содержание   ..  9  10  11  ..

Плавания вокруг света и по Северному Ледовитому океану (Федор Петрович Литке) - часть 10

Удивительно было бы, если бы при беспокойном нраве этого народа война осталась им неизвестной. Следы ран, которые мы видели на многих, и употребление тритонова рога доказывают, что они воюют, но, вероятно, только между собой, ибо не имеют соседей, которые могли бы с ними меряться. Мы нашли у них только два рода оружия: пращу и копье. Последнее – тонкая жердочка, около 5 футов длиной, на которую насажена рыбья кость. Оно не может, кажется, наносить слишком тяжелых ран. Вероятно, что то же орудие употребляют они и для укола рыбы.

Все виденное нами не оставило в нас сомнения, что пыйнипетцы принадлежат к породе людей, отличной от тех, которые населяют все прочие острова этого архипелага, но мы недостаточно их узнали, чтобы сделать какое-нибудь заключение или догадку о настоящем их отечестве. Они показались нам похожими на папуасов. Ближайшая земля, населенная этим племенем, Новая Ирландия, лежит отсюда не далее 700 итальянских миль – расстояние гораздо меньше того, на какое обитатели низменных Каролинских островов простирают обыкновенные свои поездки.

О произведениях острова Пыйнипета мы также ничего сказать не можем; но, вероятно, они немного отличаются от произведений острова Юалан. Климат, кажется, столь же сырой, как там, судя по большому количеству дождей в краткое наше пребывание у этого острова.

Мы нашли здесь животное, существование которого в Каролинском архипелаге отвергалось, – собаку. Может быть, и она вместе с жителями – пришелец из других стран. Та, которую мы приобрели, была породы, совершенно отличной от всех европейских; она была величиной с таксу и на нее более походила, чем на других. Широкий лоб, острые уши, длинный и большей частью опущенный хвост придавали ей такой же характер дикости и недоверчивости, каким отличались хозяева ее. Шерсть на ней была короткая, жесткая, белая с черными пятнами. Мы получили ее щенком, по-видимому, не более 3 недель от роду; но и тогда была она так дика, что несколько дней не выходила из-под пушечного станка и беспрестанно ворчала. Впоследствии она к нам привыкла, но хитрой злости своей не оставляла и ко всякому чужому старалась подкрасться сзади и укусить за ноги. Она почти никогда не лаяла, но иногда выла. В Порте Лойда ее раз свезли на берег, и она сейчас же кинулась бежать в лес и человеку, который ее старался поймать, искусала руки. По прибытии нашем в Кронштадт она также воспользовалась первым случаем, чтобы убежать, и пропала.

* * *

Мы правили к северу, чтобы прийти на параллель острова Св. Августина, поиски которого прерваны были открытием и описью островов Сенявина. В следующий день (8 января), достигнув широты 7°18′, легли мы к W и искали его в этом направлении, но без успеха, до долготы 203°. Не допуская, чтобы он мог лежать еще западнее, обратились мы отсюда опять к югу, но впоследствии, определив долготу островов Лос-Валиентес, на которой основана долгота Св. Августина, нашли в ней погрешность, позволяющую думать, что мы нашли бы его, если бы продолжили путь свой еще несколько далее к западу.^[392]

Остров Пыйнипет виден был до вечера 8 числа, когда скрылся в пасмурной дали, на расстоянии 40 миль с лишком.

Теперь намерение мое было осмотреть острова, открытые испанскими и английскими мореходами между 5¹/₄° и 5³/₄° широты. Между параллелями 7° и 8° было, может статься, больше надежды сделать совершенно новые открытия; но я считал важнее и полезнее заняться подробным исследованием и описанием островов, хотя и давно открытых, но известных по одному только имени, и то еще не настоящему, чем терять время, гоняясь, быть может без всякого успеха, за новыми открытиями. Названия мест, природными жителями употребляемые, необходимы для прочного, систематического описания всякой страны, в особенности же столь обширного архипелага, как Каролинский. Истина эта столь очевидна, что одно только предубеждение может восставать против нее. Если бы мореходы, в разные времена видевшие большую часть Каролинских островов, брали на себя труд узнавать настоящие их названия, то география этого архипелага никогда бы не представила того хаоса, в котором мы блуждали до самого последнего времени. Сверх того, считал я необходимым решить окончательно вопрос о существовании в широте 6° острова Квироса. Наконец, удаление к югу давало мне возможность определить прямыми наблюдениями еще одну точку магнитного экватора.

До 11 января продолжали мы идти на SO, не встречая ничего замечательного, кроме восточного течения, стремившегося почти прямо против ветра. Остров Пыйнипет опять был виден ясно на NO и скрылся не прежде 10 января вечером в расстоянии 55 миль. В полдень 11 числа, находясь точно на параллели островов Лос-Валиентес^[393] (широта 5°36′, долгота 201°40′), спустились мы к западу, но не прежде полудня следующего дня увидели их с салинга, а во втором часу были уже вплотную к ним.

Все коралловые острова так похожи один на другой и все представляют вид столь однообразный, что описание всякий раз того, как какая гряда открывалась, было бы только скучное и бесполезное повторение одного и того же. Через полчаса по возвещении берега с салинга означается на горизонте бледно-зеленоватая полоса, которая каждую минуту становится ярче, если ход хорош, полчаса спустя показываются буруны на большее или меньшее расстояние в обе стороны, через четверть часа вы видите весьма хорошо низменный белый берег и все, что на нем происходит: можете различить породы деревьев и прочее, а если пролежите еще четверть часа, то можете быть уже на берегу. Вот полная история появления всякой коралловой гряды, которую я впредь повторять уже не буду.

Мы прошли сначала вдоль рифа, образующего южную сторону группы, высматривая в нем отверстие, означенное на плане Томпсона, помещенном в Атласе капитана Фресинета, но тщетно: риф продолжался сплошной стеной до самого островка, образующего SW угол группы. Малейшее в нем разделение не могло бы от нас укрыться, потому что мы держались к нему весьма близко. К западному острову подошли мы уже в сумерки. Нам казалось, что мы различаем на берегу людей; тем с большим нетерпением ожидали мы рассвета (13 числа), с наступлением которого подошли вплотную к островам и увидели на берегу человек до тридцати жителей, которые знаками манили нас к себе, вынужденные этим ограничиться, ибо не имели ни одной лодки, – случай, едва ли бывалый по всем островам Южного моря. Хижинки их, по-видимому весьма бедные, стояли вместе в тени кокосовых пальм. Хотя сильные повсюду буруны мало подавали надежды выйти здесь на берег, однако Ратманов и Мертенс отправились на гичке с поручением стараться непременно войти в сношения с жителями, узнать название их земли и пр. Они воротились около полудня без успеха. Море так сильно везде разбивалось, что без явной опасности невозможно было рискнуть пристать. Жители, столпившись на берегу и частью даже в воде, криком и знаками звали их к себе, показывали кокосовые орехи, махали зелеными ветвями и пр. Люди наши, с своей стороны, показывали им ножи, ленты, старались даже к ним перебрасывать, но обе стороны должны были ограничиться этими изъяснениями, ибо не имели возможности соединиться.

Древние каменные постройки на Каролинских островах

Подняв шлюпку, перешли мы на западную сторону группы. Островитяне сопровождали нас, пока мы проходили вдоль берега, не переставая делать пригласительные знаки, которым мы не могли последовать, конечно, не менее их сожалея об этом.

Остаток этого дня и половину следующего употребили мы на обзор северной и западной сторон группы и, окончив это дело, легли к югу, чтобы, удалясь миль на тридцать от пути капитана Мусграва, идти опять к западу.

Хотя нам не удалось услышать названия этой группы островов от обитателей ее, но, по данным, собранным на островах, впоследствии посещенных, узнали мы, что она называется Нгарык. Она имеет вид треугольника, в объеме 22 итальянских мили. Мы насчитали в ней 8 островов, а не 7, как означено на плане Томпсона. Вообще план этот довольно верен, судя по поверхностной описи, на которой он мог быть основан. Мы нашли, что сплошной риф окружает всю группу, не оставляя ни малейшего прохода в лагуну. Любопытно было бы знать, ошибся ли Томпсон, означив с южной стороны отверстие, сквозь которое будто бы проводили лодки островитян, или отверстие это наполнилось в течение 35 лет зодческими работами зоофитов. На всех островах растет много кокосовых деревьев; южная сторона северного островка покрыта одним непрерывным лесом этих деревьев; вместе с тем, кроме островка, лежащего в западном углу группы, не видели мы нигде никаких следов обитаемости. Томпсон, напротив, видел людей только на восточном островке. Он видел также и лодки в лагуне; мы же, к изумлению нашему, ничего похожего на лодки не нашли. Это тем страннее, что мы различали на корнях много хлебных деревьев, из которых делаются их лодки; сверх того, по берегам и на рифе много огромного выкидного леса. Население этой группы, должно быть, весьма немногочисленное. Я полагаю, что 30 человек, которых мы видели вместе, составляют все население западного острова; я не думаю, чтобы на других были жители, ибо невероятно, чтобы появление столь необычайного для них предмета, как корабль, не заставило их показаться на берегу.

15 января в широте 5°25′, долготе 203°40′ видели мы необыкновенное множество птиц, летучих рыб и бонитов, из которых одну поймали. С утра 16 числа стали править на NW, чтобы войти на предполагаемую параллель острова Квироса.^[394] В полдень прошли широту 6°, долготу 205° и в 2 часа спустились на запад. В эту сторону шли, не встречая ни малейших признаков земли, до полудня 18 числа, когда от широты 6°10′ и долготы 206°55′ легли на SO, чтобы выйти на ветер островов Мортлока, намереваясь возобновить поиски острова Квироса по описанию их. 19 января пасмурная и дождливая погода, вечером несколько морских птиц летало весьма близко к шлюпу и садилось на снасти; одну поймали руками. 20 числа – проливной дождь, а утро было так пасмурно, что мы несколько часов вынуждены были лежать в дрейфе, хотя уже находились на параллели островов Мортлока. Часу в одиннадцатом можно было продолжать путь, час спустя показались эти острова с салинга. С тихим северным ветром правили мы на северный остров, и еще далеко были от берега, как показалось несколько лодок, одна из которых шла на веслах, другие лавировали. Первая пристала прежде всех к шлюпу. В ней было четыре человека, которых никакими средствами невозможно было склонить взойти на судно. Кроме этого, не показывали они никакой боязни, спокойно меняли кокосовые орехи на разные мелочи и пр. Лицом сильно походили на юаланцев, были так же скромны и веселы. Когда лодки под парусами приблизились, они поспешно удалились и погребли к острову. В одной из этих лодок сидел человек в шляпе конической формы, имевший на плечах кусок ткани, подобно тому, как мы уже видели у острова Пыйнипет. Он не мог хорошо пристать к борту, потому что лодка с обеих сторон имела выстрелы; с одной – обыкновенные, а с другой – для большого ящика, в котором он сидел; поэтому некоторое время переговоры наши совершались за кормой шлюпа. Он объявил, что он – тамол, по имени Селен, я отрекомендовался тем же и дал ему нож, за который он отдарил тремя кокосами, но никак не хотел отдать веревки из кокосовых волокон, к которым они были привязаны, требуя еще ножей, и при этом показал огромный нож дюймов 10 длиной, с костяной рукояткой, совершенно подобный поварскому, объясняя, что он желал бы иметь подобный. Желая всеми средствами заманить его на судно, показал я ему топор, обещая подарить его, если он нас посетит. Это искушение было неодолимо, он тотчас пристал к борту и взошел на шканцы, не оглядываясь. Мы его старались всячески обласкать; топор и множество всякой всячины были тотчас ему даны, так что через минуту руки его были полны. Я предложил ему положить топор временно на палубу, и он тотчас его отдал. Этот знак доверия расположил нас в eго пользу. Он, не колеблясь, сошел за мной в каюту, где показал столь же малое удивление, как на палубе, словом, по всему казалось, что корабль и белые люди для него уже не новость. Сумерки сократили нашу беседу; он скоро изъявил желание ехать, и я его не удерживал. При прощании был он еще одарен, и заплатил нам за ласку новым знаком доверия; собираясь слезать, отдал он топор и целую горсть гвоздей и других безделиц матросу, стоявшему на русленях, чтобы передать на лодку. Мелкие сами по себе эти черты хорошо рисуют характер.

Это короткое сношение было для нас очень отрадно по совершенной противоположности этого народа с дикими пыйнипетцами, необузданный крик и визг которых до сей минуты еще отзывались в наших ушах.

На другой лодке был также тамол по имени Теле, который также просил топор, но никак не мог решиться взойти на судно, что было условием.

Мы узнали, что лежащая перед нами группа называется Лугунор (Лугуллос дона Л. Торреса). С марса виден был к югу остров, который они называли Сетоан.

На рассвете (21 января) увидели мы себя увлеченными течением довольно далеко к NO. Подойдя часу в десятом к северному острову группы, легли вдоль рифа, простирающегося от него к W. На горизонте видны были острова от NW до S. Несколько лодок преследовало нас, но мы не могли принять их, пока не обогнули западной оконечности группы. Первые посетители были два уже пожилых тамола: Ут и Лангепо. Они по первому приглашению сошли вниз и приняли участие в нашем обеде. Вскоре явился и третий, который требовал капитана (выговаривая «капитал»). За такой признак просвещения получил и он место за столом. Ко всему, чем их потчевали, говорили они «мамаль» (хорошо), но лица их показывали, что это было только из вежливости. Они вели себя, как люди, бывавшие уже на судах или, по крайней мере, о них слышавшие. Ничто их слишком не удивляло, хотя все рассматривалось со вниманием. Топоры, кажется, одни имели большую цену в их глазах, прочее они принимали с удовольствием, но ничего не просили, кроме «селле» и «сапесап». Гости наши рано собрались домой и при прощании были одеты в белые рубашки, которые, кажется, в первую минуту их еще более топоров обрадовали. Скоро явился на короткое время и первый знакомец – Селен, который также был облачен в рубашку; и мы их после до самого вечера видели расхаживающими между кокосовыми деревьями в своих саванах, подобно теням в Елисейских полях.

Между тем у борта производилась весьма живая торговля: кокосы, рыба шли на всякие безделицы, но преимущественно на железо. Натуралисты не успевали рисовать множества разнообразных и редкой красоты рыб, из которых крупные составили весьма хороший ужин на всю команду. Веселость и благонравие островитян живо напомнили нам добрых юаланцев. Знакомство с этим народом обещало так много наслаждений, что я решил остановиться здесь на несколько дней, если только найдется якорное место, это в то же время дало бы мне случай произвести астрономические и магнитные наблюдения. Отыскивая вход в лагуну, прошли мы вдоль южной стороны группы на самом близком расстоянии. Риф составлял между островами настоящую плотину, по которой весьма легко было бы переходить с одного на другой, за исключением небольшого пространства между первым и вторым островом с востока, где некоторые думали видеть проход. Сомнение это надлежало решить на другой день.

До дюжины лодок держалось около нас, находя, по-видимому, удовольствие наблюдать за всеми нашими движениями. По временам то с той, то с другой слышалось: «тамол мамаль», «мамаль Лугунор». Они очень хорошо шли под парусами: когда мы имели ходу от 5¹/₂ до 6 узлов, они должны были часто отдавать шкоты и удерживать ход веслами, чтобы с нами держаться, хотя был полный ветер и не самый выгодный для них; которые же приводили к ветру, то, как стрела, удалялись.

Осмотрев южную сторону группы, легли мы в дрейф, чтобы связаться с лодкой, больше всех до сих пор виденных нами, которая долго за нами держалась; и хотя солнце уже село, однако три тамола – Оном, Каляль и Тукупас, не колеблясь, взошли к нам по шторм-трапу,^[395] потому что огромные коромысла не позволяли лодке пристать к борту. Каляль отличался особенной веселостью и атлетическим сложением тела. Ножи, ножницы и тому подобное, по-видимому, совершенно их вознаградили за полсотню орехов и четыре курицы, ими привезенные, и они отправились весьма довольные, долго крича нам вслед: «мамаль» и пр.

За дождливой ночью следовало такое же утро (22 января). Мы спустились к тому месту, где виделось разделение в рифе, и в 9-м часу лейтенант Завалишин отправился для его осмотра. Часа через два возвратился он с весьма благоприятным известием как о проходе, так и о находящейся за ним гавани. Мы спешили воспользоваться тихим ветерком, который, как нарочно, перешел в SO четверть, и пробрались сквозь узкость в лагуну, а потом буксиром – к хорошему якорному месту под островом Лугунор. Целый флот лодок молчаливо нас сопровождал. Некоторые из усердия брали нас даже на буксир, но, разумеется, только путались самым смешным образом.

Селен в своей рубашке находился все это время у нас, а только что мы положили якорь, явились и другие, из которых приятнейшим для нас был тамол Эбунг, старик весьма простой наружности, но с умом и основательностью. Рассказав мне имена островов этой и соседних групп, стал он называть еще многие другие. Я сейчас же взял мел и, начертя на палубе окольные группы, просил его продолжать, и он начертил мне, с большим соображением, все известные ему острова Каролинского архипелага. Его карта заключала в себе большую часть имен, находящихся у отца Кантовы. Интересно было найти в восточной части архипелага острова Фаунупей и Арау, которые он описывал высокими. Первый, без сомнения, открытый нами – Пыйнипет; последний – может быть, Юалан. Буквы «р» и «л» здесь весьма часто смешивают; Алау мало отличается от Урала. Селен, увидя, чем мы занимаемся, позвал из лодки много странствовавшего тамола Телиаура, который по-своему начертил также весь архипелаг к северу до Гуахана и к западу до Пеллы; первый называют они Уон; трудно бы узнать в этом остров Гуахан, если бы он не прибавил к этому: Рота, Саипан, Марина, Спаньол и Ингрес (Ingles). Я спросил, что еще есть за Пеллы к западу. Он провел черту и показал жестами очень ясно, что там уже небо упирается в землю и нужно под него подлезать. Большие сведения в географии не мешали Телиауру быть плохим космографом. Мы счертили эти карты, как сокровище; но узнали впоследствии, что устные сведения их гораздо удовлетворительнее этих карт. Здесь нет старшины, который не составил бы такой карты, какие мы встречаем у Кантовы и Шамиссо; но все они, сходствуя в числе островов, отличаются во взаимном их положении и расстояниях. Это естественно. Для народа, познания которого основываются на памяти и преданиях, черты, проведенные на бумаге или на песке, не могут иметь того же значения, как для наших умов, порабощенных механическими пособиями. В их глазах черты эти только опора для памяти, для нас они – главное, и мы по ним поверяем свою память. Они не видят противоречия в том, что два острова находятся на расстоянии у одного на вершок, у другого – на два, потому что каждый подразумевает между ними одинаковую продолжительность плавания.

Об их географических познаниях распространимся мы, когда будем говорить о географии Каролинского архипелага вообще.

Между вещами, обратившими на себя их внимание, были дротики и другие изделия с Пыйнипета. Когда они узнали, откуда эти вещи, между гостями нашими произошло общее движение. «Фаунупей, Фаунупей», – переходило из уст в уста. Один из старшин, взяв несколько дротиков, пращей и прочее, показал их из окон каюты островитянам, собравшимся в лодках, рассказал, что мы сами были на Пыйнипете, и много других вещей, конечно, весьма удивительных, потому что в толпе раздавались часто громкие восклицания. После того обо всем, что их удивляло или им нравилось, спрашивали они, не с Пыйнипета ли оно. И так высоко их мнение об искусстве пыйнипетцев, что мебель красного дерева, изумлявшую их полировкой, считали они сделанной, конечно, на Пыйнипете. Воинственные или, лучше сказать, буйные пыйнипетцы играют среди тихого и незадорного народа такую же роль, как жители островов Фиджи в архипелаге островов Дружбы. Они говорят о них, как о каких-то исполинах силы и храбрости; и нам в глазах их придавало, по-видимому, немало цены то, что мы, побывав на Пыйнипете, снесли свои головы.

Когда стемнело, все разъехались, кроме Селена и Эбунга, которые расположились у меня ночевать; музыка произвела на них, кажется, большее впечатление, чем на друзей наших в Юалане. Эбунг не приходил в себя от удивления множеству чудес, им встречаемых, но сохранял вид человека рассудительного и беспрестанно сообщал замечания свои Селену. За все эти новости отплатили они и нам неожиданностью, и не весьма приятной, рассказав, что в архипелаге их на SO от Лугунора есть остров Пыгирап,^[396] жители которого питаются человеческим мясом. Селен знаками, весьма выразительными, и с большим омерзением объяснил, как они разрубают человека, жарят, едят и пр. Я спрашивал то же и о многих других островах, но Селен обо всех решительно отвечал, что там этого нет. Если известие это справедливо, то Пыгирап, подобно Пыйнипету, должен быть населен иной от прочих каролинцев породой людей. Но, к утешению читателей, я должен поспешить сказать, что встреченный нами после на острове Гуахане Каролинский старшина Оралитау, также человек весьма толковый, оспаривал это известие, и потому обстоятельство это может еще остаться под сомнением.

На другой день, 23 января, окончив на берегу острова Лугунора астрономические и магнитные наблюдения, отдал я визит моим знакомцам, для чего должен был пройти через весь остров. Необыкновенно сильно первое впечатление, производимое возникающим, так сказать, из воды, садом кокосовых пальм, признанных идеалом стройной и величественной формы, и великолепных хлебных деревьев, благодетельных, как наши цереалии. Вы теряетесь от удивления, с какой мудростью природа умела снабдить человека в двух растениях не только пищей и питьем, но и всеми нужными материалами для домов, лодок, тканей, домашней утвари и прочего, и в них же доставить ему защиту от вертикальных лучей солнца и вместе прохладу и чистый воздух. Но вы скоро приходите в состояние той очарованной царевны, которая осуждена была всю жизнь прогуливаться по волшебному саду, – однообразие вас утомляет; куда ни обернетесь, все одно: нет камешка отличного, по которому можно бы заметить свою дорогу, нет ни права, ни лева; вершины пальм, плавно и как бы в такт колеблемые всегда с одной стороны дующим ветром, однозвучный шум моря, вечно разбивающегося о тот же берег, усыпляют вас, как колыбельная песня. Столь же однообразна и скучна должна быть и жизнь обитателей низменных островов. Обитатели стран околополюсных живут, конечно, веселее. Полугодовая ночь, сменяющая день, столь же продолжительный, забота о пропитании, по временам голодовка разнообразят, хотя и не всегда приятным образом, жизнь их; здесь нет и этого прибежища.

Жилища островитян находятся только в северо-восточной части острова и рассеяны без всякого порядка. Вообразив крышу русской крестьянской избы, поставленной на землю и покрытой вместо досок или соломы пандановыми листьями, будем иметь полное понятие о здешнем доме. Оба конца, обращенные от NO к SW, загорожены щитами из кокосовых ветвей и имеют двери. По сторонам шалаша сделаны в некоторых отделения, наподобие корабельных кают, в других – низкие будки, закрытые со всех сторон, кроме небольшой дыры в одном боку. Эти лазейки, как мы догадывались, были назначены для женщин. В разных местах – домашняя утварь, состоящая из рыболовных орудий, в некоторых – и лодки, посреди обыкновенно очаг, отличающийся только в том месте разводимым огнем, внутри и снаружи нечистота, – все вместе не выдержит и отдаленного сравнения с красивыми извне и чистыми внутри юаланскими домами. Мы недовольны были неопрятностью юаланцев, может быть, потому, что она составляла неприятную противоположность с их прочими добродетелями, но здешние жители в сравнении с ними настоящие циники. Не говоря уже об обитателях их, покрытых пленкой из кокосового масла и желтого имбиря, они не заботятся даже, исполняя на берегу естественные надобности, делать это так, чтобы полная вода всю нечистоту уносила, и не всегда даже уходят для того к берегу, что в Юалане сочлось бы мерзостью высшей степени. В этих бедных и грязных шалашиках ожидал нас, однако, всегда радушный прием, сразу появлялись кокосовые орехи, а вслед за тем и подарки не только от хозяина, но и от всех присутствующих. Совершенную противоположность с таким радушием составляла строгость, с какой они скрывали от нас своих женщин. Одному только из нас удалось видеть мельком, как они, заметив его, со всех ног убежали в лес; за исключением этого случая, ни один не видал женской фигуры. Многие были заперты в клетки, что в домах, другие в особые домики, как мы могли заключить по визгу детей. Все время сопровождал нас один островитянин, который следил, чтобы мы не приближались к этим местам; и он и все другие беспрестанно твердили: «фарак!», указывая дорогу, по которой идти. Что дикие прячут жен, – дело обыкновенное, но я никак не ожидал, чтобы ревность их могла доходить до такой степени. Покуда мы сидели, все были веселы, ласковы и добры; но лишь вставали, чтобы идти, как раздавалось со всех сторон несносное «фарак!» (ступай), которое нам, наконец, не шутя, надоело. Если бы мы были расположены к злоязычию, то могли бы заметить, что, видно, мужья здешние научены опытом, что целомудрие жен их только за оградой щитов и рогожек бывает в безопасности и что для мира домашнего выгоднее не подвергать его искушению.

К покойникам своим они так не ревновали. Они позволяли нам осматривать их гробницы, которые являются совершенным подобием их домов в малом размере, то есть из ветвей сплетенная крыша шагов пять длиной. Над некоторыми построены вторые крыши, во всем подобные первым. Под нижними положены обыкновенно кокосовые орехи. Это, вероятно, гробницы старшин, потому что есть особенное место, просто тычинками огороженное, где, по их словам, также погребены покойники.

В следующие два дня наблюдения и разные другие занятия удерживали меня на шлюпе или у обсерватории; промежутки между работами проводил я весьма приятно в беседе со старшинами, между тем как простолюдины весьма дружески балагурили с людьми нашими, учили их чистить кокосовые орехи и забавлялись их неловкостью. Постоянным моим гостем был тамол Песенг, весьма умный старик, сообщивший мне много любопытных сведений. Не довольствуясь этим, старался он и сам научиться, расспрашивал, откуда и как мы к ним пришли, твердил наши числа и пр. Вообще, лугунорцы показали много рассудительного любопытства, они тщательно осматривали все части судна, измеряли его длину, высоту мачт и пр.

Накануне отправления нашего обошел я остров Лугунор еще раз в сопровождении Песенга. В NO его части наткнулись мы среди густого леса на каменную стену фута два вышиной, образующую круг около 7 шагов в поперечнике с отверстием с одной стороны; все пространство внутри было устлано кокосовыми листьями. Стена эта называется сефеу, подстилка внутри ее – энен. Песенг объяснил мне, что это – место отдыха для уставших, и, растянувшись во всю длину, советовал мне сделать то же. Молодежь из нашей свиты тут же нарвала кокосовых орехов, и мы, отдохнув и освежась, должны были согласиться, что место это совершенно соответствует своему назначению. Кажется, что оно назначено исключительно для старшин, потому что никто из толпы не отваживался войти внутрь ограды, даже для того, чтобы подать нам орехи, и матросы, меня сопровождавшие, как полутамолы, должны были служить посредниками.

На кокосовые деревья лазят здесь точно так же, как на Юалане, перепутывая себе ноги старым пандановым листом. Этим способом влезают они, как по лестнице, на совершенно прямые пальмы (футов 80 вышиной). Мои матросы, решительнейшие из сынов Нептуна, признавались, что никак не могли за ними угнаться. Для очистки ореха втыкают острый кол в землю, о который ударяют его, чтобы разодрать внешнюю кору. И то и другое, впрочем, утонченность, которой на других островах Полинезии, например, на Сандвичевых, не знают; там островитяне влезают на самые высокие деревья без всего и очищают кору зубами.

До позднего вечера бродил я между жилищами островитян, встречая везде тот же ласковый прием. Хотя несносное «фарак, фарак», лишь подойдешь к месту заключения жен, и теперь нас преследовало, но, кажется, что строгость их заключения несколько уменьшилась. Под вечер встретил я у дверей одного дома старушку, которая не думала от меня спасаться, но на которую я, из отмщения, не обратил никакого внимания. Вслед за тем увидел двух молоденьких девушек, сделавших мне обыкновенное приветствие: «Тамол мамаль». Позднее время, к сожалению, не позволило мне продолжить беседу, сколько бы хотелось; я успел только подарить им, к большой их радости, несколько безделиц и увидеть, что они очень пригожи и как лицом, так и убранством почти не отличались от юаланских девушек. Только тол их был, кажется, вершка на два шире.

Когда я объявил старшинам о намерении моем идти на другой день в море, то они казались опечаленными. Песенг весьма понятно объяснил мне, что он, оставшись в Лугуноре, будет плакать, и когда мы уже будем в России, часто будет вспоминать: «Что-то делает капитан Лицке?» У нас назвали бы это просто пошлой учтивостью, но в устах так называемого дикого слова эти были выражением истинно доброго сердца. Объявление мое произвело общую суматоху на острове. Все торопились по возможности воспользоваться еще кратким нашим пребыванием. Все несли кур, петухов и у кого что было и просили гвоздей, ножей и пр. Я воротился с порядочным запасом всякой всячины. Из подобного же расчета пригласил я к себе ночевать Селена и Песенга, желая воспользоваться еще их беседой. Между прочими сведениями узнал я от них здешние названия многих главных звезд. Они большую часть ночи проболтали между собой, не только не заботясь о том, что не давали мне покоя, но еще будя меня всякий раз, как показывалась в люк новая примечательная звезда.

С рассветом 27 января стали готовиться мы к морю, потому что нас здесь ничто более не удерживало. Группа была описана подробно на гребных судах; хронометры поверены, и сделано множество лунных наблюдений. Я имел много прощальных посещений, одарил всех приятелей железными инструментами, не забыв и безделиц для жен их, и простился, приняв уверение, что они очень по мне плакать будут.

Около 11 часов вышли мы в море, потеряв при съемке с якоря верп (четвертый, меньше чем за год), который, вероятно, задел за камень, ибо все усилия людей могли только порвать кабельтов, не пошевеля верпа.

* * *

Между широтами 5°17′ и 5°37′ N и долготами 206°1′ и 206°23′ W лежат три низменные коралловые группы, в которых насчитывается до 90 островков разной величины. Острова эти в первый раз были замечены английским капитаном Мортлоком в 1795 году и под его именем означены в атласе адмирала Крузенштерна, а вследствие этого и у нас. Самая восточная из этих групп – Лугунор – представляет вид овала и имеет 18 миль в окружности. Остров Лугунор, в восточном углу этой группы, изгибается подковой и образует весьма хорошую гавань, названную гаванью Шамиссо в честь ученого путешественника, который первым доставил некоторые достоверные сведения об этом архипелаге. Ширина острова от полуверсты до 150 шагов. Середина его, около 7 футов над водой возвышающаяся, покрыта хлебными деревьями, а берега – наибольше кокосовыми и пандановыми, отягченные плодами вершины которых со стороны лагуны часто нависали над водой. Южная часть острова песчаная, но в северной много чернозема, на котором расположены плантации клещинцовых растений [аройник], требующих непременно сырого грунта, а в соседстве с ними и все жилища островитян. Плантации эти пересечены узкими каналами, служащими для снабжения водой всех частей, и кажутся в то же время межами между собственностями разных старшин. Окружающий их лес образует прелестную панораму, в которой все виды растений и в бесконечном разнообразии, не будучи заслонены ничем, представляются с самой выгодной точки зрения, чтобы дать понятие об общем характере растительности низменных островов.

Пресной воды на острове, естественно, нет,^[397] кроме дождевой, скапливающейся в ямах и еще в необыкновенного рода хранилищах, в ямках, выдалбливаемых нарочно для этого на пнях кокосовых деревьев, имеющих наклонное положение. Воду в ямах находили мы всегда нечистой и с дурным запахом. Скудного запаса этого жителям достаточно, потому, во-первых, что они пьют весьма мало, и, во-вторых, потому, что необходимая для нас стихия эта заменяется превосходным напитком, который природа неутомимо готовит им в плодах кокосового дерева. Это настоящий ключ жизни, велением божиим источаемый одним ударом железа.

Лугунорцы не изменили выгодного мнения, какое мы имели о единоплеменниках Каду. Мы нашли их гостеприимными, добродушными, скромными, приятного обращения. Они не имели той детской к нам доверчивости, как добрые наши юаланцы, оттого, может быть, что опытнее их и знают от жителей групп, имеющих чаще их сношение с европейцами, что нам, просвещенным, не всегда и не во всем можно доверять. Однако это ни на минуту не расстраивало доброго между нами согласия. Они – народ торговый и умеющий соблюдать в этом свою выгоду. Правило их, торгуя, получить как можно больше, дав как можно меньше; но для достижения этого не прибегали они никогда к обману, а того меньше к воровству. Во все время не видали мы ни одного примера последнего порока. Но, называя их искусными торгашами, я не имею в виду, чтобы они были корыстолюбивы; они оказывали нам гостеприимство и услуги, по-видимому, из одного удовольствия угодить. Молодежь по первому знаку взлезала на деревья за кокосовыми орехами, носила за нами наши вещи, ничего за то не требуя и всегда довольствуясь тем, что было дано. Если некоторые из них, и даже степеннейшие, оказывались попрошайками, то это находит достаточное извинение в крайней их бедности и весьма естественном желании получить необходимые для них вещи, не имея средств за них заплатить.

Одно из доказательств добросердечия человека в том, что он легко привязывается к человеку, от которого ожидает взаимности, и лугунорцы вполне подходят под этот разряд людей. Каждый из нас имел одного исключительного приятеля. Моим был Селен, с которым я в доказательство дружбы должен был поменяться именем. Обычай этот столь же общий здесь, как и в других местах Полинезии. Заключая этого рода союз, берутся руку за руку и тянут с усилием в противные стороны, как бы затягивая узел дружбы. Непомерная их ревность лишила нас возможности видеть их в семейной жизни, но нам казалось, что они очень привязаны к своим женам и детям; и возможно, что и запирали их они, заботясь об их безопасности. Они часто просили у нас подарков для своих жен и детей и полученные от нас лакомства, как сахар, сухари и т. п., обыкновенно прятали в пояс, чтобы отнести им.

Мы не имели случая узнать подробно основания и пределы власти тамолов. Приятель мой Селен старался мне внушить, что он начальник всей группы и что Песенг, Телиаур и другие, хотя и тамолы, но его «пуик». Это слово, кажется, обозначает подчиненного, потому что у Намолука один тамол спрашивал об офицерах, не пуики ли они в отношении ко мне, как к тамолу. Однако никто не оказывал ему ни малейшего уважения, и, кажется, он был не богаче других. Одно отличие старшин в том, что они имеют по нескольку домов; особый для женщин, особый для больших лодок и т. п. Вообще не заметили мы здесь следов исключительного права на землю или произведения ее, как на Юалане. Нам казалось, что всякий имеет свое.

Рост лугунорцев вообще больше среднего. Сложение стройное и сильное. Цвет тела каштановый, лица плоские, нос вверху вдавленный и к концу вздернутый; губы толстые, зубы ровные и здоровые, глаза большие, черные, на выкате, иногда быстрые, но большей частью без выразительности. Бороды у некоторых довольно длинные, но редкие. Длинные и густые черные волосы, склонные к кудреватости, иногда собираются в пучок на затылке и обвязываются пращей; в этот чуб втыкается трезубчатый с рукояткой гребень, на котором развеваются два или три хвостовые пера парящего фаэтона; иногда волосы сбиваются и образуют огромную прическу, подобно как у жителей Новой Гвинеи. Пояс их, который и здесь называют тол, – это кусок ткани около ¹/₄ аршина шириной, проходящий сзади наперед между ног и отличающийся от юаланского тем, что не имеет мешочка. На плечи накидывается часто упоминаемый плащ, похожий на южноамериканское пончо или на ризу католических священников, который мы нашли уже на островах Сенявина. Это кусок ткани, выкрашенный обыкновенно в желтую краску, длиной 3, шириной 1¹/₂ аршина, сшитый по длине из двух полотнищ и имеющий посредине отверстие для пропуска головы. На голове носят конические шляпы, весьма искусно сделанные из пандановых листьев, защищающие их совершенно и от солнца и от дождя. Эти зачатки одежды были причиной, что они с большой охотой брали рубашки и всегда носили; напротив, юаланцы никакой цены им не придавали.

Инструмент, которым насекаются узоры на теле, имеет вид топорика или, вернее, шляхты около 4 дюймов длиной, с иззубренным острием. Его наставляют на тело и ударяют по нему слегка палочкой, покуда он пробьет верхнюю кожицу, которую потом натирают или соком растений или углем. Ноги и грудь покрываются прямыми, продольными чертами, что первым придает вид полосатых чулок, на руках же бывает много рыбок около дюйма длиной. Замечательно, что фигуры эти носят названия разных островов. Песенг имел на левой ноге выше колена несколько рыб и крючков, которые означали Лугунор и соседние группы, потом каждая линия на ноге и на руке имела название какого-нибудь острова, начиная от Фаунупей и до Пеллы. Когда он перечел все острова, осталось несколько черточек лишних, которые он назвал Манина (Манила), Уон, Саипан, а когда и этого не довольно было, то, смеясь, стал называть Ингресс, Руссиа и пр. Может быть, это обыкновение введено, чтобы легче сохранять в памяти острова своего архипелага. Это род географических четок. Некоторые из нас заключили из этого, что островитяне имеют обыкновение насекать узоры на каждом острове, к которому случится пристать, и по последним называют и первые. Нас уверяли, что женщины испещряются с большим вкусом в местах, закрытых толом. На шее носят ожерелья из кокосовых ниток или из колечек, сделанных из кокосовой скорлупы, или из раковин; иногда кусочки черепахи. В растянутые мочки ушей вставляют цветы, а иногда кусочки дерева дюйма два в поперечнике, выкрашенные желтой и черной краской. Некоторые тамолы отличаются китайским щегольством отращивать ногти больших пальцев.

От природы смуглый цвет лица делается неприятнее от натирания порошком оранжевого цвета, добываемым из корня растения. Порошок этот употребляют они точно так, как колоши охру и сажу. Некоторые натирают им один лоб, другие все лицо или только брови и т. д. Тамолы красят одни только ладони. Но вообще около них так много этой краски, что после получасовой с ними беседы, конечно, и руки, и платье, и белье будут ей запачканы.

От народа, пачкающего свое тело, вместо того чтобы мыть его, нельзя ожидать опрятности. Волосы их населены животными. Я не могу сказать решительно, лакомятся ли они ими, но, судя по некоторым ухваткам, думаю, что, если они и не такие отчаянные фтириофаги, как юаланцы, лакомство это не совсем им чуждо.

Пищу доставляют им кокосовые и хлебные деревья, корень таро и рыба. Из кокосовых орехов делают они некоторый род крошонки. Из сока, извлекаемого из самого дерева, приготовляют напиток, весьма полезный в то время года, когда плодов вообще бывает мало. Из кокосов и таро делают род каши, весьма невкусный. Хлебных деревьев на островах много, но плоды были при нас, кажется, не в поре, потому что мы получили один только плод печеный, мелкий и с зернами. Плоды эти заготовляют также впрок, квася в ямах. Скиснув, превращаются они в зловонное тесто, называемое пуро или гуро. Мне не случалось видеть, чтобы они ели плоды пандана. Солонина наша им не нравилась, но голубей и кур они ели с удовольствием. Первые водятся на острове только дикие, но последних жители приучают к домам, хотя в пищу, кажется, их и не употребляют. Мы нашли у них также собак и кошек. Последние называются «като», из чего явно следует, что или они сами вывезли их с Марианских островов, или испанцы завезли их к ним. Собаку называют «колак», слово, похожее на «галаго», малайское название этого животного, из чего должно заключить, что оно вместе с человеком перешло туда из Азии, хотя виденная нами большая собака и казалась европейской породы.

Кроме пращи, чисто и со вкусом сплетенной из кокосовых волокон, не нашли мы между ними никакого оружия, – доказательство, что война не часто их посещает, если она им и не совсем неизвестна. Мы вовсе не видели каменных или из раковин сделанных топоров. Железо, путем торговли с другими островами получаемое, вытеснило это первоначальное орудие народов диких. Мы снабдили их на несколько лет железом, которое, кажется, начинало у них становиться редкостью; кроме одного большого ножа и нескольких топориков, не видали мы у них железа. Жители островов, не имеющих постоянного сношения с европейцами, едва ли выиграли, заменив камень железом, ибо, отвыкнув от первого и не всегда имея случай получить последнее, могут терпеть недостаток в необходимейших орудиях.

Всякие железные вещи брали они с жадностью, но охотнее всего топоры. Мы снабдили их и другими инструментами, показав употребление их, и, вероятно, они не обратят струга в топорик, как Тогожа. Огнивам и кремням, а также иголкам чрезвычайно радовались; много спрашивали точильных камней, которыми мы, к несчастью, не запаслись. Бусы и другие подобные безделицы почти никакой цены не имели в их глазах.

Станок, на котором изготовляются ткани из банановых и кокосовых волокон, почти во всем подобен юаланскому. Сами ткани уступают в тонкости и чистоте отделки юаланским и еще больше пыйнипетским. Они красятся обыкновенно в желтую, довольно непрочную краску.

Рыболовные орудия делают честь изобретательному их уму. Главнейшее из них устроено на основании наших мереж, чтобы впустить рыбу в запертное пространство и преградить ей выход. Это ящик, сплетенный из сухих прутиков и расщепленного бамбука, длиной от 2 до 3 футов, шириной от 1¹/₂ до 2 футов. Дно ящика плоско, а верх образует к одному концу сферический свод вышиной от основания около двух футов. Противоположный конец имеет отверстие около полуфута ширины и 9 дюймов в вышину, от которого внутрь садка на фут или больше идет канал, через который рыба удобно может входить в садок, удерживается же не только затруднением найти выход, но и несколькими веревочками, протянутыми поперек внутреннего устья, которые ее пугают. Эти ящики опускаются на дно моря, на глубину от 10 до 15 сажен. Их отыскивают после, глядя с лодки в воду, подымают особого рода якорями за прикрепленную к верху петельку и обыкновенно находят более или менее наполненными рыбой.

Они имеют также сети в виде больших кошелей, род кружки из листьев с ручкой, которой захватывают маленькую рыбу. Ловят также удочками и колют копьями, но не имеют неводов.

Лодки, на которых островитяне проводят половину своей жизни и совершают плавания, о каких финикияне и думать не смели, нашли мы, хотя не в таком совершенстве, как ожидали по преувеличенным рассказам прежних путешественников, однако вполне соответствующими своему назначению. Большие лодки, постройка которых стоит им непомерных трудов,^[398] берегут они, конечно, как драгоценность; мы весьма мало видели на воде лодок этого рода, большая часть сохраняется в особо устроенных шалашах. Вещь, играющая столь важную роль в существовании целого народа, должна быть описана обстоятельно.^[399]

Одна осмотренная мной лодка, которая была еще не из самых больших, имела 26 футов длины, наибольшей ширины посредине 2¹/₄ фута, глубины тут же 4 фута. Лодки длиннее 6 и 7 футов весьма обыкновенны, а некоторые имеют до 40 футов длины. Оба конца лодки одинаковы. Бока ее, почти плоские, сходятся клином к основанию; сам киль имеет около 10 дюймов ширины и снизу закруглен. Бока состоят из нескольких досок хлебного дерева, связанных кокосовыми веревками, пазы между ними, как и дырочки, в которые продеты веревки, замазаны очень надежно известкой, добываемой из пережженного мадрепорового камня. Прочность замазки этой удивительна. Невзирая на испытываемые лодками качку и толчки, они никогда не текут пазами. Мне не случалось видеть ни одной лодки с несимметричными боками, то есть чтобы один бок был плоский и вертикальный, а другой наклонный или выпуклый, о которых со времен Дампиера и Ансона во многих путешествиях упоминалось. Мне даже кажется, что какая-нибудь неправильность в построении лодки, весьма естественная при совершенном недостатке всех механических и математических пособий, послужила поводом к такому замечанию. На обоих концах лодки возвышаются наделки. Низ лодки покрывается черной краской, а верх желтой или красной.

Одна из важнейших частей этих судов – коромысло, составляемое следующим образом: на средине лодки, перпендикулярно длине ее, утверждены в расстоянии футов четырех одно от другого две поперечины а, а (фиг. 1) длиной 10 футов (кыйо; у Фресинета – гиа), соединяющиеся внешними концами с диагональными раскосинами в, в (масяныфенг, у Фпесинета – метаверам), внутренние концы которых прикреплены к борту лодки в расстоянии футов трех или четырех от обоих ее концов. Брус из хлебного дерева, обделанный в форму лодки, с, с (там) длиной 10 футов и 1 фут в квадрате присоединяется параллельно длине лодки к концу коромысла стойками или вилками d, d (эам), которым дается такая высота, чтобы когда лодка стоит прямо, то отвод или поплавок этот лежал на воде и не допускал ее опрокинуться на сторону. Фигура 5 изображает способ соединения поплавка с коромыслом. Трапециальная площадь, образуемая коромыслом, застилается жердочками и окрывается, для удобства ходьбы, рогожками. Часть этой площади, смежная с бортом лодки, фута 3 или более в ширину (i, i), делается дощатая и образует как бы палубу лодки, на которой большей частью держатся люди. Палуба эта не доходит до концов лодки футов по восемь с обеих сторон, тут оставляется свободное пространство для действия веслами. В каждом конце лодки по 3 и по 4 банки, служащие и бимсами (е, е). На борту, противоположном коромыслу, утверждается возвышенная площадка фута четыре в квадрате, несущая коробку или клетку K, в которой под выгнутой сводом крышкой сохраняются провизия и имущество, а в случае нужды может укрыться и часть экипажа. Подобная же коробка, но поменьше, а иногда и долбленый ящик, ставится посреди коромысла.

Для мачты кладутся на дно лодки почти под коромыслами два поперечных бруса. Мачта нижним концом упирается в задний брус, прислоняется к переднему коромыслу^[400] и в этом наклонном положении укрепляется двумя вантами с каждой стороны (s) и еще одной, крепящейся у самого поплавка t. К носу и корме идут еще по две снасти, которые можно уподобить штагам и фордунам (и, и, и). Треугольный парус, сшитый из рогожек, плетенных из листьев пандана, привязывается к двум рейкам l, т, соединенным свободно в галсовом углу; он подымается фалом, прикрепленным на одной трети от верхнего конца рейки и проходящим в отверстие или вилочку вверху мачты; нижний конец рейки упирается в банку, нарочно сделанную в самом конце лодки (h, h) (фиг. 1), и поддерживает таким образом вместе с мачтой весьма тяжелый парус. Шкоты п, п от нижней рейки и брас от верхнего конца рейки в l служат для управления парусом; р, р иq, q – гитовы, которыми парус подбирается, когда идут на фордевинд или хотят его убавить.

Лодки ходят обоими концами вперед, именно так, что поплавок остается всегда на ветре. Для поворота на другой галс отдается, во-первых, шкот, чтобы остановить ход лодки, потом галсовый угол паруса снимается с банки h, в которую упирался, и несется под ветром мачты к такой же банке в другом конце лодки, в ту сторону, в которую наклоняется и мачта; движению этому, требующему осторожности, помогают штагами и фордунами и, и; опустя легонько угол паруса на банку h, натягивают шкот, и лодка пошла вперед другим галсом.

Когда не нужно особенной точности в управлении, то довольствуются одним шкотом, который довольно потравить или потянуть, чтобы заставить лодку спуститься или подняться к ветру, и этим средством умеют они держать лодку с удивительной точностью на одном румбе; но, приставая к судну или к берегу, правят обыкновенно с кормы веслом, реже – некоторого рода рулем, весьма несовершенным. Это доска, имеющая с одного края выемку r, r (фиг. 2), которой она вешается у борта на болтик fg (фиг. 1), а с другого – рогульку, служащую румпелем. Головка руля привязывается сверх того свободно веревкой к банке внутри лодки. Рулевой сидит на борту лодки, прислонясь к вертикальной наделке и имея одну ногу в лодке; другой ногой, висящей в воде, помогает руке, управляющей рулем за румпель. Орудие это употребляется чаще всего при ходе полным ветром. Оно кажется дурным подражанием рулям, замеченным островитянами на европейских кораблях; они видели возможность заменить весьма затруднительный способ управления лодкой веслом от руки; но, не имея ни железа, ни железных орудий, не нашли лучшего средства приспособить руль к лодке. Управление им весьма тягостно и не всегда производит ожидаемое действие на лодку, все люди чередуются на этом посту, на котором, кроме труда, подвергаются явной опасности скормить акулам ногу, висящую в воде.

Большая длина этих лодок в сравнении с шириной делает то, что они весьма хорошо держатся к ветру, дрейфуют мало и, стало быть, лавируют с удивительной выгодой. Полные ветры гораздо менее для них выгодны; особенно при большом волнении, когда коромысло претерпевает жестокие сотрясения, и нельзя не удивляться, как оно не раздерет швов, связывающих лодку; и при этом течи пазами почти никогда не бывает. Полных ветров каролинцы не любят и предпочитают сделать несколько сложных курсов, лишь бы иметь всегда ветер с боку.

Когда лодка опрокинется, находящихся в ней людей обыкновенно бывает достаточно для ее поднятия. Плавая вокруг, освобождают они, во-первых, мачту, свертывают парус и собирают все мелкие вещи, находившиеся в лодке. Потом часть людей становится на коромысло и, погружая его, поворачивает лодку до половины, другие вешаются на край площадки, что на другом борту, и скоро совсем выпрямляют лодку; наконец, отливают воду лейками.

Обычные лодки устроены подобным же образом, но они гораздо меньше. Большие из них имеют от 15 до 18 футов длины; меньшие – это челноки, едва одного или двух человек подымающие. Веревки, в снасти употребляемые, вьются, как и везде, из кокосовых волокон. Жители ими дорожат так, что под конец веревку сажен в десять длиной и толщиной дюйма два не уступали иначе как за топор. Хотя они и в половину не выдерживают против наших пеньковых, но все могут сделать подспорье такелажу, и потому не должно пропускать случая ими запасаться.

Мальчик с Каролинских островов

Жители Лугунора – самые восточные из мореходствующих каролинцев. О путешествиях их, обширной торговле и географических познаниях, которыми народ этот столь выгодно отличается от всех других народов Океании, будем мы говорить ниже, когда, посетив многие другие группы этого архипелага, короче познакомимся с интересными их обитателями. Плавания эти ведут их, естественно, к наблюдению светил, которыми они руководствуются вместо компаса. Они имеют названия для всех главнейших звезд, для разных времен дневного течения солнца, для каждого дня лунного месяца: горизонт разделяют они на 28 точек, различаемых по именам светил, которые близ этих точек восходят или заходят; это, конечно, самый натуральный и верный способ для того, кому не случается значительно менять широты и для кого, следовательно, амплитуды светил мало меняются; в этом положении находятся каролинцы того архипелага, который простирается главным образом по параллели.

Все это находим мы и у жителей Юалана. Сходство это, конечно не случайное, доказывает, что и домоседливые ныне юаланцы принадлежат к тому же странствующему племени, но, брошенные на островок, от всех других отдаленный и снабжающий их в изобилии всеми потребностями жизни, отвыкли от путешествий до того, что даже употребление парусов забыли. Вместе с тем стеснялся и круг их понятий; с лугунорцами объяснялись мы гораздо легче, чем с ними. Тихо-Браге лугунорский, Телиаур, отодвинул за острова Пеллы то место, где должно подлезать под небо, если хочешь идти дальше. Юаланцы, конечно, уже в 20 верстах от острова, если бы кого-нибудь по случаю отнесло на такое расстояние, развязали бы чубы свои, чтобы не повиснуть ими на рогах луны, подобно Авессалому.

Сличение языков дает новое доказательство одинакового происхождения обоих народов. В немногих собранных нами словах нашлось до двадцати выражений, относящихся к самым обыкновенным понятиям или вещам, или совершенно одинаковым, или, по крайней мере, весьма сходным. Половина основных чисел десятичной системы одинаковы. После этого труднее, может быть, объяснить встречаемые между обоими языками различия в некоторых числах, в названиях светил, эпох дня, солнца, луны, мужчины, женщины, почти всех частей тела и т. п.

Язык лугунорский гораздо труднее юаланского для выговора и далеко не так приятен для уха, да и они не так легко выговаривали наши слова. Обстоятельные люди говорят тихо и внятно, но молодежь, как и везде, бормочет.

Для морехода группа Лугунор представляет не больше помощи, чем все низменные острова: найдет ли он пресную воду – будет зависеть от изобилия или недостатка дождей; дров здесь нет; на хороший запас кососовых орехов надеяться можно, но хлебные плоды бывают только временно.

Глава девятая

Продолжение исследования Каролинского архипелага. – Плавание к островам Марианским. – Пребывание на острове Гуахан. – Возвращение в Каролинский архипелаг. – Пребывание в группе Улеай. – Мы покидаем окончательно Каролинские острова.

Еще не вышли мы из лагуны, как часовые на марсе возвестили, что в море видно трехмачтовое судно. После четырехмесячного пребывания между дикими племенами, где нам ничто не напоминало Европы, такая неожиданная встреча не могла не быть весьма приятной. Вскоре нас встретила шлюпка китобойного корабля «Партридж». В полдень мы с ним соединились. Пригласив капитана Фольджера к обеду, узнали мы от него, что он отправился из Англии в одно время с нами, заходил на острова Зеленого Мыса, Фолклендские, Галапагос и, оставив последние в мае прошлого года, до сего времени нигде не клал якоря; посетил для освежения острова Маркизские, Кингсмиль, Ротума, Соломоновы, Новую Британию, а теперь шел к северу. Число китобойных судов в Южном море размножилось в последние годы до такой степени, что они не находили уже достаточного промысла в тропической части этого моря, которой ограничивались прежде, и должны были простирать свои поиски даже до берегов Японии. В летние месяцы промышляют они под самым берегом Ниппона [Хонсю], заходя для отдыха на острова Марианские и Бонин-Сима, которые нам между прочим было предписано отыскать. Жители Японии торгуют с ними тайком от местных властей. Один из капитанов попытался было съехать на берег за съестными припасами, но был задержан и с трудом через два дня получил свободу. Капитан Фольджер с самой невыгодной стороны описывал дикий и враждебный характер жителей островов Кингсмиль и Бугенвиль. Они нападают на шлюпки китоловов в то время, как те гоняются за китами, и неоднократно перебивали и ранили людей, так что с ними должно быть всегда на военной ноге и в готовности защищаться.

Вечером посетили мы «Партридж», любопытствуя видеть устройство южноморского китоловного судна. Суда эти не встречают таких трудностей и опасностей как в самом промысле, так и со стороны климата и льдов, как северные китобои, а потому, вероятно, и не сочтено нужным подчинять их таким строгим узаконениям насчет внутренней дисциплины, как последние. Известно, с какой строгостью наблюдают за тем, чтобы всякое судно, отправляющееся на северный китовый промысел, было всем хорошо снабжено, имело надежного медика, положенное число старых и молодых матросов и т. д. Южно-морские китоловы почти никогда не имеют лекарей, и на «Партридже» его не было. Люди на них бывают также не отборные, и поэтому побеги с них случаются весьма часто, в особенности при неудачном промысле; ибо, служа из некоторой доли в промыслах, не могут ожидать они тогда за трудную службу вознаграждения. Острова Великого океана усеяны подобными беглыми, которые с каждым днем умножаются, к несчастью не только природных жителей, но нередко и мореходов, их посещающих. Вот почему капитаны китоловных судов так неохотно где-нибудь останавливаются. Мы видели, что «Партридж» уже почти 9 месяцев был под парусами, когда мы с ним встретились. Несколько времени спустя увидели мы его вторично на острове Гуахан, где капитан Фольджер сказывал, что, отправясь оттуда, он целый год не положит якоря.

Способ ловли у здешних китоловов тот же, что и у северных. На «Партридже» было семь вельботов, все на боканцах, во всегдашней готовности быть спущенными. Когда появится кит, отправляются за ним обыкновенно 4 лодки, и на них капитан и все его помощники. Корабль остается иногда в управлении 5 или 6 человек матросов. Они бьют преимущественно кашалотов, но если промысел вначале неудачен, то бьют все, что попадется, и даже не ограничиваются китами, но ловят котиков и других водоземных, где случится. Капитан Фольджер в год наловил 85 китов, давших ему 1000 бочек жиру, или около ¹/₃ доли полного груза, почему он вперед намеревался ловить все, что может. Чистый спермацет, находящийся в голове кашалота, вычерпывается просто, а жир вываривается в то же время на судне. Для этого устроена наверху кирпичная печь с двумя чугунными котлами, каждый ведер на двадцать. Печь стоит на сводах, имеющих сообщение с деревянным ящиком, окружающим всю печь, который во время работы, для безопасности от огня, наливается водой. Жир сливают из котлов сначала в холодильники, а потом в бочки, которые прежде уборки в трюм остаются несколько дней наверху, привязанные к бортам, потому что жир, покуда совсем не остынет, легко вытекает из бочек. Для сохранения дров жгут под котлами и то, что всплывает поверх жира, когда он варится.

Желая отправить с нами письма через Камчатку в Европу, капитан Фольджер с судном своим сопутствовал нам до вечера следующего дня, следуя всем движениям, какие мы при описи должны были делать. Мы в продолжение этого времени осмотрели восточную, южную и западную стороны большой группы, лежащей от Лугунора к SW и именуемой жителями Сотоан. Она имеет длину от NW к SO до 17 миль и до 12 миль ширины. Мы насчитали в ней до 60 островков. В двух местах заметили разрывы в рифе, которыми, конечно, можно проникнуть внутрь лагуны. Все островки покрыты лесом, но населены, кажется, гораздо менее Лугунора. К нам выезжали всего три или четыре маленькие лодки, с которыми мы не сообщались: или нам нельзя было остановиться, или они робели к нам приблизиться.

Ночь на 29 января лавировали мы, не убавляя парусов, чтобы выйти на ветер третьей, северной, группы Эталь. Поутру увидели к SO острова, которые считали принадлежащими к этой группе, подошли к ним и серьезно принялись их описывать, удивляясь, как скоро наши подарки распространились по всем группам, ибо и здесь видны были люди, расхаживающие в белых рубашках. Прибытие нашего приятеля Селена с грузом кокосовых орехов объяснило нам, что мы находимся против группы Лугунор, а сделанные вскоре потом наблюдения, – что причиной ошибки этой было довольно сильное течение к SO. Группа Эталь лежала от нас теперь под ветром, куда мы и спустились. До вечера осмотрели мы группу эту со всех сторон и сверх того северную сторону группы Сотоан. С первой выехало к нам до 10 лодок. Островитяне, вероятно о нас уже предупрежденные, тотчас взошли на судно, были веселы и благонравны и радость от сделанных им подарков изъявляли объятиями и повторением: «Мамаль тамол». Они расположены были остаться у нас, но я должен был сократить беседу, так как спешил в тот же день кончить опись островов Мортлока.

Исполнив это, удалились мы несколько в море под малыми парусами, а на рассвете 30 числа спустились к NW, в каком направлении ожидали, по сведениям, собранным в Лугуноре, встретить группу Намолук. Группа Эталь была еще видна с бомсалинга к SO, когда искомые острова и действительно открылись прямо в направлении нашего пути. Мы обошли со всех сторон эту маленькую группу, не более шести миль в окружности имеющую и состоящую из четырех островков, и под ветром легли в дрейф для принятия гостей, которые в нескольких лодках к нам уже ехали. В ожидании полудня имели мы часа два времени, чтобы с ними заняться. Они ничем не отличались от лугунорцев. Селен, Песенг были им знакомы, и они радовались о них слышать. Намолукцы были у нас, как дома. Все просились вниз, чтобы осмотреть судно, но никто без позволения никуда не ходил, а еще меньше – что-либо трогал. Мы и после лугунорцев не могли не найти их весьма любезными. Один весельчак, по имени Лугун, превосходил всех неутомимостью языка и тела. Он беспрестанно плясал. Пляска состояла в плавном приседании до полу и разных пантомимах руками, сопровождаемых движением средины тела, которая с удивительной скоростью двигалась во все стороны, между тем как конечности оставались совершенно неподвижными. Для этого потребны необходимая гибкость членов и великое напряжение мускулов живота; плясун наш по окончании пляски всегда жаловался на боль в животе и боках.

Многие, но не все, были испещрены узорами, и не все одинаково. Они, так же как и лугунорцы, различали узоры по островам. Один называл свои «Неме Мэк», другой «Пулуот Мэк» и пр.

После полуденных наблюдений намеревался я гостей своих отправить домой, но лодки их одна за другой разъехались и оставили у нас двоих, в том числе Лугуна, которые, по-видимому, весьма были этим довольны. Я объяснил им, что намереваюсь сейчас оставить их остров, тогда они стали звать свои лодки, которые, однако, никакого на них внимания не обращали. Мы спустились под всеми парусами на NW, чтобы около полудня быть на параллели северной оконечности группы. Гости наши решили, что мы уже отправляемся, однако остались спокойны и стали говорить между собой весьма серьезно о Луазапе и Пулуоте, вероятно надеясь с какого-нибудь из этих островов попасть восвояси. Они обедали за нашим столом с большим аппетитом и были веселы, но, выйдя наверх и увидев, что мы, повернув, лежим опять к Намолуку, пришли в такой восторг, который явно показал, что они не с большой охотой отправлялись в неожиданное путешествие. Лугун всячески дурачился, влез на бомсалинг и кричал оттуда, словом, был как сумасшедший. К нам скоро выехало навстречу несколько лодок, которые, однако, не решались пристать к борту – так легко поселить в диких подозрение! Но, наконец, приглашения их земляков, одетых в белые рубашки и вооруженных топорами, подействовали: они пристали к корме, и все сразу стало по-старому. После обоюдных подарков расстались мы с ними дружески и легли на север.

Группа Намолук лежит в 33 милях на NW от Лугунора. Идя от севера к островам Мортлока, миновали мы ее не более как в 12 милях, – доказательство тому, как легко пройти мимо таких островов, не заметив их.

Отсюда возвратились мы в широту 6°10′, чтобы продолжать поиски острова Квироса. Исследование наше доказало, что остров этот в широте 6°10′ между долготами 205° и 211° не существует. Определив, где его нет, оставалось еще решить, где он есть, ибо не было никакого сомнения, что Квирос около этих мест точно видел высокую землю. Вопрос этот решился для нас на следующий день, после осмотра высокого острова Хоголе, описанного капитаном Дюперре. Сходство положения этого острова с описанием, хотя и весьма неполным, земли, открытой испанским мореплавателем, убедило меня в тождестве этих двух земель, как объяснено подробно в географическом отделении путешествия.

Я правил на этот остров, чтобы узнать от жителей настоящее его название, которого капитан Дюперре не сообщает. По рассказам лугунорцев, полагал я, что это их Руг.

На рассвете 2 февраля увидели мы к северу высокую землю. В средине возвышалась острая гора, а вправо и влево лежали низменные островки. Подойдя ближе, увидели мы, что острова эти составляют часть преопасного рифа, удаленного от высокого острова на большое расстояние. Вскоре вышли к нам навстречу две лодки, во всем подобные лугунорским, но чище отделанные и выкрашенные красной краской с черными полосами. В парусах была та только разница, что эти имели род гитова, которым нижний реек ставился почти вертикально, и парус вверху несколько сжимался, когда они шли на фордевинд. Иначе треугольный их парус почти не стоит. Мы легли в дрейф, а они, убрав паруса, сажен сто на ветре от шлюпа долго мешкали и переговаривались, как бы советуясь, что делать. Наконец, подняли паруса и спустились к нам. Показывая разные железные вещи, склонили мы одну лодку взяться за выпущенную веревку, которая, однако, скоро опять была брошена. Они так робели, что, покуда одни гребли вперед, другие табанили назад, чтобы удерживать лодку. Одна посмелее других, наконец, решительно за нас закрепилась. Несколько брошенных им ножей и ножниц доставили нам в возврат немного рыбы и кокосовых орехов. Взойти на судно, по-видимому, ничто не могло бы их склонить, но вид топора по обыкновению победил страх. Старый «шамоль» (здесь решительно все так выговаривали это слово) Сеитип бросился в воду и взошел бодро по штормтрапу, хотя был колченог. Рубашка и топор достаточно его наградили за смелость. Он решился даже сойти вниз, поручив свои драгоценности на сохранение матросу; великое его всему удивление доказало, что он еще в первый раз ступил на судно; однако частое повторение «шамоль» «ами» было знаком, что они не забыли еще сношений с «Ла Кокиль». Сеитип скоро возвратился на свою лодку прежним путем, то есть вплавь. Начальник другой лодки, завидуя его благополучию, хотел присвоить себе рубашку и зеркало, и это вызвало бы, может быть, ссору, если бы я не объяснил другому, что он то же получит, если взойдет на судно, на что он тотчас решился. Шёп пробыл у нас еще меньше первого, спеша в лодку со своим сокровищем, покуда мы еще не раскаялись в излишней щедрости своей. Передав нам еще несколько рыб и кокосов, они нас оставили, взяв путь к острову.

Островитяне эти чертами лица несколько отличались от лугунорцев. У них губы не так толсты, нос прямее, волосы глаже. В одежде не было различия: такие же пончо, на голове пращи около чуба или по лбу. Тол был не у всех, но собиравшиеся к нам его повязывали. Язык их, кажется, не совсем тот. Они не понимали слов лугунорских, которые мы им говорили; да и мы их не разумели, частью, может быть, оттого, что они говорили очень скоро.

Но что было для меня важнее, я убедился в справедливости моей догадки, что остров этот действительно Руг или Туг. Названия Хоголе ни здесь, ни в других местах, где мы расспрашивали, никто не понимал.

Отсюда продолжали мы идти к северу, чтобы осмотреть остров, положенный на картах под названием Аноним, хотя он обитаем и должен был иметь какое-нибудь название. Мы увидели его 4 февраля. Это была маленькая группа, состоящая из трех или четырех островков, от которой к N видны были с мачт еще несколько островков. На берегу было много людей; из них одни делали нам разные знаки, другие между тем перетащили через риф две лодки и пустились вслед за нами; вскоре встретили нас еще 4 лодки. Мы правили так, чтобы обойти эту группу с запада как можно ближе, но когда уже хотели приводить к северу, увидели в направлении рифа ряд банок, отличавшихся зеленоватым цветом воды, которые сочтено было нужным промерить, прежде нежели пускаться в них.

Покуда шлюпка занята была этой работой, мы толковали с островитянами, которые сначала очень смело пристали к корме и двое по первому приглашению взошли на судно, однако казались беспокойными и недоверчивыми и неохотно удалялись от гакаборта,^[401] как мы ни старались успокоить их, наделяя подарками, за которые получили от них несколько рыб. Нам нужно было повернуть, чтобы не слишком удалиться от шлюпки; бывшие в лодках, воображая, конечно, что мы увозим их земляков, подняли ужасный крик, и как я ни старался объяснить, что мы только хотим подойти к их острову ближе, однако они бросились в воду и уплыли к своим лодкам. После того держались они во все время под парусами в некотором отдалении. Я успел узнать от них, что больший из лежащих пред нами островов называется Писерарр (Пизарас у Шамиссо).

В следующее утро (5 февраля), пройдя промеренным каналом, нашли мы на расстоянии 12 миль ровную глубину от 20 до 23 сажен и имели тогда видимые прежде к северу островки (Уналик, Аматидё, Пилипаль и Оноун) на восток, а к NW еще два (Магыр и Магырарик), видимые только с салинга. Эти три группы соединялись между собой рифом, в некоторых местах омываемым бурунами, в других приметным только по зеленоватому цвету воды. Мы увидели себя в обширной лагуне, простиравшейся от севера к югу по крайней мере на 25 миль, по параллели же неизвестно насколько, у которой помянутые островки и рифы составляли восточный край.

И здесь мы были встречены несколькими лодками. Островитяне показали себя гораздо доверчивее вчерашних, несколько человек тотчас взошли на судно, и между ними один весьма солидный, пожилой шамоль Рекейль. Все требовали ножей, которые называли по-английски «найф», но более «лайф». Один Рекейль не был докучлив, да, правду сказать, и не имел надобности им быть, потому что и без того был осыпан подарками. Посетители эти явно показали себя близкими соседями Гуахана: над гвоздями смеялись, безделицы ставили в ничто и хотели одних только «лайф». За маленькую связку веревок требовали нож и издевались надо мной, когда я хотел его дать только за пять связок. Вообще были они веселы, любезны, охотно и с толком отвечали на географические наши вопросы и тем только были недовольны, что мы, спеша засветло выбраться из лагуны, не так долго с ними оставались, как они того желали. Одна лодка долго держалась за нами; мы забавлялись проворством, с каким они ей управляли, а они, как можно поверить, в накладе не остались. В 4 часа вышли мы на южную сторону лагуны. Пролавировав ночь, чтобы не потерять своего места, легли мы на рассвете 6 числа под всеми парусами к северу и в 9 часу пришли опять на глубину 23 сажен. Течение настолько увлекло нас к западу, что ни одного из виденных накануне островов теперь в виду не было. Мы продолжали идти до полудня все по той же глубине, встречая по временам небольшие банки, от которых без труда уклонялись. Остров Магыр тогда только стал означаться на горизонте к NO, и в то же время показался ряд отмелей, покрывавших весь горизонт от NO до SW. Пройдя некоторое расстояние параллельно им в этом направлении, увидели мы, что они простираются грядой к открывшемуся впереди острову (Оноун), который, по-видимому, составлял западный угол этой обширной лагуны. Опасаясь запутаться в подветренном углу ее так, что и выход отыскать будет трудно, привели мы к SO, чтобы этим путем выйти обратно на южную сторону, но скоро увидели и в этом направлении буруны, простиравшиеся с несколькими промежутками к тому же острову. Мы их скоро обогнули бы, если бы в самую критическую минуту не случилось повреждение в оснастке, замедлившее движения наши так, что вечер наступил прежде, нежели мы успели высвободиться из рифов и банок, и нам осталось только, отойдя на средину, стать на якорь. Если бы NO ветер стал крепче, как это иногда случается, то положение наше могло бы быть плохое; однако ночь прошла благополучно, только что судно имело трудную качку, а едва стало брезжить 7 февраля, как мы вступили под паруса и легли к NNW. Я не воображал, чтобы нам этим путем можно было выйти в море, по причине встреченных вчера банок, и потому весьма изумился, когда в половине 8-го часа не достали дна на 40 саженях. Поворотив к SO, пришли мы опять на 23 сажени и впереди увидели непрерывную гряду мелководий, простиравшуюся от SW к NO, конечно, ту самую, которую видели прежде. Определив таким образом с этой стороны границу большой банки, легли мы по внешнюю ее сторону к острову Оноун. В 4-м часу мы были вплотную к нему и скоро увидели на берегу многочисленную толпу островитян; большая часть сидела в кучке, смотря на нас; некоторые бродили взад и вперед, между ними женщины отличались передниками ярких цветов, висевшими ниже колен, другие трудились спускать на воду лодки, множество которых было вытащено на берег вдавшейся к востоку заводи, где не было большого прибоя. Вечернее солнце ударяло прямо на эту группу, которая в трубы, как в камер-обскуре, представляла прелестную картину.

Вскоре догнали нас 4 или 5 лодок, во всем подобных прежде нами виденным. Сначала только дикие крики приглашения; наконец один шамоль (Суккизём), отличавшийся несколько от других чертами лица, удивил нас вопросом: «Fragatta Ingles?» [корабль английский?]. Мы отвечали: «Fragatta Russiana» [корабль русский], и он повторил слова наши, как бы понимая их значение. Когда он взошел по шторм-трапу на судно, мы встретили его испанским приветствием: «Buenas dias» [добрый день]. Он отвечал: «Si Seniod» (Sennor) [да, господин], тотчас рассказал нам, что он с острова Сотоана (Сатуаля), приехал сюда торговать; что он бывал уже на Уале (Гуахане), и в доказательство просил cuchillas (ножей); на вопрос мой, знает ли он дона Луиса Торреса, вскричал он радостно: «Luis! Mariales! Si Sennor!» [Луис! Марианы! Да, господин!] Вслед за тем попросил come (есть). Ему подали пирожного, которое он с жадностью глотал, повторяя: «Pal (pan), come, Mariales» (Marianes). Суккизём имел много последователей, палуба наша некоторое время была полна посетителей, которые показали себя столь же любезными и добрыми, однако гораздо более просвещенными, чем прежние приятели: за каждую безделицу хотели иметь «лайф» или, по самой малой мере, железную удочку; на гвозди и смотреть не хотели. Все, не исключая и просвещенного Суккизёма, весьма расположены были просить и получать ножи, удочки и все возможное, не давая взамен совсем ничего. Все они были выпачканы известным желтым порошком; некоторые, входя к нам, подвязывали свой тол, но большая часть оставалась совсем без всего или только подпоясавшись толом. После захода солнца все разъехались.

Нам нужно было продержаться тут до следующего дня, чтобы определить широту острова. С рассветом (8 февраля) жители стали к нам опять выезжать, хотя течение отнесло нас миль на шесть от острова, и к 6 часам собралось около нас до 20 лодок, в которых было по меньшей мере до 100 человек народа. Они навезли нам столько рыбы, главным образом летучей, что ее хватило на всю команду. Кроме нее, много и других рыб, между которыми натуралисты нашли и новые, всего до 13 видов таких, каких не имели прежде. И в этом случае показали себя островитяне преискусными торгашами. Сначала требовали «лайф» за одну рыбу. Однако мы на этот раз также умерили свое великодушие и порядочно с ними торговались. Установилась следующая цена: за 5 рыб удочка, а если к ним связка веревок, то – нож. Мы не ложились в дрейф, но продолжали лавировать под всеми парусами, чтобы к полудню сколько-нибудь приблизиться к острову. Это, однако, не прерывало торговли. Островитяне, с удивительными проворством и ловкостью объезжая друг друга, поодиночке прицеплялись к корме и производили мену. Крик и шум были соразмерны нетерпению каждого опередить других. Искусство, с каким они управляли своими лодками, такого же удивления заслуживало, как и вообще проворство, ловкость и живость этого народа. Мы нашли его точно таким, каким должен быть первый в мире мореходствующий народ.

Около полудня мы легли в дрейф. Внезапно остановившийся ход шлюпа произвел сумятицу между лодками, следовавшими под парусами за нами: несколько мачт и рей было переломано, но кутерьма дошла до высшей степени, когда мы спустили шторм-трап: всякий хотел быть первым у нас. Кто бежит, перескакивая с лодки на лодку, кто бросается в море, чтобы опередить других вплавь; шум, крик, толкотня, треск лодок могли бы заставить подумать, что они берут нас на абордаж. Если бы дать волю, то, конечно, все судно заполнилось бы гостями; но я приглашал только одного весьма старого шамоля, от которого надеялся получить полезные сведения. Он был так слаб, что только с чужой помощью мог взойти по трапу. Покуда он висел внизу, я не шутя боялся, что его утопят другие, хотевшие непременно быть у нас и которых пришлось силой отрывать от трапа. В надежде моей я обманулся: почтенный старик был так робок и бестолков, что я после многих усилий мог только узнать, что его зовут Мелизе. Вслед за ним явился Суккизём, который был гораздо толковее и совсем не застенчив, он сел с нами за обед и, управясь с большим аппетитом с тарелкой гороху, отправился, получив топор и другие вещи. Между тем лодки одна за другой нас оставили, и мы пошли к югу.

Вся эта группа, как мы узнали при вторичном посещении Каролинского архипелага осенью этого года, называется природными жителями Намонуито. Как начало, как остов будущей многочисленной группы островов или одного обширного острова место это заслуживает особенного внимания. Оно изображает вид всех коралловых островов вначале. По причине ли позднейшего происхождения или, может быть, от большей обширности оно от прочих отстало и не образует еще целого, сомкнутого круга островов и рифов; но все данные к тому имеются. Дно будущей лагуны (которое Шамиссо называет плотиной) с равномерной глубиной около 23 сажен и рассеянными по нему мелководными банками существует. На наветренном краю этой плотины есть уже несколько островов, соединенных рифом, но, кажется, покуда еще не сплошным. На противоположном конце образовался также остров. С обоих концов простираются на небольшое расстояние по краю плотины рифы; остальное пространство занято подводными банками, которые теперь разделены большими еще промежутками. Если справедлива наиболее принятая гипотеза, что бесчисленные миллионы микроскопических животных работают над возвышением краев таких плотин, покуда они, достигнув поверхности, образуют непрерывную цепь островов и рифов, то группа Намонуито может послужить со временем – быть может, через тысячелетия – мерой успеха работ этих и будет в таком случае одной из обширнейших, имея до 45 миль длины от востока к западу. Она лежит между широтами 8°33′ и 9° и долготами 209°29′ и 210°13′.

По известиям Шамиссо, дон Луис Торрес нашел в широте 8°20′ и долготе 211° 24-саженную банку, по которой плавал три дня подряд. Поиски ее были теперь моей целью, и потому, достигнув означенной широты, спустились мы на запад. Мы преследовали эту параллель до долготы 212°, часто бросая лот и не доставая дна на 50 саженях и больше. Впоследствии узнали мы от жителей острова Оноун, что банка эта им известна под именем Манняйже. Мы тогда искали ее восточнее нынешнего, но со столь же малым успехом, из чего заключаю, что она лежит не западнее 210°. Отыскание и исследование этой банки было бы также весьма важно, поскольку и она может быть основанием рождающегося острова.

Продолжая плавание к западу, отыскали мы на другой день (10 февраля) островки Пыгелла и Фаиеу, также виденные доном Луисом Торресом и называемые им Пигуелао и Фальао. Первый из них был уже виден капитаном Дюперре. Оба они весьма малы, не более 150 сажен в длину, почти на уровне воды, окружены рифом, который у последнего образует бухту, и оба необитаемы. Остров Пыгелла покрыт густым кустарником, над которым возвышается до полусотни кокосовых пальм; на Фаиеу – высокий лес, в котором есть, кажется, и хлебные деревья, но кокосовых мы вовсе не заметили.

Дон Луис Торрес видел между этими двумя островами банку, называемую жителями Ораитилипу, подобную первой, но меньшую и имеющую только 12 сажен глубины. Мы с большим вниманием искали ее на переходе этом, но без успеха, и потому должно думать, что она лежит в стороне от линии, соединяющей оба эти острова.

Отсюда я направил путь прямо к Марианским островам. Я с сожалением прерывал на время исследование Каролинского архипелага, но мне необходимо было остановиться на Гуахане по двум причинам: во-первых, по недостатку в сухарях и некоторых других необходимых предметах, который надеялся пополнить частью с острова, частью с английских и американских судов, останавливающихся тут обыкновенно в это время года; и, во-вторых, для повторения опытов над отвесом в таком месте, где, по наблюдениям капитана Фресинета, оказывалась большая аномалия силы тяжести.

Не встречая ничего достойного примечания, лежали мы к N и 14 числа в сумерки увидели прямо впереди курса остров Гуахан в расстоянии 30 миль. Мы всю ночь несли все паруса и на рассвете были в 10 милях к W от южной оконечности острова. Тихие ветры с сильными противными течениями заставили нас три дня лавировать до губы Сан-Луисде-Апра. Надеясь на точность плана капитана Фресинета, решился я идти прямо через банку Калалан. Проходя ее, не имели ни разу менее 7 сажен. На дне можно было видеть очень ясно каждый камень.

Лоцманский флаг при пушке был поднят давно; войдя в губу, повторили мы сигнал; но не только не видели лоцмана, но если бы не шхуна, стоявшая на якоре во внутренней гавани под флагом, то могли бы подумать, что пришли в место, опустошенное чумой: ни в какой стороне не замечалось ни малейшего признака жизни; ни на одной из крепостей Сант-Яго и Санта-Крус флагов не было; мертвая тишина кругом, – какая противоположность с живой деятельностью на островах, которые недавно оставили! Сравнение это рождало тысячи мыслей… Мы не имели времени следить за ними, обязанные лавировать в узком месте. В 9 часов положили мы якорь перед входом во внутреннюю гавань.

Вслед за тем отправил я офицера проведать на шхуне, на крепости или на берегу, есть ли тут живой человек, можно ли найти лоцмана для входа во внутреннюю гавань, лошадь, чтобы съездить в Аганью, столицу Гуахана, и пр. Он воротился, не будучи в состоянии добиться никакого толку: в крепости Санта-Крус был один только старый мулат. На шхуне – несколько матросов, а в деревеньке в NO углу губы – полудикий народ. Я, между тем, нашел уже случай сообщиться с губернатором. Нас посетил один из множества беглецов с английских кораблей, ныне скитающихся по острову. От него узнал я, что губернатором теперь тот Мединилья, гостеприимство которого прославили Головнин, Коцебу, Шамиссо и Фресинет, и, следовательно, старый мой знакомый. Ничто не могло для меня быть приятнее, и я поспешил написать ему письмо, которым, извещая о прибытии, о цели нашего путешествия и прочее, просил позволения расположить на берегу обсерваторию, о снабжении шлюпа свежей провизией и прочее.

На следующее утро (18 февраля) рано явился сержант с письмом от губернатора, содержавшим учтивое предложение услуг и приглашение к себе в Аганью. В ответ просил я о присылке на другой день лошадей и мулов, чтобы я с офицерами мог засвидетельствовать ему мое почтение.

Введение шлюпа во внутреннюю гавань повлекло бы за собой много хлопот, и я решил оставить его на якорях на старом месте, ибо и тут в настоящее время года и с надежными якорными цепями опасности не предвиделось.

Осмотрев многие места залива, нашел я наиболее удобной для расположения обсерватории нашей ферму Суме, лежащую на берегу полуострова Ороте и принадлежащую второму губернатору Марианских островов майору Торресу. Между прочим заезжал я в крепость Санта-Крус, выстроенную на островке. Она имеет вид четырехугольника, шагов по 20 длины и ширины, и возвышена около 8 футов над водой. Мы нашли в ней гарнизона одного мулата и 4 пушки без станков; но если она и в полном вооружении, то хороший бриг заставит ее замолчать одним залпом. Всего же страннее то, что так как назначение ее защищать рейд, то амбразуры ее обращены только к N и W, со стороны же полуострова Ороте, откуда можно подойти к ней вброд даже в полную воду, оставлена она вовсе без защиты. Сегодня поднят на ней был на шесте флаг, однако не военный.

В следующее утро (19 числа) отправились мы довольно большой компанией к Дезембаркадеро де Пите (Desembarcadero de Pite) в NO части губы, где мулы нас уже ожидали. Дорога к Аганье очень приятна: большей частью идет по самому берегу, но в некоторых местах нужно объезжать скалы, выдавшиеся в море. Тогда едете аллеями в тени роскошных тропических деревьев, или через поля, засеянные сарацинским пшеном, или через деревни, из которых обширнейшая – город Аганья. В самом деле он почти ничем не отличается от деревень, кроме обширности, некоторой правильности, и еще тем, что не все дома в нем выстроены на столбах.

У дворца (palacio), который есть в каждом незначительном местечке в испанских колониях, встретил нас весь штат губернатора в мундирах, и сам он принял нас на крыльце. Принеся эту дань этикету, дон Хосе просил нас быть у него, как дома, приказав подать чакеты, которые каждый весьма охотно променял на тяжелый мундир. Дело, для которого я в основном приезжал в Аганью, было кончено несколькими словами: губернатор отвечал на все так, как от гостеприимного Пинеды можно было ожидать, и просил во всем положиться на него.

После завтрака, который только чайным прибором отличался от обеда, навестил я дона Луиса Торреса, почтенного и веселого старца, который не только позволил мне расположиться в его имении, но говорил, что мне не просить, а требовать должно всего мне нужного. Интересный журнал его о Каролинских островах, вся сущность которого содержится в известиях Шамиссо, был и для меня весьма полезен, объяснив некоторые сомнения в собственных наших описях. Дон Луис после того не посещал Каролинских островов, но остается по-прежнему другом и покровителем приплывающих на Гуахан каролинцев. От всех посещавших его в последние 10 лет старался он узнавать о Каду, но ни один из них не слыхивал о существовании человека с таким именем. Ниже увидим, что и наши розыски о нем были столь же тщетны.

После обеда забавлялись мы петушиным боем – зрелище, которое обыкновенно по воскресным дням бывает перед дворцом и до которого как испанцы здешние, так и природные жители страстные охотники. Многочисленная толпа составила кружок шагов десять в поперечнике. Полицейский чиновник с плетью в руках наблюдал, чтобы никто не переходил за назначенную черту. По составлении закладов назначенные к бой петухи вооружаются ножичками, дюйма два длиной, которые привязываются к правой ноге каждого. Перед началом драки заставляют попеременно одного петуха поклевать другого, чтобы раздразнить их, а потом спускают. Зрители проявляют живейшее участие в продолжение всего боя, ободряя то того, то другого единоборца: «Bravo blanco! Bravo colorado» [Браво, белый! Браво, цветной!] – раздается со всех сторон, покуда один из бойцов, раненый или просто струсивший, не обратится в бегство. Хозяин побежденного в запальчивости нередко тут же его убивает. С дворцового балкона держали и мы заклады и, как нарочно, всегда выигрывали; но так как вложенные и выигранные деньги оставались внизу, то это только увеличивало общее веселье. Шум и хохот продолжались, как вдруг вся толпа, как бы одним проводником электричества пораженная, остановилась, как вкопанная, обратясь лицом к церкви – колокол и за ним барабан у дворца возвестили вечернюю молитву. Хозяин наш, бывший до того очень веселым, недвижимый, с поникшей головой и сложа руки, вполголоса шептал свою молитву. Скоро учащенные удары колокола возвестили конец молитвы, и все пожелали друг другу спокойной ночи; за минуту до того шумная толпа тихими шагами разбрелась в разные стороны, а вслед за ней отправился и я в обратный путь, оставив большую часть нашего общества ночевать в Аганье.

Не теряя времени, я на другой же день (20 февраля) разбил свой лагерь в Суме и с тех пор по обыкновению до самого окончания наблюдений и опытов занимался исключительно ими, никого почти не видя. Работы эти продолжались до 4 марта. Они кончились бы несколькими днями раньше, если бы один из помощников моих, в излишней заботе спасти тетради оригинальных наблюдений от сырости, не сжег их, положив в фонарь с горящей свечой, с явной опасностью сжечь весь наш стан. Я доволен был тем, что неловкость эта, не повлекшая за собой худших последствий, могла быть поправлена работами двух или трех ночей.

Неудача эта была как бы предвестием другой, более важной. Я имел обыкновение по окончании работ моих ходить в сопровождении нескольких товарищей на охоту, более для рассеяния и отдыха, чем из пристрастия к ней. На этот раз такая прогулка обошлась мне дорого, ибо по оплошности, до сих пор для меня необъяснимой, я прострелил себе правую руку возле самого сгиба. Случай этот лишил меня на полтора месяца не только возможности, но даже способности наблюдать. Этот прозябательный период моей жизни будет возбуждать в душе моей всегда самые горестные воспоминания! Страдания физические исчезали в душевных, причиняемых мне вынужденным бездействием в такое время, когда скопившиеся работы требовали всей моей деятельности. Я согласился бы увеличить страдания мои вдесятеро, если бы это могло помочь успеху экспедиции и уничтожить многие пропуски в журналах, которые после должен я был пополнять по памяти.

Между тем шлюп приготовлялся к походу. Мы имели здесь весьма много работы. Такелаж и корпус судна после сильной жары требовали больших исправлений, чтобы быть готовыми к бурям, которые мы полагали встретить при выходе из тропиков, что, по расчетам, нужно случиться около самой перемены муссона; почти все блоки нужно было исправить; починить гребные суда, множество железных и медных вещей исправить или вновь сделать, нарубить дров, что здесь по причине жары, твердости и тяжести леса сопряжено с немалым затруднением; пересмотреть провизию, наконец налиться водой. Последнее положено было выполнить в лежащей отсюда к югу губе Уматаг, поскольку вода в гавани нехороша и добывание ее так затруднительно, что мы на двух шлюпках за целый день могли получать не более 10 бочек. В надежде нашей получить помощь с китоловных судов мы ошиблись, встретив здесь только два, в том числе знакомца нашего Фольджера, которые могли нам уделить весьма мало и незначительных только вещей. 5 марта все наши дела были кончены.

Я намеревался, по окончании работ моих в обсерватории, провести несколько дней в Аганье с гостеприимными нашими знакомцами и, может быть, собрать несколько любопытных сведений. Но теперь надлежало от всего этого отказаться. Я даже не был в состоянии сделать официального приема губернатору на шлюпе, а просил его приехать к нам запросто завтракать. Я полагал, что при этом случае будут мне доставлены счета на провизию, полученную нами; но дон Хосе объявил, что не только не может ничего за них взять, но еще, если мы нуждаемся в деньгах, то до одному слову отпустит нам какую угодно сумму за счет своего правительства, без всяких письменных хлопот. Мы не имели никаких способов заплатить великодушному губернатору за столь беспримерное гостеприимство и услужливость и должны были ограничиться, по примеру предшественников наших, изъявлением ему торжественно сердечной нашей благодарности.

Лес на острове Гуахан

После отъезда губернатора, которого мы проводили с приличным салютом, стали мы тотчас готовить шлюп к морю и в следующее утро (7 марта) перешли в губу Уматаг.

Старик-управитель (Alcalde Administrador), к которому мы имели открытый приказ от губернатора о доставке нам живности и плодов, не довольствуясь немедленным исполнением его, старался нас всячески угостить, доставляя такие вещи, которые в распоряжение губернатора не входили. Всех бывших на берегу угощал он у себя дома по возможности, – и это без всяких корыстных видов. Мы старались вознаградить этого доброго старика за его гостеприимство тем, в чем, по нашему мнению, имел он недостаток.

Маленькая губа Уматаг представляет вид несравненно живописнее и приятнее, нежели Калдера де Апра. Там – картина бесплодия во всех возможных видах: к югу масса мадрепор, покрытых бесплодными растениями, образует голые утесы полуострова Ороте; к востоку густая зелень бесплодных ризофор составляет опушку берега, возвышающегося постепенно до хребтов, безлесных и солнцем пожженных; к северу низменный коралловый остров Анапа длинной грядой бурунов сливается с морем, более его плодоносным; ни одна хижина не оживляет зрелища, а запустелые, без флагов крепости Сант-Яго и Санта-Крус усугубляют унылость его. Здесь, на пологом, к морю песчаном берегу, между кокосовыми и банановыми деревьями, показываются дома довольно большого селения Уматаг, которому придают разнообразие каменный губернаторский дом (непременно называемый palacio) и каменная церковь; на вершине отдельно стоящего утеса крепость Св. Ангела, по крайней мере поднимаемым на ней флагом, показывает исправность. Другие две крепости на высотах ограничивают картину к югу и северу. Изобильный источник прекраснейшей воды протекает через селение. Налившись водой, отправились мы 8 марта в море.

* * *

Если бы занятия мои сначала, а под конец болезнь и не лишили меня возможности собрать достоверные сведения о состоянии Марианских островов, то едва ли и тогда мог я много прибавить к подробному их описанию, составленному только за 10 лет до нас столь проницательным наблюдателем, как капитан Фресинет, который провел два месяца в доме самого губернатора.

Женщина с острова Гуахан

Рисунок М. Тиханова

С того времени на Марианских островах, конечно, не многое переменилось. Звание губернатора, состоящего в полной зависимости от генерал-капитана манильского, – по-прежнему только средство нажиться, доставляемое последним покровительствуемому им чиновнику. Средство это состоит в полной на все монополии. Губернатор – единственный негоциант на всем острове. Он имеет в Аганье магазин, в котором довольно недешево продаются европейские и китайские товары. Единственный способ губернатора сообщаться с северными островами – по-прежнему каролинцы (которых называют здесь carolinas) со своими лодками, из которых некоторое число всегда остается на Марианских островах. Для удержания их употребляются, может быть, и не всегда чистые средства, такие, к каким и везде прибегают капиталисты, чтобы закабалить работников. Я видел здесь тамола Оралитау с группы Элато, который очень желал отправиться со мной, но не мог, потому что человек 20 его команды были на острове Сеипане. Они перевозят с Роты, Тиниана и Сеипана на Гуахан предметы, которыми последний оттуда снабжается; главные суть живые свиньи, корень ям, gagao (арро-руть), ловят голотурий, которые составляют немалозначащую отрасль торговли губернатора. На этот предмет имеет он парусное судно, которое для сбора голотурий ходит на Каролинские острова. Часто каролинцы с пользой служат водолазами: так, например, когда разбило судно Филиппинской компании на 15-футовой банке при входе в гавань Сан-Луис, то изо всей бывшей на нем значительной суммы в пиастрах не спасено только 1800 пиастров, которые не были в мешках. Узнав этот добрый народ в домашнем его быту, не мог я без сожаления смотреть на них здесь. Они ходят, правда, не нагие, а в красных рубашках и соломенных шляпах; говорят «A Dios!» [до свидания] и «Si Sennor!» [да, господин], выучились кланяться, хотя и очень неловко; но со всем этим образованием они к свободным своим собратьям точно в таком же отношении, как попугай в клетке к тем прелестным стаям, которые восхищают путешественника в лесах. Они совершенно теряют свою национальность, нет и тени той невынужденной веселости, какая-то черта уныния в вынужденных улыбках; осмотрительность, столь же ненатуральная в диком и столь же пугающая, как сардонический смех лишившегося ума или женщины в истерике. Капитан Луис Торрес – неизменный их покровитель; при нем лицо их проясняется. Особенно удачный такт обращения его с ними и некоторое звание их языка вселяют в них полное к нему доверие, которому он никогда не изменял.

С тех пор как китоловные суда посещают Гуахан, губернатор имеет больше средств сообщаться с северной частью управления. Они иногда перевозят ему из некоторой доли то, что ему нужно. Так, в наше время капитан Фольджер перевез ему до 400 свиней и большое количество кокосов, кореньев и пр. Почти превосходит вероятие, что губернатор отдельного архипелага островов доведен до необходимости зависеть от столь неверной помощи. Но еще менее понятно то, что он обязан прибегать к ней и тогда, когда бывают на острове и свои суда. При нас отправлял он шхуну на острова Сеипан, которая через несколько дней воротилась, не будучи в состоянии туда добраться! Вот каковы ныне мореходы, соотечественники Магеллана!

Китобойные же суда познакомили обитателей Гуахана, как и многих других островов в Южном море, с новой, прежде неизвестной им бедой, это – европейские беглецы. На всяком судне можно приобрести что-нибудь только трудом и прилежанием; на китоловном судне нужна сверх того удача в промысле; при неудаче и труды и прилежание тщетны; поэтому матросы с этих судов весьма охотно дезертируют, особенно в Гуахане, где прекрасный климат, ограничивая нужды самой безделицей, дает им возможность вести жизнь праздную и беспутную. Бродяги эти, которых развелось здесь очень много, вмешавшись в семьи и имея над местными жителями преимущество – знание европейских языков и обычаев, прибрали в свои руки все почти дела. Это вдосталь убивает промышленность бедных, добрых и смирных марианцев.

Десять лет назад, в посещение шлюпа «Камчатка», при нынешнем же губернаторе, было здесь довольно много рогатого скота, теперь же весьма мало. Обеднение в этом и в некоторых других отношениях дон Хосе приписывал дурным распоряжениям преемника и предшественника своего. В нынешнем состоянии остров Гуахан, кроме временного освежения, не представляет большой помощи мореплавателям. Свежая мясная провизия редка и не дешева. Живых свиней можно получить только от губернатора, но и то не всегда. Обыватели имеют весьма мало и отдают их за только весьма дорогую цену. Дикие олени прежде были в изобилии, но в последние годы их так много стреляли, что и они стали редки. Кур можно получить довольно, но не дешево. Говядины вовсе нет в продаже. Губернатор при всем своем гостеприимстве однажды только мог прислать нам ее немного. Плоды и овощи в изобилии, но и те не так дешевы, как прежде были. Все без исключения обходится гораздо дороже, если покупать на чистые деньги, которые здесь почти не имеют цены, порох требуется больше всего, потом платье и белье. Все это здесь очень дорого.

Нам еще рано было идти к северу, и потому, оставив остров Гуахан, вернулись мы опять в Каролинский архипелаг, чтобы продолжать прерванное исследование его. Я правил так, чтобы начать с островов, названных Вильсоном островами Шведа (Swede’s Islands), оттого, что один матрос с корабля его, родом швед, на них остался. Мы плыли, не встречая ничего замечательного до 13 марта, когда миновали милях в семи описанный прежде остров Фаиеу (западный), и вечером того же дня увидели к западу острова Шведа. Приближаясь к ним на рассвете (14 числа), встречены мы были жителями в нескольких лодках, от которых узнали, что восточная из трех отдельных групп, ими образуемых, называется Намуррек (или Намуттек), западная – Элато, а южная – Намолиаур.

Островитяне эти показались нам стройнее восточных их соседей. В чертах лица большого различия незаметно. Насечки их правильнее, красивее и расположены с большой симметрией. Лодки же точно такие. Прежде всего и более всего требовали они есть. «Коми, коми» (come, исп.), кричали все, показывая на пустые желудки. Они ели все, что им давали, не только охотно, но почти с жадностью, даже источенные червями сухари наши. По всему было видно, что они терпят большой недостаток в пище.

Только что стало известно, что мы идем к Элато, как среди гостей наших нашлось человек десять охотников нас сопровождать. Я этому не воспротивился, хотя не намерен был там останавливаться, уверенный, что встретятся лодки, которые снимут от нас пассажиров.

Обсервовав широту на середине между группами Элато и Намуррек, лежащими почти на одной параллели, спустились мы на западную сторону первой группы. Эта сторона состоит из наружного рифа с несколькими островками, из которых один называется Фалипи. На карте Кантовы находится около сего места банка Фалипи (Banc de Falipi). Не сделалось ли в течение 100 лет островом то, что было прежде банкой? В группе Элато есть гавань; суда, посылаемые с Марианских островов за трепангом, всегда тут останавливаются, хотя мы и не могли рассмотреть входа в лагуну, который, по рассказам, находится на восточной стороне, вопреки закону, замеченному в коралловых группах, что отверстия в рифе находятся обыкновенно на подветренной стороне.

К удивлению, не были мы здесь встречены, как в других местах; одна только лодка видна была в море, и та, по-видимому, не имела большой охоты с нами сообщиться. Когда мы легли в дрейф, она лавировала около нас на почтительном расстоянии, не принимая пригласительных знаков наших; гости мои, осыпанные подарками и сухарями, довольные своим положением, мало о ней заботились. Опасаясь, чтобы они меня не задержали, решил я сделать их участниками своей заботы, сказав им, что сейчас должен идти в Улеай, следовательно, и они со мной, если лодка их не снимет. Это подействовало на них так же, как, с другой стороны, их усиленные просьбы – на лодку, которая, наконец, пристала к шлюпу. На ней был тамол группы, рослый и дородный человек, знавший несколько слов по-испански; я его поспешил одарить, чтобы уменьшить желание его у нас оставаться, ибо мне хотелось засветло кончить опись этих групп. Наконец, хотя и с трудом, спровадили всю ватагу, которая едва поместилась на лодке.

Окончив опись в сумерки, легли мы к северу для отыскания группы Фарройлап (или Фаттойлап), виденной Торресом. Следуя его указаниям и рассказам каролинцев, нашли мы 16 марта поутру маленькую эту группу, имеющую в окружности не более 4 миль и состоящую из трех островков с лагуной посредине. Обойдя кругом нее, легли мы на подветренной стороне в дрейф. Островитяне не замедлили к нам выехать. Из них один, наружностью нисколько от других не отличавшийся, удивил нас европейскими своими ухватками и еще больше, когда, взойдя на шлюп, заговорил весьма чисто по-испански. Это был старшина Алаберто,^[402] проведший два года на Марианских островах, где выучился испанскому языку так, что, если мы не совершенно свободно с ним объяснялись, то вина была с нашей, а не с его стороны. Пристойность и вежливость обращения делали его весьма интересным. Он описывал нам родину свою беднейшим в мире местом, не имеющим совершенно ничего, кроме рыбы и кокосов для пищи, а когда нет дождей, то и для питья. Мы знали уже, как принять гостей, и прежде всех подарков предложили им завтрак из сухарей и гуаханских фруктов, которым они, конечно, не менее были рады, чем ножам и ножницам.

Гости пробыли у нас до вечера. Алаберто обедал у меня в каюте и не только не затруднялся есть по-нашему, но еще с удивительным участием и вниманием замечал, не нужна ли мне какая помощь и, действительно, помогал мне очень ловко. Я дорого бы дал, чтобы иметь такого человека с начала исследования Каролинских островов. Он и теперь мог бы нам быть полезен, и я предложил ему идти с нами в Улеай. Он отвечал, что жена его будет грустить. На предложение взять и ее с собой он пожал плечами и сказал, что лучше останется в Фарройлапе, как тут ни худо.

Я одарил его всем, что, по мнению моему, могло быть ему полезно: между прочим, бочонком для сохранения воды и карманным компасом, употребление которого он сейчас же понял и не выпускал из рук, как драгоценность.

По толкам с прежними посетителями полагал я найти близ Фарройлапа маленькую группу Олимирао, но здесь узнал, что она лежит ближе к Элато и, следовательно, теперь уже далеко на ветре. Как ни неприятно было лавировать назад с тяжелым нашим судном, но лучше было пожертвовать несколькими днями, нежели оставить с этой стороны неизвестное. Не прежде 20 марта увидели мы искомую группу, почти в том самом месте, как полагали по рассказам Алаберто. Она состоит из двух только маленьких островков и имеет не более 4 миль в окружности. Невзирая на то, что тихий ветер и зыбь не допустили нас к острову ближе 5 или 6 миль, под вечер выехала к нам небольшая лодка с тремя людьми. Один из них взошел наверх, попросил есть, но, невзирая на обыкновенный ласковый прием и подарки, был очень робок, никак не хотел сойти в каюту и скоро нас оставил.

Удаляясь к югу до широты 7°20′, легли мы на запад. В этой широте лежат Вильсоновы два острова, в которых мы теперь, по всем соображениям, не сомневались найти группу Ифалук, в чем и не ошиблись. Мы ее осматривали 22 марта. Она состоит не из двух, а из четырех островов, именно Ифалук, Моай, Элла и Фарарик, лежащих, как обыкновенно, в рифе, образующем лагуну до 5 миль в окружности. Группа эта населена относительно лучше других. Покуда мы в ожидании полуденных наблюдений лежали в дрейфе под ветром ее, нас окружало до 25 лодок, в которых круглым счетом было до 100 человек островитян, отличавшихся если не внешним видом, то по крайней мере шумливостью, от всех каролинцев, доселе нам известных. Все хотели на судно, так что их нужно было отгонять силой; все просили есть; все предлагали на продажу раковины, ткани и даже лодки и очень умели соблюдать во всем свою выгоду; наконец они обнаружили качество, к которому мы свидетельством Вильсона и некоторых китоловных шкиперов были уже приготовлены: один смельчак, выхватив из бортовой планки большой железный гвоздь (кофель-нагель), пустился с ним вплавь. В это время был на судне главный старшина группы; я объявил ему арест, покуда украденное не будет возвращено. Старик очень струсил; но все другие оставались спокойны, уверяя, что гвоздь сейчас будет возвращен; и действительно, один старшина отыскал его на лодках и доставил, разумеется, требуя за услугу свою топор.

Покуда это происходило и я подарками старался успокоить старика-тамола, другой повторил тот же подвиг и уплыл с кормы, но через несколько минут через посредство тех же старшин должен был явиться сам с покражей. Этому хотелось мне для примера другим дать несколько ударов линьком, однако бедняк был и без того в таком страхе, что я его отпустил, и он, нимало не мешкая, убрался в свою лодку, покуда мы еще не одумались.

Нам по обыкновению стоило немалого труда спровадить честью своих гостей. Оставив их, пошли мы на W к группе Улеа и Улеай (Тринадцать островов Вильсона), которую и увидели к вечеру. Несколько лодок уже плыли к нам навстречу, две или три, невзирая на темноту, догнали нас, когда мы лавировали под малыми парусами, что-то нам кричали, однако пристать к борту не хотели. Всю ночь видны были в разных местах огни, с помощью которых островитяне ловят рыбу.

Я намеревался остановиться на несколько дней в Улеае для астрономических и магнитных наблюдений и потому, спустившись поутру к SO части группы, послал лейтенанта Завалишина осмотреть между островами якорное место.

Лодок до семидесяти окружало нас, покуда мы лежали в дрейфе. Я до времени не велел никого пускать на судно, потому что народ этот очень мешает работам. Наконец один, показывая на себя, закричал: «Pilot!» He ожидая от этого человека большой пользы как от лоцмана, полагал я, что он, может статься, понимает несколько по-испански и тем может нам быть полезен, и потому пригласил его на судно. Однако, оказалось, что, кроме слова «pilot», он никакого другого испанского не знает. Вскоре указал он нам человека в рубашке с брыжами, державшего в руке какой-то пакет, говоря, что и тот тоже «pilot». Пустили и этого. Он подал нам весьма тщательно завернутые в старую английскую газету два презабавные письма: одно бывшему губернатору Марианских островов, другое – Торресу от проходивших здесь в прошлом году китоловных шкиперов. В одном из них вручитель, по имени Тапелигар, титуловался Second Governor [второй управитель]. Тапелигар, получивший эти письма для отправления при случае в Гуахан, держит их вместо рекомендательных. Слово «pilot» объяснилось тем, что здесь «pilot» (капитан) и тамол – синонимы. Итак, мы в воображаемых лоцманах нашли только старшин.

По возвращении лейтенанта Завалишина, нашедшего удобное якорное место, пошли мы в лагуну и, сделав несколько поворотов, около полудня положили якорь против северной оконечности острова Раур.

В тот же день съехал я на этот остров для поиска удобного для астрономических наблюдений места. Работа эта ложилась теперь исключительно на Семенова. Мы прошли на восточную сторону острова и кругом его северной оконечности. Нас сопровождала небольшая, весьма веселая толпа. Но «фарак, фарак!», когда проходили мимо места заключения женщин, надоедало нам, как и в Лугуноре. На наветренной стороне любовались мы, с какой ловкостью и смелостью молодежь вбегала в самые буруны и вытаскивала огромных морских ежей. Доктор Мертенс получил их таким образом множество, а в Гуахане подарил ему губернатор несколько игл этого животного, как редкость.

Мы не нашли здесь такого гостеприимства, как в Лугуноре. Там непременно каждый хозяин дома приглашал сесть и потчевал кокосами, здесь надо было их требовать, да еще и несколько раз. Казалось, что здесь не такое их изобилие, как там, хотя, впрочем, опушка леса состоит вся из кокосовых пальм. Улеайцы оказались такими же попрошайками, как и лугунорцы, особенно мальчики, которые, заметив, что доктор Мертенс собирает ракушки и т. п., приносили ему всякую дрянь, даром никак не хотели отдать, а не получив требуемого, тут же бросали на землю.

На западной стороне острова Раура есть 4 или 5 искусственных пристаней для лодок, чего мы ни на одном из других Каролинских островов не заметили. От берега на расстоянии сажен 15 положен ряд больших камней, а от конца его в обе стороны под углом около 60° еще по ряду, так что все имеет вид якоря. На других островах этой же группы таких пристаней нет, потому, вероятно, что волнение при западных ветрах наиболее бьет в остров Раур.

На следующий день (24 марта) все разделились по своим занятиям. Жители не только никому из нас не мешали, но еще помогали в чем могли. Не нравилась им только стрельба охотников. Сначала они при каждом, даже отдаленном, выстреле вздрагивали и вскрикивали и настоятельно просили не делать такого шума; однако скоро обстрелялись и сопровождали только каждый выстрел обыкновенным «уэ!».

25 марта для светлого праздника дана была всему экипажу свобода от работ. Весь день окружало нас на лодках множество островитян, которые, хотя и шумно, но весело и честно променивали нам рыбу, раковины, ткани, но весьма мало плодов, и то одни кокосы. Старшины привозили в подарок не целые лодки, как в Лугуноре, но ветки с полудюжиной орехов и требовали за то непременно ножей и топоров. Рыбы много и разных видов. Веревками, которых я готов был купить много, очень дорожили, но, странное дело, лодки, которые стоят им наибольшего труда и составляют все основание их богатства, отдавали относительно за бесценок: маленькую лодку купил я за один топор, а одну из самых больших и со всем вооружением – за три, из которых два, конечно, уйдут на постройку новой. Может быть, великое здесь изобилие лодок причина такой дешевизны. Почти перед каждым домом было несколько лодок, множество строящихся. Немалая их часть идет на Гуахан за железо.

Я съезжал на остров Улеай, собственно так называемый, старшина которого Тапелигар был одним из постоянных наших гостей. Я его нашел сидящим на своей лодке под шатром. Лодки на воде и на суше, кажется, постоянные их престолы. Мы редко встречали старшин иначе, как сидящими на лодках. У меня Тапелигар распоряжался совершенно как дома, но не показывал охоты у себя платить мне той же монетой; велев подать несколько кокосов, он не замедлил предложить мне идти обратно к моей шлюпке. И, кажется, не весьма был доволен, когда я, напротив, предложил ему сопроводить меня вокруг его острова.

27 марта терпели мы несносную жару. Пассата совсем не было: по временам находили тихие полоски от SO, иногда сопровождаемые дождем. Мы были по обыкновению окружены почти всем мужским населением группы, среди которого явились, наконец, и женщины: несколько лодок, ими наполненных, вертелись около шлюпа, производя больше шума, нежели все другие вместе. Они на судно не просились, ожидая, может быть, приглашений, сделать которое, однако, никому не пришло в голову; не знаю, потому ли, что они все без исключения были безобразны. Невероятно, чтобы между ними не было совсем пригожих; может быть, ревнивцы не позволяют этим отлучаться от домов.

Остров Кузайэ в Каролинском архипелаге

Под вечер посетил нас главный старшина всей группы, известный из записок Шамиссо, Роуа. Я поручил лейтенанту Завалишину, описывавшему западную часть группы, когда пристанет к его резиденции Улемарай, одарить и обласкать его. Большого труда стоило растолковать ему, от кого и какими судьбами все эти богатства на него сыплются, но когда понял, то непременно захотел сам быть у нас, забыв, что паралич лишил его действия рук и ног. Этого древнего, едва дышащего старика пригласил я было на судно, но он, попытавшись встать, едва не свернулся в воду и долго не мог оправиться; итак, конференция должна была произойти на его лодке. Я его одарил, как и супругу его, несколько моложе, чем только мог придумать. Тамолы на шлюпе толковали мне, чтобы я велел поднять его на стуле, однако мне показалось опасным подвергать старика такому труду, и мы расстались, воздав ему всякие почести на его земле.

К вечеру лейтенант Завалишин возвратился, окончив опись группы. Мы тотчас подняли баркас и привели судно в совершенную готовность с рассветом сняться с якоря.

* * *

Группа Улеай имеет до 15 миль в окружности; на прежних картах означалась она в 20–30 раз больше. Она состоит из 22 островов, имена которых довольно верно обозначены у Шамиссо и на карте капитана Фресинета. По нашим наблюдениям, южная оконечность острова Раура, восточного в группе, лежит в широте 7°20′ N и долготе 216°03′ W.

Томительное однообразие коралловых островов имеет по крайней мере ту выгоду, что избавляет путешественника от обязанности описывать отдельно вид каждой группы. Увидев одну – видел все. Как они открываются с моря, мы уже видели. Со стороны лагуны представляют они все кругообразную песчаную полосу, покрытую густым лесом и прерванную несколькими промежутками, ограниченными рамкой бурунов, не скрывающей от глаз дали, сливающейся с небом.

Но группа Улеай отличается в этом отношении от других. Она имеет фигуру весьма неправильную: два выходящие угла к северу и между ними глубокую впадину. Фигуры этой, по гипотезе образования коралловых островов, нельзя объяснить иначе, как предположив, что в этом месте в одно время, независимо одна от другой, стали образовываться две группы. Шестисаженный проход между островами Ангалигараилом и Фарайлесом означает, кажется, и разделение их. Оттуда к SO простирается риф, который через остров Мотогозе у соединяется с рифом, идущим от острова Раура, и заключает таким образом восточную группу, между тем как пятисаженные глубины и риф к О и NO от острова Фелалиса означают направление, в котором риф от последнего острова должен будет продолжаться, чтобы со временем примкнуть к острову Фарайлес и отделить западную группу.

Собственно остров Улеай выгодно отличается от других не только этой гряды, но и вообще от виденных нами доселе островов. Южная его сторона не имеет отмели, которая так затрудняет приставание к другим островам, но, склоняясь довольно крутой покатостью, представляет ровное, чистое, песчаное дно, на котором сквозь спокойную, прозрачную воду можно до глубины нескольких сажен видеть каждую песчинку. Средина острова – приятная пересекаемая во всевозможных направлениях дорожками роща с чистыми местами и площадками, где встречаются уединенные жилища. Коралловые острова вообще имеют вид подковы, через которую море только что не переливается: едва сделаешь несколько шагов от одного берега, встречаешь другой. Остров Улеай, напротив, занимает довольно большую площадь, на которой прекрасные хлебные деревья имели достаточно места для образования рощи.

Дома старшин здешних лучше и чище лугунорских. Стены их выведены из широких досок хлебного дерева, которое, принимая при отделке лоск и приятный красный цвет, придает домам вид опрятности, которого тщетно искать не только в селениях каролинцев, но и во всем Южном море: это совершенные игрушки. Кажется, на это употребляются только прилежащие корню части, которые на лодки не годятся; от этого все доски в стенах имеют вид большого квадрата; все эти штуки частенько связаны между собой веревками. В домашней утвари не нашли мы никакой разницы от лугунорской.

Гробницы старшин здесь точно такие же, как на Лугуноре, но некоторые гораздо больше; в одной видел я лодку, лежащую диагонально, вверх килем.

Обитатели этой группы как наружностью, так и характером мало отличаются от лугунорцев, хотя частые сношения с Гуаханом не могли не иметь влияния на последний. В обычаях есть также некоторое различие; так, например, старшина Аман, избравший себе другом Мертенса, оправдал сказанное Шамиссо о взаимных обязательствах друзей на этой группе островов. Желтой краской мужчины почти вовсе не пачкаются, тем более женщины.

Язык здесь не совсем тот, что на Лугуноре, частью от действительного различия в наречии и произношении, частью, может быть, от примеси слов чаморских и испанских, которые во многих случаях употребляют они преимущественно перед своими, как, например, «маулик» вместо «мамаль» – хорошо; «пигиллили» – дети, с испанского peguenini; «лиос» (Dios), кажется, говорится между ними для обозначения божества или неба в духовном смысле. Говоря об умерших, они всегда твердят: «лиос», показывая притом на небо. Настоящей разницы между испанским и чаморским языком они, кажется, не знают, по крайней мере, не все, оттого, что последний – это язык простого народа в Гуахане и все, даже чистые испанцы, на нем говорят.

Группа Улеай, о которой уже в раннейших известиях упоминалось, сделалась в последние времена известнее, благодаря счастливой встрече капитана Коцебу с уроженцем этой группы Каду. Я старался узнавать всеми средствами, помнят ли улеайцы своего соотечественника, показывал всем его портрет, приложенный к путешествию «Рюрика», и успел, наконец, многим сделать понятным все, что имел им сказать о Каду. Завалишин расспрашивал о нем на Улемарае, его родине, но все тщетно, никто не слыхивал о Каду, так что я думаю, уже не слыл ли он здесь под каким-нибудь другим именем, а это получил на Радаке и не догадался сказать об этом Шамиссо. Я не знаю, как иначе объяснить, что не более как в 15 лет могла совершенно истребиться память о человеке, которого многие должны бы знать. Впрочем, мы и прежде уже имели примеры, что закон un absent a tort [отсутствующий неправ] во всем пространстве и гораздо больше, чем у нас, имеет силу между ветренными островитянами Южного моря. О Тюпайе никто и не спрашивал, когда Кук вторично пришел в Таити, тогда как даже и в Новой Зеландии о нем заботились. Здесь нередко случается, что человек, отправившийся ловить рыбу или на другой остров, пропадает без вести. В числе таких был и Каду: его ждали не дождались, сочли пропащим и, как водится, забыли с прочими, не воображая, что благодаря страннейшей из случайностей суждено ему было сойтись с белыми людьми. Если бы Каду случайно возвратился на родину, то новый Одиссей не одним блужданием по морю уподобился бы герой Гомера – он не узнал бы отчизны, и отчизна его бы не узнала.

* * *

28 марта поутру вышли мы в море. Осмотрев еще со шлюпа южную сторону группы Улеай, легли мы к югу для отыскания группы Зурыпыг, о положении которой собрал я некоторые сведения в Улеае. Руководствуясь ими, нашли мы 3 апреля маленькую эту группу, состоящую только из двух островов. Проходя по северную ее сторону, видели мы на берегу людей, которые, к досаде нашей, не помышляли спускать лежавших на берегу лодок своих на воду; в лагуне также их не было видно, и таким образом мы остались в неизвестности о названиях островов, составляющих эту группу.

Теперь время уже было вовсе проститься с Каролинскими островами и спешить на север. На этом пути предполагал я употребить день или два на поиски острова Фейса, который, по сведениям, собранным в разных местах, полагал я лежащим около широты 9°10′ и долготы 217¹/₂°, следовательно, на самом пути нашем. Но сильные течения от юга заставили нас пройти около полуградуса севернее, и мы, не отыскав острова Фейса, 3 апреля взяли окончательный курс N.^[403]

Глава десятая

Плавание от Каролинского архипелага до островов Бонин-Сима. – Пребывание в Порту Лойда. – Плавание до Камчатки.

С тихими ветрами продолжали мы путь довольно успешно, не встречая ничего, достойного замечания. Небо сохраняло довольно долго вид тропический, погода была ясная, и температура уменьшалась немного, но 15 апреля в широте 26° вдруг все изменилось: время настало сырое, небо помрачилось, и термометр упал до 17°, что для нас было уже слишком свежо. 17 числа поутру показался на NO берег; продолжавшийся весь день мелкий дождь с самой густой пасмурностью, настоящий бус,^[404] препятствовал нам осмотреть его тогда же, и мы оставались в недоумении, принадлежит ли он к островам Бонин или нет. На другой день было яснее, и виденная накануне земля оказалась островом Розарио, или Неудачи. Это – низменный, голый, каменный островок с обрубистыми берегами менее одной мили в поперечнике и со многими вокруг него кекурами. Последнее название дано ему в 1801 году английским кораблем «Наутилусом». Для мореплавателя, ищущего земли, чтобы освежиться или исправить свое судно, нет места, которое бы справедливее заслуживало такое название, как этот остров. Омываемые ужасными бурунами берега его угрожают гибелью, а бесплодные скалы – голодной смертью в случае спасения. Остров, должно быть, вулканический.

Продолжая путь к востоку со свежим южным ветром, находились мы в полдень на том самом месте, где на английских картах означены острова Бонин, не видя земли. К вечеру несколько стай птиц, летевших к О, заставили нас заблаговременно привести к ветру. На рассвете (19 апреля) горизонт очистился, и мы увидели 4 группы островов, покрывавшие горизонт от SW до NO. В этих группах не могли мы не узнать островов Бонин, хотя положение их нимало не соответствовало тому, как они означены на английских картах. С тихим от NO ветром взяли мы курс к ближайшей, второй от юга, группе и вскоре после полудня поравнялись с ее северной оконечностью, отличающейся большим утесом, весьма похожим на Бабушкин камень, что в устье Авачинской губы. Мы шли вдоль западной стороны, тщательно замечая, не окажется ли где признаков гавани. Горы, одетые роскошной и разнообразной зеленью, представляли вид столько же живописный, сколько и привлекательный. Между дикими и обнаженными утесами, вздымавшимися до 300 футов и больше над водой, вдавались во многих местах бухты, окруженные песчаными низменностями, от которых довольно стремительно возвышались горы, до самой вершины покрытые лесом, до 700 и 800 футов в высоту. Разных фантастических форм кекуры, которых больше всего было у южной оконечности, разнообразили картину. На вершине одной горы увидели мы дым, потом людей, стреляющих из ружей и махающих английским флагом. Хотя уже наступал вечер, но я решил сразу отправить шлюпку на берег, чтобы не оставить дольше без утешения несчастных, которых мы считали наверное спасшимися с какого-нибудь разбитого судна. Я приказал мичману Ратманову остаться с шлюпкой на ночь на берегу и возвратиться с рассветом. Его сопровождали Мертенс и Китлиц.

На следующее утро они возвратились и привезли с собой боцмана Виттрина и матроса Петерсена с английского китобойного судна «Вильям», потерпевшего тут кораблекрушение осенью 1826 года. От них узнал я, что английский капитан Бичи на шлюпе «Блоссом» опередил нас, описав в июне прошлого года острова эти и приняв их во владение Британского королевства. Мореходы не удивятся признанию, что нам прискорбно было быть опереженными в решении одной из немногих географических задач, сколько-нибудь важных, в наше время еще остававшихся. Повторять опись этого архипелага после столь искусного офицера, как капитан Бичи, было бы бесполезной тратой времени, и потому я решил немногие дни, которые мы могли еще уделить от плавания на север, употребить в пользу иным образом, то есть произведя в этом месте маятниковые и другие наблюдения и доставя натуралистам случай исследовать природу совершенно еще неизвестной в этом отношении земли.

Мы находились прямо против устья весьма хорошей гавани, план которой, оставленный здесь капитаном Бичи для судов, которым сюда случится зайти, Виттрин доставил мне. Руководствуясь им, стали мы туда лавировать и, после бесчисленного множества поворотов, положили якорь в вершине гавани, названной нашим предшественником Портом Лойда. В тот же день съехал я на берег в сопровождении двух боснийских анахоретов для подыскания удобного для моих работ места. Престранно было встречать в лесу на большом расстоянии от моря то обломок мачты, то стеньгу, то часть борта и на каждом шагу бочки – то пустые, то наполненные чистейшим спермацетом, которого «Вильям» имел уже полный груз, когда разбился. Судно это стояло на якоре в дурном месте, под южным берегом гавани. Можно подумать, что оно было под влиянием какой-то враждебной судьбы, ибо еще прежде катастрофы своей лишилось оно капитана, здесь же убитого срубленным деревом. Вскоре после того крепким ветром сдернут был «Вильям» с якорей и выброшен на камни в бухте, названной нами бухтой Кораблекрушения. Весь экипаж спасся на берег. Немного спустя пришло в Порт Лойда судно «Тимор», одного хозяина с «Вильямом», на котором все отправились в Восточную Индию, кроме Виттрина и Петерсена, согласившихся остаться для спасения чего можно с разбитого корабля до следующего года, когда капитан «Тимора» обещал опять за ними прийти. В этой надежде жили наши пустынники спокойно в домике, построенном из обломков судна, которое случившимся в глубокую осень ураганом раздробило на части и разбросало по всем берегам гавани. На «Блоссоме» они не отправились, частью ожидая прибытия своего судна, частью же потому, что службы на военных судах купеческие матросы несколько боятся. Однако после «Блоссома» никакое судно до нас не приходило, и они усердно просили избавить их из этого заточения, что я, конечно, с удовольствием исполнил.^[405]

На следующий день ездили мы любоваться жилищем нового Робинзона. На берегу встретило нас потомство товарищей бедствия наших отшельников, – огромное стадо свиней, не кормленных целые сутки, окружило нас и всюду преследовало. Дом из обшивных кабельных досок, с крылечком, крытый парусиной, с надписью Charles Wittrien’s Premises [усадьба Чарлза Виттрина] был резиденцией хозяев. Стол, две койки, сундук, у которого крышка красного дерева была полой капитанского стола, ружье, Библия, том Британской энциклопедии, несколько китоловных орудий и две картинки составляли убранство этого единственного на Бонинских островах человеческого жилища. К нему примыкал хлев, крытый медью, в стороне кладовая, несколько далее вмазанные в печь два котла, служившие солеварней, у берега две лодки из дюймовых досок, обшитые медью, – везде смесь недостатка с роскошью, везде следы изобретательности, к которой приводит человека нужда. Протоптанные от дома в разных направлениях дорожки вели к нескольким беседкам и скамеечкам, устроенным в таких местах, откуда можно было лучше обозревать море и где отшельники просиживали по целым дням в ожидании, не покажется ли какое-нибудь судно, вестник их избавления. Скука и то непобедимое чувство тоски, которое овладевает человеком в отлучении от общества себе подобных, были единственными неприятелями, возмущавшими спокойствие их жизни, которая при тех возможностях, какие они нашли в богатой природе этой земли, в благословенном климате и с тем, что им удалось спасти с корабля, могла бы даже быть приятной. Свиньи, размножившиеся от двух огромных животных, спасшихся вместе с ними, не только обеспечивали их пропитанием, но служили им настоящими собеседниками, вопреки общепринятому мнению, будто животное это не способно привязываться к человеку. Петерсен приучил к себе одного поросенка, совершенно как постельную собачку; он с ним спал и даже иногда плясал. Свиньи ходили обыкновенно на воле, но на знакомый им свист сбегались со всех концов острова к дому.

Обсерваторию нашу расположили мы в SO части гавани, в бухте, названной по этой причине бухтой Маятника. Это самое приятное по всей губе место. Между песчаным берегом и горами не весьма широкая равнина, покрытая столетними деревьями, образует прекраснейшую рощу, пересекаемую небольшим ручейком, русло которого открывало мне горизонт к югу до высоты около 20°.

содержание   ..  9  10  11  ..