»

Поесть, поспать, посидеть в кружке и побалагурить – вот в чем проходит жизнь юроса. Умственные его силы в такой же всегдашней праздности, как и физические; он не боится недостатка и не имеет неприятелей, он не знает ни страха, ни надежды; страсти его дремлют, от этого, конечно, – кроткий, тихий нрав, но и ограниченность умственных способностей юросов; они все почти бестолковы; с последним из народа объяснялись мы лучше, и даже с их женами, потому что они хоть что-нибудь делают.

Сидеть сложа руки считается неприличным между юаланскими дамами, не менее как и между нашими, но, не имея разнообразных занятий наших, ограничиваются они тканьем тола и няньченьем своих детей. Невзирая, однако, на это, держат они и нянюшек. Жена Сипе ночевала всегда с шестилетней своей дочерью, а грудной сын под присмотром старой няньки спал в особом доме. По окончании утреннего туалета первое дело ee было требовать к себе сына, которого она с нежностью обнимала.

Простой народ везде имеет больше работы, чем знать; но там, где нужды человека весьма ограничены и природа все почти дает добровольно, не может и раб быть отягчен работой. Доставление материалов для починки и постройки лодок и домов; сама починка и постройка составляют барщину, на которой люди используются только временно; постоянные же занятия – это присмотр за господскими плантациями, собирание плодов^[382] и доставка их в столицу и рыбная ловля.

Последняя – почти исключительно занятие женщин; по крайней мере мы весьма мало видели мужчин, ею занимающихся. Они имеют большие невода из кокосовых веревок, с поплавками, весьма похожие на наши; кошели фута четыре в длину и два в ширину, растянутые палкой, которыми они поддевают в воде рыбу. Больших рыб колют легкими деревянными копьями, на этот же случай имеют маленькое орудие, состоящее из трех рыбьих зубов, воткнутых в короткую рукоятку. Удочек они не имеют, потому что за рыбой никогда не ездят в море, но весь промысел производят по внутреннюю сторону рифа. По отмелям во многих местах сложены у них из камней заколы или переборы, в которые рыба при полной воде входит, а в малую остается запертой и легко достается в добычу.

Черепах, которых в гавань заходит довольно много, они также ловят, но каким образом, я не имел случая увидеть; не знаю также, едят ли их; имею, однако, повод в этом сомневаться. Нам не удалось поймать ни одной черепахи; несколько было заострожено, но кончалось всегда тем, что, уйдя под камни, они обрывали лини или вырывали остроги. Несколько раз запутывались они в бакштаги нашего футштока, бились иногда долго, рвали веревки, ломали все, но ни разу не имели мы счастья или ловкости поймать хоть одну.

Мужчины всех классов весьма любят собираться в кружок и разговаривать. Пристойность собраний их поистине достойна подражания. Мы, конечно, не понимали содержания их разговоров; невозможно, однако же, чтобы все всегда были одного мнения; невзирая на это, не заметили мы никогда ни неудовольствия, ни спора, ни крупного слова. Говорить тихим голосом есть общий обычай, и я часто замечал, что громкие наши речи не слишком им нравились; и вообще я думаю, что, невзирая на ненарушимую дружескую связь, оставили мы по себе славу народа беспокойного, который не умеет говорить тихо и которому не сидится на месте. Последнего не могли мы делать долго по двум причинам: из-за занятий наших и потому, что сиденье по их обычаю для нас очень беспокойно. Особенно любят они собираться таким образом в сумерки. В это время и мы иногда к ним присоединялись, и веселье бывало общее, хотя гости большей частью друг друга не понимали.

Кроме огня на очаге, не употребляют они другого средства для освещения своих домов; да и не имеют в том надобности, потому что около 8 часов всех клонит ко сну, и позже этого времени мало видно людей не спящих. Они не имеют также обыкновения вставать по ночам, чтобы беситься, как на некоторых островах Полинезии.

Мы не нашли у них никаких публичных увеселений и можем, кажется, заключить из этого, что таковые не в обыкновении, ибо невероятно, чтобы юросам никогда не пришла мысль нас ими повеселить. Впрочем, по просьбе нашей они всегда охотно плясали. Пляску их, как и вообще пляску, столько же трудно описать, как и изобразить кистью. Несколько человек становятся в линию один за другим, тихо переступают на одном месте с одной ноги на другую и делают разные движения руками, которые, невзирая на разнообразие и видимый недостаток системы, производятся всеми с такой удивительной точностью, что, смотря сзади такой колонны, кажется, будто это автоматы, движимые одной машиной. Все движения притом плавны и при стройном сложении тела, здесь общем, имеют действительно много грации. Из этого исключить следует вынужденные движения головой. Все происходит в такт песне, которая поется тихим, вынужденным голосом, голосом человека, имеющего в сильной степени одышку, – довольно неприятным. Пляски эти подчинены особым правилам; не только женщины не имеют права принимать в них участия, но, кажется, и мужчины только с разбором могут плясать. При плясках надевают они на руки, пониже локтя, кольца, выточенные из раковин, называемые «моэк».

Мы не заметили между ними азартных игр. Они изобретаются людьми для того, чтобы убить время или для присвоения себе чужой собственности. О последнем добрые юаланцы не помышляют, а в первом успевают очень хорошо и без игр. Не нашли мы также никаких гимнастических упражнений: ни борьбы, ни метания в цель и т. п. Все этого рода занятия имеют большее или меньшее отношение к войне или звериной охоте, – а они не знают ни того, ни другого; все ведут к тому, чтобы в противной стороне видеть врага, – а главная черта характера юаланцев – видеть во всяком другом брата.

Они не имеют совершенно никакого оружия, даже палки, против человека назначенной, и потому не могут, кажется, иметь и отдаленного понятия о войне; есть ли этому другой пример на земле? Тритоновы рога, звук которых на всех островах Великого океана служит знаком войны, есть и на Юалане; но они сложены на святилище Насюэнзяпа и служат только при обрядах религиозных, как увидим ниже.

Все доселе сказанное уже свидетельствует об удивительной доброте нрава сего народа, которому едва ли можно найти подобный в свете. Они не знают сильных душевных движений, но уязвляют себя рыбьими костями для изъявления печали, которая в следующую минуту забывается, но мрачное лицо и потупленные глаза обнаруживают состояние души. В радости не доходят они до исступления, но обнаруживают ее объятиями и непритворным смехом. Встречая незнакомого, не употребляют они ни пальмовых ветвей и никаких других знаков мира, потому что не знают иного состояния, кроме мира. Детской доверчивостью и неизменной, невынужденной веселостью рекомендуют они себя с выгоднейшей стороны в самую первую минуту; дальнейшее знакомство открывает в них кротость, ровный, постоянный нрав, услужливость и даже честность. Дневной грабеж, предпринятый Сезой, не может свидетельствовать против этого, потому что негодяи есть во всех землях и между юросами; но к чести народа должно сказать, что все, без исключения, осуждали его поступок, даже дети, которые обыкновенно переговаривают то, что слышат от старших. В одной из бесед у дочери Сипе, о которых я упоминал, кто-то назвал имя Сезы; я сказал: «Сеза колюк», – и все малолетнее собрание в один голос закричало: «Сеза колюк» с таким жестом и с таким выражением лица, которые доказывали, что это было от сердца. Сеза сам ни разу не показывался во всю нашу бытность в Лелле, конечно не от страха, потому что мы, сам-восемь, в их столице ничего не могли ему сделать. Воры в Таити и на других островах не показывали такой застенчивости. Во время прогулок наших, часто окруженные толпой, не только не имели мы надобности беспокоиться о том, чтобы из рук что-нибудь не было вырвано, но поручали им носить наши ружья и инструменты, о сохранении которых заботились они более, чем мы сами. Мы ездили на их лодках и никогда ничего не теряли. Естествоиспытатели наши в разъездах своих всегда сопровождались островитянами, которые оказывали им всякую помощь, лазили на деревья, несли их ноши и пр. Дружба их была бескорыстна. Они часто просили у нас то, что им было нужно; но это совсем не в возврат того, что они нам привозили. Мы часто пытались сообщить им какое-нибудь понятие о меновой торговле, потому что для нас немножко накладно было быть с ними на отдарках; но тщетно, много ли, мало ли было привезено, юрос или ничего не требовал или просил топор, а обыкновенно довольствовался тем, что ему было дано.

О гостеприимстве лишнее было бы после этого и упоминать: оно встречается у бедуинов и готтентотов, как же не быть ему здесь? Хозяин не бежит гостю навстречу, не обнимает его, думая про себя: «Нечистый бы тебя побрал!», но с ласковым, покойным лицом показывает ему возле себя место; готовится сека, пекутся хлебные плоды, пируют тихо. Но тут гостеприимство и останавливается, не распространяясь, как у многих других народов, даже на жену хозяина; с гостем прощаются также без восторгов, и все, что осталось от пира, уносится за ним.

Но больше всего обнаруживается их кроткий, уживчивый нрав в ceмейном быту. Поэты не выдумали бы здесь беса брачного, но, конечно, и бредней о Дорисе и Дафне. Супруги относятся друг к другу дружелюбно и, по-видимому, на равной ноге. Каки часто советовался со своей женой, подобно тому как у нас в дружных семействах; получая подарки, не забывали они никогда жен, которые, с своей стороны, никогда не упускали спрашивать «а где мое?», когда те возвращались с подарками. К детям как отец, так и мать нежны, но без гримас. У Тогожи, не имеющего своих детей, занимает их место сын Нены лет восьми, прекрасный, живой мальчик; старик не мог утерпеть, чтобы каждую минуту не трепать его то за щеку, то за ухо; и тот принимал это с видом, доказывавшим, что он понимает и ценит всю нежность старика. Дети их вообще благонравны; окруженные ребятами, не слышали мы никогда писка и визга их; в толпах мальчиков не заметили мы ни разу ни ссоры, ни драки, что, однако, не препятствует им быть живыми, даже до бешенства. Молоденькие девушки чрезвычайно милы, ласковы и нимало не застенчивы, но большие попрошайки.

Беспримерная кротость нрава не исключает в них большой веселости. Кажется, они не знают, что значит скука; всегда рады случаю посмеяться, хотя бы это было и на собственный свой счет, и, кажется, охотнее смеялись над собой, нежели над другими. Шутки принимали весьма охотно и никогда на них не сердились. Они проявляют веселость или одобрение точно так же, как жители других островов этого моря, то есть, ударяя правой ладонью в сгиб левой руки, прижатой к телу, что производит весьма сильный, глухой звук. Они надрывались от смеха, когда мы в шутку в платьях своих пробовали делать то же, и, разумеется, без успеха. Напротив того, они не могли хлопнуть громко ладонями.

Многоженство терпимо. Все главные юросы имеют по нескольку жен: у Сипе две, у Нены три и пр. Напротив того, второстепенные юросы, нам известные, все имели только по одной жене. Из двух жен Сипе одну он явно предпочитал, но я не заметил, чтобы другая была в какой-нибудь от нее зависимости.

Многоженство, хотя и не всеобщее, и меньшее число женщин против мужчин причина того, что холостяков здесь весьма много; а это должно повлечь за собой некоторые обыкновения, не совсем согласные с чистой нравственностью, которые мы сначала, может быть несправедливо, полагали одним из следов пребывания здесь первых европейцев. Юаланки не могут похвалиться той целомудренностью, какой, по рассказам, отличаются женщины на Радаке. Я не имел случая испытать строгости правил замужних, но, кажется, что и между ними не все Пенелопы и что они даже не стремятся быть ими. Пример тому жена Каки, которая находила удовольствие обвинять в беременности своей одного из наших спутников (который, однако, никак в том не признавался); и сам Каки очень любил над этим шутить, представляя часто, как жена его будет плакать о своем возлюбленном.

Вследствие незнания языка юаланцев, невзирая на многие их толкования, остались мы с весьма туманными сведениями об их религии. Божество их называется Ситель-Насюэнзяп. Он был человек из рода Пенме (или, может быть, род этот ведется от него); он имел двух жен: Кажуа Син Ляга и Кажуа Син Ненфу и детей: Рин, Ауриери, Наитуолен и Сеупин. Кажется, что Ситель-Насюэнзяпа считают они и родоначальником и божеством своим.

Ситель-Насюэнзяп не имеет ни храмов, ни мораев, ни кумиров. В каждом доме устроено в углу особое место, где жезл от 4 до 5 футов длиной, с одного конца заостренный, а с другого имеющий выемку, изображает общественные пенаты. Он довольствуется самой умеренной жертвой, состоящей из ветвей и листьев растения сека. Тут же лежащие тритоновы рога, как принадлежность его, заставляют думать, что он был воин, ибо звук этого рога служит знаком войны по всем островам Южного моря. Со смертью его, как видно, храм Янусов заперся навсегда, и орудие это служит только при обрядах, к религии относящихся, один из которых описан ниже. Через речку, у которой лежит селение Люаль, протянута была ниточка, с обеих сторон закрепленная за деревья и унизанная красными цветочками: это было также одно из невинных приношений Ситель-Насюэнзяпу.

Питье сека – несомненно, часть их религиозных установок, отчего и самое растение содержится в таком уважении, что им даже неприятно было, когда мы до него дотрагивались на корню. Это растение как бы посвящено Насюэнзяпу, и следующая молитва, которую они при этом всегда с благоговением повторяют, вероятно, формула приношения. Они говорят:

* «Мэ» говорится очень протяжно и нараспев, «Ненфу» произносится в нос.

Вся эта молитва, за исключением первых трех слов, настоящего смысла которых я не знаю, состоит из собственных имен с присовокуплением названия растения сека. Между ними встречаются имена жен и трех сыновей Ситель-Насюэнзяпа и напоследок имя нынешнего юроса Тогожи. Каждое из этих лиц считают они принадлежащим к одному из трех колен, на которые разделяется народ, как означено в скобках против имен их.

Церемония, о которой упомянуто выше, происходила в обеденной палатке у Сипе и состояла в следующем. Человек, бывший главным действующим лицом, сидел, сложа ноги под собой, на опрокинутом сосуде, в котором приносят воду, когда пьют сека. На шее имел он ожерелье из ветви молодого кокосового дерева, в руках держал жезл, изображающий Ситель-Насюэнзяпа, который он беспрестанно прижимал к коленям. Глаза его были мутны, он поминутно вертел головой и то свистал каким-то странным образом, то имел отрыжку, а иногда крякал и отплевывался, как обыкновенно делают при питье сека. Он произносил прерывистые и невнятные слова, между которыми иногда слышно было «юрос Лицке» (так меня вообще называли). Вообще, кажется, что это было подражание состоянию человека, упившегося секой, и я думал одно время, что он и действительно был в этом состоянии. Перед ним лежал рог из большой раковины. Между тем на очагах нагревались камни, и все приготовлялось к печению хлебных плодов, однако в тишине и молчании, какие приличны при торжественном случае. Когда кривлянье это продолжалось довольно долго, Сипе поднял рог и поднес его почтительно жрецу, который, потрубя немного, возвратил его и вскоре потом вскочил и выбежал из дома боковыми дверями, ступив мимоходом ногой в горящий очаг. Нам сказали, что он побежал к Тогоже повторить ту же штуку. Он бежал по улице, вертя жезлом во все стороны, и все, что было на его пути, разбегалось сломя голову. Через полчаса или около того он возвратился, держа жезл, как ружье, «на руку», наклонившись, как будто украдкой вошел боковыми дверями в дом и, поставив жезл на место, сел между нами совершенно здоровый и как ни в чем не бывало.

Что именно эта церемония означала, мы не могли понять, невзирая на длинные рассказы Сипе и других. Может быть, представление человека в сильном страдании, какое происходит от неумеренного употребления секи, установлено с нравственной целью удержать других от этого порока; и это тем правдоподобнее, что мы во все время не видали ни одного человека, упившегося секой. Впоследствии жрец этот, один из постоянных посетителей нашего стана, принадлежавший к роду Лишенге и называвший себя Сияликом Ситель-Насюэнзяпа, много рассказывал мне о каких-то лодках, прибывших с моря, но и это толкование, подобно многим другим, было нам непонятно.

Кажется, что они имеют некоторые темные представления о состоянии человека после смерти. На покойников надевают они все лучшие украшения, обертывают тело в ткани, складывают руки вместе к паху и зарывают в землю. Я видел свежую могилу в селении Уэгате. Она находилась подле самого дома родственника покойника и отличалась двумя цельными банановыми деревьями, вдоль нее положенными. При рассказах об этом они часто указывали на небо.

Язык юаланцев звучен, мягок и нежен. Они говорят весьма приятно и без шумной торопливости, замечаемой обыкновенно в разговорах диких. Изменениями голоса, выражением глаз и телодвижениями стараются они придать выразительность речи. На всех языках женщины говорят приятнее мужчин, и здесь также. У меня долго звучало в ушах «шал-шал» (как? плясать?), которое говорили молоденькие девушки, когда я их просил, чтобы они поплясали. Надо припомнить, что женщинам на Юалане пляска запрещена.

* * *

Остров Юалан может служить весьма хорошим пристанищем, и именно для китобойных судов, промышляющих близ этих мест, и для кораблей, плывущих в Китай восточным путем. Покойная гавань, хороший климат, добрый народ, изобилие пресной воды и плодов, которые не менее мясной пищи способствуют подкреплению людей после продолжительного плавания, дают ему это преимущество.

Изобильного морского запаса здесь ожидать нельзя, но во временном продовольствии недостатка нет.

Дикие голуби и куры доставляют и вкусное жаркое и сочную и питательную похлебку. Четыре или пять человек стрелков снабжали нас ими в таком изобилии, что мы могли ежедневно варить на всю команду свежую кашицу. Кулики дают хорошее жаркое. Рыба и черепахи, если найти средство ловить их, служили бы весьма хорошим подспорьем; но мы в этом не имели никакой удачи, а от жителей много получить нельзя. Из плодов можно иметь сколько угодно низких родов бананов и сахарного тростника; хлебный плод можно всегда иметь от юросов; наши люди скоро к нему привыкли и предпочитали его хлебу. Кокосов и лучших бананов нельзя иметь много. Первых получали мы так мало, что не более двух раз в неделю могли давать всем людям по одному. К морским запасам можно прибавить только сахарный тростник и апельсины. Последние при нас были незрелы, и потому мы не знаем, на какое их количество можно надеяться. Бананы незрелые держатся с неделю и дозревают. Есть еще род огурца – плод, растущий на дереве, круглый, с весьма толстой и твердой кожей, который, будучи посолен или в уксусе, дает прекрасный пикль; но мы не в таком количестве его нашли, чтобы запасти на команду.

Может быть, со временем Юалан будет снабжать мореходов свиньями. Похвальное намерение капитана Дюперре осталось втуне. Желательно, чтобы наш опыт имел лучший успех.

Пресная вода, которую мы брали из ручейка, текущего через селение Люаль, содержит некоторое количество соляной кислоты, но это не мешает ей быть вкусной и здоровой и хорошо сохраняться. Дров хороших нет; огромные соннерации могут доставить какое угодно количество, но сырых и едва ли способных высохнуть.

* * *

Но пора мне проститься с Юаланом и добрыми, любезными его обитателями. От души желаю, чтобы они нас так же полюбили, как мы их, чтобы посещение наше оставило у них такие же приятные воспоминания, как у нас пребывание между ними; чтобы все, нами для них сделанное, существенно улучшило их состояние, но больше всего, чтобы они никогда не имели причины сожалеть, что белые люди нашли дорогу к их уединенной землице.

Сделанное мной описание острова Юалан почерпнуто без всякого прибавления, но только с исключением лишних подробностей, из журнала моего, веденного на месте, без всякого согласования с повествованиями путешественников, посетивших прежде нас этот остров,^[383] нарочно для того, чтобы заключения мои остались совершенно независимыми от суждений других. Теперь остается мне указать на некоторые различия между теми и другими.

Я не буду говорить о неважных различиях, неизбежных при описании народа, с которым можно толковать только по пальцам, и достаточно объясняемых недостоверностью всех, собранных таким способом сведений; но обращу внимание на такие противоречия, которые дают совсем иные понятия о состоянии и нравах описываемого народа. С другой стороны, укажу я и на те места, в которых догадки одного подтверждаются замечаниями другого.

Одно из главных между нами противоречий состоит в толковании слов: Тон, Пенме и Лишенге, которые я считаю названиями родов или колен, на которые народ разделяется, а Лессон – названиями сословий или каст, прибавляя к этим трем еще несколько других подразделений, которых мы не заметили.

Я должен признаться, что мое толкование не совсем удовлетворительно. Если бы это точно были колена, в том смысле, как мы обыкновенно понимаем, то отчего бы из колена Лишенге не было ни одного главного юроса, хотя второстепенных было несколько?

Но с толкованием Лессона я также не могу согласиться. Мы не заметили ни столь строгого различия разных классов между собой, ни столь резкого различия в наружном виде старшин и простого народа, как говорит Лессон. Мы видели, что большая часть главнейших и богатейших юросов были Пенме. Из рода Тон, который Лессон почитает равнозначащим царю, было двое: Тогожа и Сеоа. Последний ничем не отличался от юросов Пенме. Ситель-Насюэнзяп, ими боготворимый, был Пенме. В молитве, в которой он играет первую роль, именуются особы всех трех наименований, чего, кажется, не могло бы быть, если бы они означали касты.

В удрученном летами юросе, о котором упоминает Лессон, не называя его имени, нельзя не узнать нашего Тогожу. Лессон говорит решительно: «L’lle de Oualan est régié par un chef supréme qui porte le titre d’Urosse toll ou tône… Les autres commandent les divers districts de l’lle ou entourent le roi dans Léle [ «Остров Юалан управляется верховным начальником, который носит титул Юроса толл или тон… Другие управляют различными областями острова или окружают короля в Лелле»]. В другом месте: «S’était la demeure du roi de l’lle» [ «Это было жилище короля острова»]. Выше говорено подробно, почему мы в Тогоже никак не могли признать царя всего острова.

Молитва или формула, произносимая при питье секи, оправдывает догадку Лессона, что старшины после смерти пользуются некоторого рода поклонением, но общего пантеона юросов нам не случилось видеть.

Лессон ошибся, говоря, что напиток сека приготовляется из листьев или ветвей этого растения;^[384] оно приготовляется так же, как и на всех островах Полинезии, из корней. Мы несколько раз видели, как в своем месте упомянуто, что старшины, отломив коренья, ветви с листьями приносили в дар Ситель-Насюэнзяпу. Корни эти толкутся не в деревянном сосуде, а на особых камнях, врытых в землю.

Лессон сильно нападает на нравственность юросов. Хотя и мы не всегда могли их похвалить: один из них явно участвовал в похищениях, у нас сделанных, и мы под конец возымели некоторые сомнения в благодарности их; со всем тем я должен заступиться за них против нападок нашего предшественника. Вот как честит их Лессон: «Des dispositions aussi bienveillantes et aussi aimables ne se retrouvaient point chez les urosses; soit par mélange d’orgueil, de vanit’ ou de l’avarice, soit qu’ils pensassent que nos présents leurs étaient dus, ils se montraient avides, insatiables et sans noblesse, ni générosité dans le caractére» [ «Такие благосклонные и такие любезные намерения совсем не встречались у юросов; то ли из-за смеси гордости, тщеславия или скупости, то ли они думали, что наши подарки им полагались, но они представлялись жадными, ненасытными и без благородства и великодушия в характере»].

А в другом месте: «Ceux de Oualan (les chefs) nous parurent envieux jaloux de leurs prerogatives et sans la moindre noblesse dans le caractére» [юаланцы (начальники) нам показались завистливыми, ревнивыми к своим прерогативам и без малейшего благородства в характере]. Он рассказывает, что один из них простер наглость до того, что покусился похитить руль от ялика на глазах французских матросов и приказал раздеть одного из офицеров, оставшегося в Лелле. Мы готовы узнать в этом молодце известного уже читателям моим юроса Сезу, дурных качеств которого, однако, другие не разделяют. Мы их вообще нашли добродушными и гостеприимными, хотя, может быть, и не в такой степени, как низшие классы. Таково по крайней мере впечатление, произведенное ими на всех моих спутников, из которых ни один, конечно, не разделит мнения Лессона.

С другой стороны, мы не нашли, чтобы они были просвещеннее или образованнее других. Напротив того, мы с гораздо большей пользой беседовали со второстепенными юросами и большую часть сведений наших заимствовали от них; первые же отличались какой-то ленью и вялостью ума и тела, делавшими их совершенно бестолковыми.

Лессон почитает Юалан вредным для здоровья; нам он не показался таким, несмотря на великую сырость, судя по состоянию здоровья людей. В продолжительное пребывание, особенно в дождливое, или, лучше сказать, в жаркое время года, – потому что дождливое продолжается здесь, кажется, круглый год, – здоровье людей, не привыкших быть беспрестанно в воде и в сырости под вертикальными лучами солнца, может, наконец, пострадать; но несколько дней, нужных на освежение экипажа, кажется, никогда не могут повредить. На природных жителях не заметили мы следов злокачественности климата; они показались нам здоровой и крепкой породой людей. Я не могу согласиться также с тем, что большая часть жителей страдала известной в Южном море накожной болезнью; напротив, нам показалось, что едва ли и десятая доля этой болезнью заражена.

Между изображениями разных орудий, приложенными в статье в «Journal des Voyages», имеется одно под названием Saque, в котором мы узнаем жезл Насюэнзяпа, так часто нами упоминаемый, но который Лессон считает просто рыболовным орудием. Весьма легко может быть, что они ту же или подобную вещь употребляют и для рыбной ловли, хотя мне этого и не случалось видеть, но нет никакого сомнения, что маленькому жезлу, который ставится на особом возвышенном месте в обеденных палатах, окруженному ветвями растения сека, оказывается уважение, каким обыкновенные рыболовные орудия никогда не пользуются.

Мы не заметили никакого различия в языке, каким говорят разные классы жителей; мы находили, что все без исключения говорят одним и тем же языком; и слова, заимствованные от одних, всегда служили нам и для объяснений с другими. Случалось часто и с нами, что на один и тот же вопрос один отвечает так, другой иначе; но это не от различия языка, а от весьма известной трудности сделать вопрос свой понятным дикому, а иногда и оттого, что одна и та же вещь имеет и у них по нескольку названий.

С мнением Лессона о монгольском происхождении юаланцев я не могу согласиться; но так как замечание это относится к жителям всего Каролинского архипелага, то и буду я говорить об этом тогда, когда мы больше с этим народом познакомимся. Что касается собственно обитателей Юалана, то, хотя они и принадлежат к одному племени с жителями всего Каролинского архипелага, но есть действительно следы, что они были в какой-нибудь связи с японцами и заимствовали у них некоторые обряды древнейшей в Японии веры Син-то.^[385]

«Вера сия основана на почитании духов невидимых, называемых Син или Ками, в честь коих воздвигаются храмы, мя; жезлы из дерева финоки [туя], к коим привязываются лоскутки бумаги, служат символом божества и ставятся посреди здания; эти символы, называемые го-фей, встречаются во всех домах, где их держат в маленьких мя. Возле сих божниц ставят горшки с цветами и зелеными ветвями сакари и часто миртовыми и сосновыми. Тут ставят также две лампы, чашку чаю и несколько сосудов, наполненных напитком саке, колокол (сутсу), барабан (тайко) и другие музыкальные инструменты, и ко всему этому присоединяется зеркало (кагами) как эмблема чистоты душевной… Даири, почитаемые потомками божества, носят название Тен-си (сын неба). При посвящении каждого Даири берется мера его роста жезлом из бамбука, который сохраняется в храме и по смерти Даири уважается как Ками или дух». Эти деревянные жезлы, окружаемые зелеными ветвями и музыкальными орудиями, очень напоминают нам жезлы Ситель-Насюэнзяпа с листьями сека и тритоновыми рогами. Если прибавим к этому, что Тен-си или Си-тен юаланцы скорей всего выговорили бы, как Си-тель, сходство между саке и сека и совершенно японскую гармонию некоторых имен, упоминаемых в их молитве, как, например, Кажуа Син Ляга, Кажуа Син Ненфу, то невольно придем к догадке, что когда-то японское судно было занесено на берега Юалана и находившиеся на нем познакомили островитян со своими преданиями и обрядами, которые, естественно, со временем должны были весьма измениться.

Глава восьмая

Плавание от острова Юалана Каролинским архипелагом. – Открытие островов Сенявина. – Пребывание на островах Мортлока.

До исследования Каролинского архипелага хотелось мне определить положение магнитного экватора на меридиане острова Юалан, и потому, оставя его, легли мы к югу и почти в самый полдень следующего дня (23 декабря) пересекли магнитный экватор в широте 4°7′ и долготе 197°3′. Отсюда продолжали идти еще к югу, пока нашли наклонение стрелки 1¹/₄° южнее, и тогда обратились опять к северу. 29 числа искали тщетно два островка, показанные на картах Арроусмита в широте 5°12′ и долготе 199°5′, а 1 января 1828 года со столь же малым успехом – острова Мусграва, означенные на карте Крузенштерна в широте 6°12′ и долготе 200°45′. Отсюда решил я идти к северу до широты 7¹/₂°, чтобы искать на этой параллели остров Св. Августина, долготу которого адмирал Крузенштерн и капитан Фресинет означали весьма различно.

Со времени вступления в Каролинский архипелаг принял я за непременное правило по ночам держаться на одном месте под малыми парусами, чтобы в темноте не пройти [мимо] какой-нибудь неизвестной земли или не наткнуться на нее. Таким образом терялось в каждые сутки 10 или 11 часов времени, но потеря эта, конечно весьма значительная, вознаграждалась безопасностью плавания и точнейшим обозрением проплываемого пространства моря. Один только раз позволил я себе отступить от этого правила, именно в ночь с 1 на 2 января, когда мы находились в таком месте, где пересечение путей капитанов Томпсона, Ибаргоициа, Дюперре и некоторых других не оставляло, кажется, места и самому незначительному острову. Всю ночь продолжали мы идти спокойно под малыми парусами и на рассвете увидели перед собой высокую землю. Мы едва верили глазам своим: столь несбыточным казалось нам такое интересное открытие в этом месте, сильнейшее доказательство тому (если бы такое могло еще быть нужно), что открытие неизвестных земель – дело слепого случая и что те, кто спорят о чести первого открытия, спорят о пустяках. Но от случайного открытия следует отличать отыскание, основанное на расчетах и соображениях, в этом смысле Колумб отыскал, а не открыл Америку; Кук отыскал острова Маркиза Мендозы, Новые Гебриды и множество других, но важнейшее из открытий его – острова Сандвича. Во всяком случае довольно странно, что один из больших и самый высокий из всех Каролинских островов был одним из последних открытий. Капитан Дюперре искал его на 50 миль севернее, по словам жителей острова Угай, говоривших ему об острове Пулупа, лежащем от них на WNW. Без упомянутого сомнения в долготе острова Св. Августина, которое нам хотелось разрешить, может статься, и мы на него не наткнулись бы.

Если бы ветер ночью был свежее или мы при наступлении ее находились севернее, то при внезапной встрече этой могли бы подвергнуться великой опасности. Теперь же ничто не препятствовало нам радоваться такому приятному открытию, невзирая на его случайность. Около 9 часов были мы уже вплотную у кораллового рифа, облегающего высокую землю на расстоянии около ¹/₂ мили, и легли в дрейф, чтобы лучше осмотреться. Густые кокосовые рощи и дым во многих местах свидетельствовали о населенности острова. Вскоре стали показываться из-за северной оконечности одна за другой лодки под парусами, которых, наконец, набралось около нас до сорока, различных величин; большие содержали по 14 человек, меньшие по два. Они издали начинали уже петь изо всех сил, плясать, делать разные движения головой и руками и пр. К борту приставали охотно, на судно же взойти насилу мог я упросить только одного, приманив его ножом. Дикие, с выражением недоверия лица, большие, налитые кровью глаза, возня и неугомонность островитян этих произвели весьма неприятное впечатление на нас, не забывших еще кроткого, пристойного обращения друзей наших на Юалане, от которых они столько же отличались языком, как и наружным видом. Пробыв в шумной толпе этой до полудня, наполнили мы паруса и легли вдоль южного берега острова к западу. Мало-помалу все лодки от нас отстали. Один только островитянин, задержавшийся на борту судна, не хотел нас оставить, невзирая на усилия наши объяснить ему, что мы от его лодки удаляемся. Причина такой непостижимой для нас нежности скоро объяснилась: выждав, когда я с беспечностью, к которой приучили нас добрые юаланцы, подошел к нему близко, уцепился он за секстан, которым я готовился делать наблюдения, и с зверским остервенением силился его у меня вырвать. Дерзость его была так неожиданна, что стоявшие возле матросы не вдруг спохватились мне помочь, и я, только изрезав руки о края инструмента, мог спасти его от дикаря, который, видя неудачу, нырнул в воду, как тюлень, и поплыл к своим лодкам. Это был тот самый, которого мы одарили щедро за посещение.

Следуя изгибам рифа, увидели мы около 3 часов походившее на гавань отверстие, для осмотра которого отправлен был на шлюпке лейтенант Завалишин в сопровождении доктора Мертенса, между тем как мы на шлюпе лавировали короткими галсами, не сводя с них глаз. Здесь окружило нас опять множество лодок с такими же, как и прежде, плясками, шумом и криком. На одной из них заметили мы женщину. Во многих лодках лежали связки стрел и мешки с камнями. Заметив, что это не избежало нашего внимания и что мы об этом говорим, стали они тщательно закрывать и стрелы и камни рогожами – предосторожность, показавшая нам, что и с нашей стороны она будет не лишней.

Лейтенант Завалишин возвратился, не получив возможности осмотреть подробно и промерить всю лагуну, до такой степени был он стеснен лодками островитян, которые, не делая ему никаких обид, шумели и кричали все вместе, бросали в шлюпку кокосовые орехи, разные изделия и знаками приглашали на берег.

К заходу солнца все нас оставили.

Пролавировав ночь, поднялись мы довольно много на ветер, поутру 3 января спустились опять вдоль рифа, держась к нему вплотную. Несколько человек, стоявших на рифе, лаяли по-собачьи, когда мы проходили мимо, из чего можно было заключить, что это животное им известно. Догадка впоследствии подтвердилась. Заметив в одном месте отверстие, послали мы шлюпку для осмотра его.

Покуда мы в ожидании шлюпки лежали в дрейфе, собралось к нам много лодок, с которых мы выменяли несколько кокосовых орехов, хлебных плодов, бананов, рыбу, петуха и, что странно, несколько кокосовых скорлуп и раковин, наполненных весьма хорошей водой, которую они, впрочем, вероятно, не для нас, а для себя брали. После многого шума трое старшин, которых и здесь называли юросами, согласились на наши приглашения взойти на судно. От изумления и боязни не могли они несколько минут пошевелиться: мало-помалу ободрились и решились даже сойти в каюту, где мы их одарили щедро и старались всячески занять. Они не имели и тени той любезности, что наши юаланские приятели. Лица их, впрочем не безобразные, делались неприятными от написанного на них беспокойства и подозрительности. Большие глаза бегали из стороны в сторону. Получив от нас в подарок какую-нибудь вещь, ни за что уже не выпускали из рук, когда мы хотели показать им употребление ее. Они, и это естественно, высоко ценили железо и железные вещи и более всего топоры. Многие из них пробовали силу свою над железными секторами, кофель-нагелями и даже вант-путенсами, имея, вероятно, в виду ими поживиться. Из гостей наших любезнее всех был юрос Лапалап, старик, по-видимому, лет семидесяти, без зубов, который спокойной веселостью выгодно от других отличался. Он имел след большой раны на ноге, что делало вероятным, что и на этом, как и на других высоких островах этого архипелага, бывают междоусобные брани.^[386] Когда мы наполнили паруса, они все вышли наверх и некоторое время держались на борту судна, потом один за другим бросились в воду и поплыли к своим лодкам.

В осмотренном отверстии не нашлось якорного места, другое против SW оконечности острова, которое лейтенант Завалишин накануне осмотрел только отчасти, обещало больше, и потому мы против него остановились, и тот же офицер был отправлен для завершения своего обследования, с приказанием поднять на шлюпке флаг, если встретится какая-нибудь опасность от жителей. Все бывшие в виду лодки последовали за нашей шлюпкой в губу. Через некоторое время увидели мы на ней условленный знак, сейчас же привели шлюп еще ближе к берегу и выпалили из пушки. Вскоре лейтенант Завалишин пристал к судну и сообщил мне о своей поездке следующее:

«Около 11 часов отправился я на гичке для отыскания якорного места в углублении между рифами, против SW оконечности острова. Я нашел его состоящим из двух бухт, соединенных проходом не более 50 сажен шириной. Во внешней глубины от 20 до 25 сажен, во внутренней от 16 до 23 сажен, а в проходе между ними 14 сажен. По узкости прохода, по положению его NO и SW прямо против господствующего ветра и по тесноте бухты место это для якорной стоянки неудобно.

Когда я оставил шлюп, не было около меня ни одной лодки; во внешней бухте догнали меня все те, которые были у судна, а во внутренней – присоединилось к ним такое же число с берега, так что я насчитывал, наконец, около себя до 40 лодок, в которых по меньшей мере 200 человек островитян. Они, как и вчера, плясали, шумели, предлагали нам свежие плоды и хотя, стесняя нас, препятствовали работе, но не обнаруживали сначала никакого враждебного намерения, и мы, не входя с ними в сношения, продолжали нашу работу.

Дерзость и докучливость их возрастали с каждой минутой, они, наконец, нарочно заезжали вперед шлюпки, хватались за нее руками и даже покушались несколько раз снять с руля железный румпель. Один из островитян вынул было связку со стрелами, конечно, не с добрым намерением, потому что на других лодках все что-то очень громко закричали, как казалось, с негодованием, и он их тотчас опять спрятал. Когда мы пошли обратно из бухты, то они стали теснить нас еще больше, кричать еще громче, так что мы, наконец, с усилием только пробираясь между их лодками, могли подвигаться вперед. Тот же самый дикий, о подвиге которого упомянуто выше, находясь теперь вплотную за кормой нашей шлюпки, выхватил дротик и занес его на меня. К счастью, я в это время оглянулся и успел, увидев опасность, выстрелить поверх головы его из пистолета, которого не выпускал из рук. Выстрел произвел желанное действие: они все замолкли, присели в лодки и оставались в таком положении несколько минут; мы же, пользуясь их смятением, вышли на свободу, подняв в то же время флаг для извещения шлюпа о нашем затруднении. Опомнясь от страха, погнались они за нами, трубя в раковины, но уже поздно. Мы их опередили настолько, что через полчаса прибыли благополучно на шлюп».

Из преследовавших гичку нашу лодок одна только подошла довольно близко к шлюпу, потом все до одной скрылись по разным частям острова; но звуки тритонова рога, знак войны на всех островах этого моря, долго еще были слышны в разных направлениях.

Мы продолжали путь наш к западу и вскоре потом, следуя направлению берега, к северу, оставив влево группу низменных островов. Некоторые островки на рифе были совершенно вровень с водой, и растущие на них деревья казались выходящими прямо из воды. В 5-м часу увидели к NW еще группу низменных островов.

Ночь мы лавировали против весьма свежего порывистого ветра по западную сторону острова и на рассвете (4 января) увидели себя выше оконечности, от которой простирался в ту же сторону риф еще миль на пять. Мы должны были сделать еще несколько галсов, чтобы подойти к N его краю, и потом спустились вдоль W его края, держась от него в полуверсте или менее. По приближении к острову встретили мы на наружных камнях, лежащих на рифе, много народу, вооруженного длинными копьями, но лодок было весьма мало. Против NW оконечности острова, отличающейся высоким и совершенно отвесным, по-видимому, базальтовым, утесом, встретили мы большое отверстие в рифе и за ним пространство воды, обещавшее хорошую гавань. Я решил попытаться еще раз, не удастся ли найти удобное пристанище; лодок около нас почти совсем не было, и я надеялся, что отряд наш успеет кончить свое дело без помехи жителей, которые спокойно смотрели на нас с рифов. Для большей безопасности дана была лейтенанту Завалишину другая шлюпка, вооруженная фальконетом, под управлением мичмана Ратманова; но обоим строго наказано ни под каким видом не употреблять огнестрельного оружия против жителей, иначе как в крайнем случае и для собственной защиты. Наши шлюпки продолжали сначала спокойно свой путь. Они нашли проход шириной 2¹/₂ кабельтова, глубиной от 20 до 28 сажен, а за ним по всем приметам обширный и безопасный порт. Но едва только миновали они узкость, как островитяне, наблюдавшие до того движения их в безмолвии, с криком спустили на воду свои лодки, спрятанные за камнями, в один миг окружили и стеснили их со всех сторон и повторили сцены прошедшего дня, но только с большей еще дерзостью и докучливостью. Они даже закидывали веревки на руль и уключины, как будто для того, чтобы овладеть шлюпками. Холостые выстрелы не производили теперь действия; за каждым следовали крик и еще большая дерзость. Лейтенант Завалишин дал условленный сигнал, мы сделали несколько холостых выстрелов из пушек, которые также не весьма подействовали на том расстоянии, в каком мы находились; и шлюпкам нашим еще труднее прежнего было выбраться на свободу и достигнуть шлюпа.

Может быть, неугомонные островитяне и не имели враждебного против нас намерения, потому что во время самой свалки одна лодка держалась у борта судна и два или три человека находились на шлюпе, по-видимому, не заботясь о том, что там происходило; может быть, любопытство, нетерпение видеть необыкновенные для них предметы или даже забота о собственной безопасности были причиной их неотвязчивости; но тем не менее поступки их были таковы, что мы не могли даже отыскать якорного места. Чтобы держать их от себя на почтительном расстоянии, оставалось одно средство – дать им почувствовать силу нашего огнестрельного оружия; но средство это считал я слишком жестоким и готов был лучше отказаться от удовольствия ступить на открытую нами землю, нежели купить это удовольствие ценой крови не только жителей ее, но, по всей вероятности, и своих людей. И потому, не упорствуя далее в поисках якорного места в этой бухте, которая, в ознаменование неудачи нашей и негостеприимного нрава хозяев, названа портом Дурного Приема, продолжали мы опись западного берега острова.

Сплошной риф продолжался до западной оконечности острова, за которой показался разрыв, отмеченный двумя маленькими островками. Мы и сюда посылали шлюпку, уже довольно поздно вечером, но якорного места и тут не нашлось.

После весьма беспокойной ночи из-за крепкого ветра с проливным дождем, в течение которой мы, лавируя, старались только удержать свое место, подошли мы поутру (5 числа) опять к западной оконечности острова и от нее продолжали обозрение к SW оконечности, где опись большого острова была окончена, за исключением небольшого промежутка в NO части, который мы видели только издали.

Отсюда легли мы к западу для обозрения островов, виденных в этом направлении. Следуя вдоль рифа, их окружающего, как обыкновенно в самом близком расстоянии, были мы внезапно застигнуты штилем. Высокий остров, прервавший течение пассатного ветра, не мог так же внезапно удержать огромную зыбь, стремившуюся в направлении его, и нас потащило прямо на риф, от которого мы были не далее 3 кабельтовых. В одну минуту спущенные гребные суда взяли шлюп на буксир. Часа три оставались мы в таком крайне неприятном положении, то с помощью легоньких полосок ветра удаляясь от рифа, то опять к нему приближаясь, пока в 4-м часу поднявшийся опять пассат нас не освободил. Мы продолжали наш путь и к ночи осмотрели южную сторону группы. Она состоит из 12 коралловых островов разной величины, покрытых густой зеленью. Нигде не заметили мы признаков обитания, но кажется, что временами острова эти посещаются, ибо в одном месте видна была груда камней, сложенных на большом черном утесе.

На другой день (6 января), определив границы рифа, простирающегося от этой группы к NW, перешли мы к другой, далее к северу лежащей и состоящей из 5 островов, кроме нескольких меньших. И эта группа казалась нам сначала необитаемой, но на самом северном островке увидели мы шесть человек, спускающих через буруны на воду свою лодку, в которой они пустились вслед за нами. Зайдя под ветер группы, легли мы в ожидании их в дрейф. Они подъезжали к нам с обыкновенными песнями и плясками и махая пучком красной материи, на что [мы] им отвечали красным платком. Подъехав к корме шлюпа, выменивали они разные безделицы и несколько плодов, но приглашений наших пристать к борту или не понимали, или не хотели понять. Чтобы лучше с ними объясниться, подъехал я к ним на шлюпке, но беседа эта не более прежних была удовлетворительна, потому что, не останавливая внимания своего ни на минуту на одном предмете, говорили они все вместе, громко и скоро, не заботясь о том, что их не понимают. Нам удалось узнать названия островов ближайшей группы; но название большого острова, о котором мы, естественно, с самого начала хлопотали, осталось и теперь еще под сомнением. Наибольшую вероятность имело слово Пыйнипет, или Пайнипет, которое они часто произносили; но мы еще не были убеждены, что это точно было название острова.

Из сегодняшних посетителей один имел в сильной степени выраженную слоновую болезнь, а другой – известную накожную болезнь.

Продолжая наш путь вдоль южной стороны группы, видели мы несколько кокосовых рощ и в разных местах человек десять островитян, но лодок не было.

Здесь кончено было обозрение открытых нами островов; оно осталось бы несовершенным, если бы мы не узнали определенно названия высокой земли, употребляемого природными жителями; и потому я решился подойти к ней еще раз, чтобы попытаться найти толкового человека, который бы разрешил наше сомнение.

Продержавшись ночь между двумя низменными группами, подошли мы поутру (7 числа) к западной стороне большого острова. Вскоре выехали к нам 4 лодки, которые, после пенья, пляски и маханья красным пучком, пристали к судну. Это были простолюдины, ничего не имевшие с собой, кроме небольшого количества воды в листьях клешинца, и, может быть, именно по этой причине они были скромнее и толковее других. Благодаря им убедились мы, что имя большого острова действительно Пыйнипет. Мы узнали также, что южная из низменных групп называется Андема, а северная – Пагенема, но последнее с меньшей достоверностью. Они называли нам также имена мелких островов, но недостаточно толково, чтобы поместить их на карте. Вот эти названия: Аир, Ап, Курубурай, Паити, Пингулап, Унеап, Аме; они, кажется, лежат около Пыйнипета; Меайра, Авада, Мо, Уарагалама, вероятно, составляющие группу Андема. Северную группу составляют острова Капеноар, Та, Кательма, Тагаик. Говорили еще об острове Кантенемо, но мы не могли понять, где он лежит. Все острова вместе названы островами Сенявина, в честь достопочтенного мужа, именем которого украшено было наше судно.

Расставшись с островитянами, легли мы к северу и простились с нашим открытием, весьма сожалея, что не могли подробнее узнать места, обещающего больше всех других островов этого архипелага пособий для мореплавания. Если бы я мог посвятить исследованию его несколько недель, то решился бы, может статься, прибегнуть к последнему средству внушить жителям уважение к нам – дать им острастку, под влиянием которой ласковое обращение привело бы, наконец, и к сближению с ними; но на это нужно время, а мы его имели очень мало; и в немногие дни, которые мы могли бы тут остаться, успели бы только перепугать и раздражить островитян, а не сдружиться с ними и, стало быть, не имели возможности узнать подробно ни землю, ни жителей ее и только приготовили бы еще худший прием последующим мореплавателям, которым теперь, по крайней мере, подготовили мы путь, желая лучшего успеха. Как ни приятно было пребывание наше на Юалане, но я сожалел теперь о времени, там проведенном, которое полезнее было употребить на исследование достопримечательной земли этой, особенно отличающейся характером населяющего ее народа.

* * *

Острова Сенявина лежат между 6°43′ и 7°6′ северной широты и 201¹/₂° и 202° западной долготы от Гринвича. В главном из них, Пыйнипете,^[387]узнаем мы, несомненно, Фалупет отца Кантовы; Пулупа, о коем говорили капитану Дюперре жители островов Угай и Фанопе, упоминаемый в рассказе Каду.^[388] Под последним названием, или, вернее, Фаунупей, известен он на всех самых западных Каролинских островах, как мы впоследствии узнали. Он имеет до 50 миль в окружности. Высочайший пункт его, гора Монте-Санто, названная так в память победы, одержанной адмиралом Сенявиным над турками, возвышается над водой на 458 туазов (2930 английских футов). Довольно ровная вершина его не позволяет думать сначала, что он почти на 1 000 футов выше Юалана. NW часть имеет совершенно плоское место, от которого земля круто снижается к NW оконечности острова (мыс Завалишина), отличающейся совершенно почти отвесным, по-видимому, базальтовым, утесом около 1000 футов высоты. С других сторон от вершины к берегу земля склоняется постепенно. На южной стороне есть весьма заметный базальтовый столб, представляющий от О и W совершенное подобие маяка или крепостной башенки.

Лес у побережья острова Кузайэ

Насколько можно судить по наружности, основная порода острова, как и других высоких островов сего моря, – базальт. Подобно им, он окружен коралловым рифом, по которому разбросаны коралловые же острова разной величины; но в порте Дурного Приема и несколько далее к востоку есть под берегом и высокие острова. Весь остров покрыт зеленью, но, кажется, не столь густой, как остров Юалан; на подветренной, то есть на южной и западной, стороне мангровые и другие в воде растущие деревья составляют непроницаемую опушку.

Женщины с Каролинских островов

Жилищ, скрытых по большей части лесом, видно по берегу весьма мало; но дым, подымавшийся во многих местах, и обширные кокосовые рощи свидетельствуют о хорошей населенности острова, особенно в северной части; юго-западная кажется наименее населенной. К нам выезжало в разное время до 500 взрослых мужчин, и, судя по тому, все население острова, с женами и детьми, может простираться до 2000 душ. На группе Пагенема мы видели людей, но постоянно ли или временно только тут живущих, не могу решить. Во всяком случае число их весьма ограничено.

Немногие дома, которые случилось видеть, были совершенно отличны от юаланских, не имея таких, как те, возвышений по концам крыши, но более походили на шалаши, как у жителей низменных Каролинских островов.

Пыйнипетцы разительным образом отличаются как от юаланцев, так и от каролинцев, впоследствии нами виденных. Наружностью походят они гораздо более на народы папуасского племени. Лица широкие и плоские, нос широкий и сплющенный, губы толстые; волосы у некоторых курчавые, большие, на выкате глаза, выражающие зверство и недоверчивость. Веселость их выражается буйством и неистовством. Всегдашний сардонический смех с бегающими в то же время по сторонам глазами не придает им приятность. Я не видал ни одного спокойно-веселого лица. Что возьмут рукой, то с каким-то судорожным движением и, кажется, с твердым намерением не разжать руки, покуда есть возможность.

Цвет тела их представляет переход от каштанового к оливковому. Роста выше среднего, статны, кажется, сильны, всякое движение их показывает решительность и ловкость.

Лодка пыйнипетцев

Одежда их состоит в коротком, пестром переднике из травы или расщепленной и высушенной коры бананового дерева, который, привязываясь к поясу, висит до половины лядвеи,^[389] подобно тому, как у обитателей Радака. На плечи накидывают кусок ткани из коры тутового дерева;^[390] иногда посредине его есть прореха, через которую он надевается на голову, совершенно подобно южно-американскому пончо и плащам, употребляемым на западных островах этого архипелага. Пояс, подобный известному маро островов Полинезии и отличающийся от юаланского толла тем, что не имеет мешочка, кроится из ткани, выделываемой из банановых волокон. Волосы, не завязанные и не завитые, остаются всклокоченными в беспорядке. На голову повязывается, подобно повязкам наших девушек, кусок ткани из той же коры длиной аршин или полтора и шириной около двух вершков, служащий им пращей. Знакомство с нами начинали они часто тем, что снимали с головы убор этот и нам дарили. Украшения, носимые на шее и в ушах, мало отличаются от употребляемых на других островах. В узорах на теле замечается гораздо более разнообразия, замысловатости и вкуса, чем у юаланцев. То же можно сказать и об узорах на их тканях, которые в самом деле весьма красивы.

Лодки их бывают разных величин. Большие вмещают до 14 человек. Они выдолблены из одного дерева и не имеют наделок по бортам, отчего вода в них беспрестанно плещет, и они всякую минуту должны ее отливать. Ходят вперед обоими концами одинаково. Коромысло имеют, как и все лодки этого моря, но они отличаются от всех мне известных тем, что носят паруса без мачт. Рогожный парус имеет вид прямоугольного треугольника. Большая сторона ВС и гипотенуза BD привязаны к шестам, связанным в В, но так, что имеют свободное движение; сторона CD свободна. Чтобы поставить парус, угол А прикрепляется к тому концу лодки, которым хотят идти вперед, угол С подымается кверху посредством длинного шеста, к нему прикрепленного; угол D держится также жердью. Парус убирается в один миг, навернутый трубкой на шесты. Чтобы повернуть на другой галс, парус также свертывается, и конец А переносится на другой конец лодки. Это делается весьма скоро. Вообще в управлении лодками показывают они весьма много ловкости и проворства. По способу постановки паруса нельзя ход его сделать большим, и от этого, вероятно, лодки пыйнипетцев не имеют той быстроты в ходу, как лодки жителей низменных островов.

По всему видно, что они кораблей до нас не видывали или, по крайней мере, в сношениях с ними не были, и одно из лучших тому доказательств то, что они никогда не привозили с собой плодов. Мы не нашли у них ни одного куска железа, польза которого, однако, им известна. Вант-путенсы^[391] и рулевые цепи их прельщали, и они не раз пробовали на них свою силу.

Мы имели уже случай говорить о плясках и пении, или, лучше сказать, неистовом крике, с какими они всегда подъезжали к судну. И то и другое относится, кажется, к обрядам дружеской встречи, как и махание куском красной ткани или древесной коры. Последняя заменяет зеленую ветвь, употребляемую на других островах этого моря. Пляска их не имеет никакой грации или правильности. Некоторые надевают для этого на пальцы куски кокосовых листьев, так что они составляют как будто продолжение пальцев вершка на три или на четыре и при скором движении производят треск.

Другие, подняв весло кверху, вертят его с необычайной скоростью.

Беспокойный нрав пыйнипетцев, невозможность на минуту удержать внимания их на одном предмете, лишили нас средств сделать значительное собрание слов их, но те, которые мы успели узнать, доказывают, что язык их имеет сходство с юаланским и еще более с языком западных каролинцев. Говорят они всегда скоро, громко, связно, без изменений голоса и всегда как будто в раздражении. Выговор груб, неприятен для слуха и для нас весьма труден.

содержание   ..  1  2  3  4  5  6  7  8  9  10    ..