содержание   ..  1  2  3  4  5  6  7  8  9    ..

Плавания вокруг света и по Северному Ледовитому океану (Федор Петрович Литке) - часть 8

Креолы оправдывают замечание, сделанное о многосторонних способностях мулатов в колониях других народов; они составляют красивую, проворную и способную породу людей. Компания печется о воспитании их как по обязанности, так и видя в том свою выгоду. В Ново-Архангельске устроена школа для 30 мальчиков, в которой креолы получают первоначальное образование до 16-летнего возраста, потом до 20 лет распределяются по разным должностям и занятиям, смотря по способности каждого, на приличном содержании. Воспитанные, таким образом, за счет компании, креолы обязаны служить ей до 29 лет, с жалованьем от 100 до 350 рублей, соразмерно способности и прилежанию каждого. Потом они служат компании на особых условиях или совсем не служат. Из подготовленных таким образом креолов компания имеет уже нескольких мореходов, управляющих небольшими судами, бухгалтеров и приказчиков, весьма хорошо знающих свое дело, исправных мастеровых и отличных матросов. Несколько человек было отправлено в разные времена в Россию для обучения мореплаванию и искусствам, но иные недоучились, другие, хотя и выучились, но, отвыкнув от старого образа жизни, вывезли с собой такие привычки, которые делали их здесь ни к чему не способными.

Хваля хорошее, нельзя не упомянуть и о дурном. Невоздержание есть, к несчастью, слишком общий порок между креолами, который хотя находит некоторое извинение в обстоятельствах и положении людей и мест, но вреден и для многих гибелен.

Алеуты также освобождены правительством от ясака^[340] и всяких повинностей, но обязаны зато служить компании для ловли морских зверей; для этого она может потребовать половинное число всех наличных островитян мужского пола не старше 50 и не моложе 18 лет. Женщин и детей моложе 18 лет компания может использовать на службе не иначе как с обоюдного согласия, за условленную плату. Островитяне, не находящиеся на службе компании, занимаются на обитаемых ими берегах не только рыбной ловлей, но и промыслом пушных зверей, и все добытое составляет их собственность, но продать пушной товар могут они не иначе, как компании, по установленной таксе.

Чтобы дать понятие о барщине этого рода, установленной в этом крае, обозрим вкратце промыслы, производимые компанией с помощью алеутов.

Бобровый промысел. Главная контора дает знать в отделы, сколько байдарок из каждого должны отправить на промысел. Управляющие отделами через байдарщиков извещают о том тайонов, которые съезжаются в декабре и январе в главное место в отделе, где делаются окончательные распоряжения. Составить партии – дело тайонов; они выбирают к тому охотников и преимущественно из таких семейств, в которых более одного мужчины. Назначенные алеуты получают от компании для исправления своих байдарок лахтаки, жилы, ус китовый, жир, камлен и пр., а при отправлении на промысел – по фунту табаку на человека, юколы и несколько ружей, пороху и пр. В марте и апреле бобровые партии пускаются в путь: из Кадьяка от 50 до 70 байдарок, кроме 30 или 40, перевозимых на парусном судне в Ситку, для промыслов на американском берегу; по Уналашкинскому отделу – до 135 байдарок; по Атхинскому – до 50. Каждая избирает из своей среды начальника. Кадьякская партия следует по берегу Кадьяка, через промежуточные острова на северный берег Аляски или вдоль южного до Кенайской губы. Уналашкинские партии отправляются из пяти разных мест: с Акуна к Четырехсопочным островам, на Юнаску и Амухту; с Умнака и с Уналашки – каждая по берегам своего острова; наконец, с острова Унга и с Аляски к острову Саннах и на некоторое расстояние в море. Атхинская партия промышляет по Андреяновской гряде.^[341] В августе и сентябре партии возвращаются в главные пристани: в отделах сдают промыслы в конторы, тут же получают плату и возвращаются по своим жильям.

В прежнее время составлялась подобная же партия из обитателей Чугацкой губы, но когда не стало бобров близ их мест, то перестали их и посылать. Теперь они промышляют только земных зверей – выдр, лисиц, медведей, речных бобров – и продают их компании.

В Атхинском отделе алеуты весь свой промысел сдают сначала главному тайону, который его разделяет на всех, соображаясь с прилежанием или счастьем каждого. Кто добыл 5 или 6 бобров, должен уделить часть тому, кто не получил ничего или очень мало, который в другое время воздаст ему в свою очередь тем же, так что никто не остается с пустыми руками и все бывают довольны.

Промысел лисиц. По окончании бобрового промысла приступают к лисьему. Лисиц ловят иногда собаками, но большей частью кляпцами, для коих материалы, то есть зубцы железные и китовые жилы, рассылаются заблаговременно по артелям. Лес для них употребляется выкидной.^[342] На опытного и проворного ловца дают по 25 кляпцев. Лисицами изобилуют все острова Лисьей гряды, более всего черно-бурыми и сиводушками; на Аляске бывают только красные, отличающиеся нежностью своей шерсти; самые дурные – кадьякские, где их и мало. На островах Атхинского отдела нет наземных зверей, даже мышей; на одном острове Атту водятся песцы. Лисий промысел начинается с октября и кончается в ноябре или декабре. Добытые звери сдаются начальникам артелей, которые за них расплачиваются.

Алеуты демонстрируют свои действия во время промыслов

Рисунок М. Тиханова

Еврашки^[343] ловятся преимущественно на острове Укамок, где для промысла их живут несколько алеутских семейств. Ловят еврашек собаками, которые выслеживают зверя и указывают его норы; охотник разрывает землю и убивает зверя. Этот промысел начинается также с октября и продолжается месяца три; за это время искусный ловец добывает от 1000 до 1200 зверьков. Алеутки в то же время выделывают меха и шьют из них парки.^[344] На Укамоке убивается в год до 25 000 еврашек.

Для птичьего промысла, как и для бобрового, тайон набирает вольных алеутов, которые в апреле съезжаются в главные места по отделам и, получив от компании огнестрельные и другие снаряды и припасы и на каждого охотника по фунту табаку, отправляются на промысел – с Кадьяка на Аляску, с Уналашки на Шумагинские острова – и возвращаются в августе и сентябре. Шкуры птиц сдаются в компанию, которая раздает их женщинам для выделки и шитья парок. На парки употребляются топорки, ары и ипатки; другие птицы – только в пищу. На парку идет от 30 до 50 шкур. Промышленник, доставивший 12 парок, получает сверх платы две парки себе. Мясо убитых птиц, кроме употребляемых в пищу на месте, алеуты в продолжение промысла сушат на зиму.

Моржей промышляют в конце июля из Унгинской артели на песчаных банках по северную сторону Аляски, где моржи ложатся в великом множестве. Обойдя их со стороны моря, промышленники бросаются на них с криком и гонят все лежбище на середину банки, где нападают на него с копьями и колют в те места, где тоньше кожа. Одна из главнейших предосторожностей в том, чтобы ни один зверь не ушел в море, ибо за одним бросятся все, и тогда трудно избежать клыков раздраженного зверя или не быть им задавленным, или увлеченным в море. Этот опасный промысел продолжается около десяти дней. Алеуты, готовясь к нему, прощаются друг с другом.

У убитых моржей вырубают только клыки. В счастливые годы получают до 2500 клыков, на что приходится положить от 3000 до 4000 моржей, потому что они в побоище сваливаются такими грудами, что, по уверению охотников, не более как из одной трети добываются клыки. В обыкновенные годы промысел бывает гораздо менее. Добытая кость переносится через перешеек на южную сторону, а оттуда свозится в артель.

Алеут на промысле

Рисунок М. Тиханова

Сивучей промышляют для компании на берегу Аляски в июне месяце и выделывают из них лахтаки для байдарок, а кишки и горла – для камлей, но большее число этих вещей доставляется вместе со шкурами морских котиков с островов Прибылова, о которых будем говорить ниже.

Промысел китов производится с июня по август. Не следует воображать, что это то опасное предприятие, которое у нас понимается обыкновенно под названием китового промысла. Дороговизна снаряжения китобойных судов, а главное, недостаток знающих это дело людей не позволяют компании за него взяться, хотя, вероятно, оно оказалось бы и выгодным, потому что между здешними китами есть много кашалотов (плавунов, как их здесь называют), дающих спермацет. Алеуты бьют китов с байдарок стрелами, на которых каждый имеет свое клеймо. Раненый кит обыкновенно через несколько дней издыхает и ветром и течением выбрасывается на ближайший берег. Больше всего выкидывает их на берега Уналашки и Акуна и на юго-западный берег Кадьяка.

Иногда случается алеутам взять кита и с бою, бросая в него стрелки с пузырями на веревках из китовых жил. Убивший кита, что узнается по клейму на стрелке, получает половину его и сверх того 30 рублей за большого и 15 рублей за малого.

Из краткого изложения производимых компанией промыслов видно, что из снаряжаемых на это дело алеутов ни один не служит ей по вынуждению, а все за плату, при установлении которой обращено равное внимание на интересы обеих сторон. Кроме этих, снаряжаемых, весьма многие служат в компании по найму. За всякую особую работу, как сбор ягод, кореньев, ловлю рыбы, нерп, как мужчины, так и женщины получают установленную плату.

Из алеутов, составляющих помянутую выше ситкинскую бобровую партию, около 150 человек остаются по охоте зимовать в Ново-Архангельске. Не знаю, имеет ли компания средства по окончании промыслов отправлять всех домой на Кадьяк, но житье праздных алеутов в Ново-Архангельске вредно сколько для них самих, столько и для компании. Здесь в весьма уменьшенном размере отражается действие больших городов на селения – привлекать к себе народ и портить его роскошью.

Остающиеся в Ситке алеуты март и апрель готовятся к промыслам, с мая по август промышляют бобров, в августе и сентябре запасают рыбу на зиму, а остальные затем пять месяцев, вместо того чтобы на родине заниматься промыслом земных зверей, проводят в совершенной праздности, со всеми ее последствиями. Привыкнув в общении с русскими к их пище, к чаю и особенно пристрастившись без меры к горячим напиткам, употребляют они все средства, хотя бы и непозволительные, к удовлетворению этих новых потребностей. По примеру супруга, променявшего спокойную и удобную птичью парку на фризовый или суконный сюртук или фрак, смешной даже в Европе, алеутка не хочет смотреть на еврашечью парку или китайчатую камлею,^[345] в которых прежде щеголяла, а требует непременно ситцевое платье, шаль и т. п., которые приобретает средствами, нимало не двусмысленными. Следствием этого бывают болезни, слабое потомство, испорченное уже при самом рождении. Теряясь сами, алеуты пребыванием в Ситке затрудняют и компанию, ибо увеличивают расход товаров и припасов, которыми компания с таким трудом снабжается.

В первые годы поселения русских в этом крае промыслы были так изобильны, что одни могли с избытком доставлять нужное для оборотов количество мягкой рухляди. Плохое хозяйство скоро, однако, или совсем иссушило, или весьма оскуднило эти источники и вынудило компанию помышлять об открытии новых. Еще Баранов намеревался основать поселение на озере Иллямне^[346] (или Шелихова), откуда он по временам получал меной значительное число речных бобров; но преемник его, исследовав подробнее берег к северу от Аляски, предпочел реку Нушагак, впадающую в Бристольский залив, в устье которой основан в 1820 году Александровский редут, назначенный служить средоточием и складочным местом меновой торговли с внутренними жителями Америки. Сюда съезжаются в байдарках, обычно в мае месяце, американцы соседних племен – аглегмюты, кускоханцы, киятенцы – и меняют речных бобров, выдр, лисиц красных и бобровую струю и в небольшом количестве мамонтову^[347] и моржовую кость на бисер, коральки разных цветов, цукли,^[348] табак; иногда берут также фламандское полотно, тик, красное сукно, байку, кожи, железные вещи и пр. Все эти племена не только живут в мире и дружбе с русскими, их соседями, но нередко прибегают к их посредничеству и суду в беспрестанных между собой распрях. Некоторые нанимаются даже на работы в Александровском редуте.

Не довольствуясь торговлей, которая вообще не была богата, колониальное правление ежегодно посылало суда для мены с жителями азиатского и американского берегов и с островитянами Берингова моря и недавно решило образовать новое поселение на острове Стюарт, лежащем в заливе Нортон, при устье большой реки Квикпах, и намерено основать еще факторию внутри суши близ этой же реки. Такое распространение торговли необходимо при слабеющих прямых промыслах для обеспечения оборотов компании; и немудрено, что она, подвигаясь с запада, встретится скоро с промышленниками английской меховой компании, подходящими с востока; и теперь уже у прибрежных жителей встречаются разные мелочи английского изделия, которые получают их через третьи руки от своих соседей.

Если промыслы в местах постоянно заселенных надолго ослабевали, то там, где зверь оставлен был некоторое время в покое, он размножался заметным образом. Курильские острова, доставлявшие сначала бобров первостепенной добротности, усердными промыслами были совершенно очищены и потому оставлены. Через несколько десятилетий вновь показались там бобры, и компания не замедлила воспользоваться этим, утратив в 1827 году поселение на острове Урупе, где в первый год было убито до 1000 этих зверей. Затем все Курильские острова были переданы в ведомство компании, учреждающей ныне селение на острове Симусир, которое будет главным в Курильском отделе. Должно надеяться, что для собственной ее пользы возродившийся промысел будет производиться хозяйственнее прежнего.

Некоторым подспорьем бобровым промыслам служили бобры калифорнийские, которых компания в разные времена добывала различными средствами. В управление Баранова производилось это с помощью иностранных (больше американских) корабельщиков, которым давалась для промыслов партия байдарок, с условием весь промысел делить пополам. Этим способом в течение 10 лет получено им до 6000 старых, с меньшими же более 7000 бобров, которых, следовательно, в это время убито до 15 000. Чтобы не делиться ни с кем выгодами промысла, он решил посылать свои суда, но уже поздно, число бобров тем временем уменьшилось, а испанцы проснулись и стали чинить промыслам всякие препятствия: захватывали в плен людей, не позволяли брать отрядам свежей воды и т. п. Эти препятствия послужили поводом к основанию на берегу Нового Альбиона селения Росс (1812), откуда неоднократно пытались производить промыслы, но с малым успехом. Наконец, удалось склонить калифорнийское правительство к разрешению промышлять бобров, с условием делить пополам как издержки на содержание алеутов и плату им, так и промыслы. На этом основании промыслы продолжают производиться, не принося, впрочем, больших выгод компании как по редкости зверя, так и по низкому качеству шерсти калифорнийского бобра.^[349]

Надежда на прибыльные бобровые промыслы была главным поводом к основанию фактории в Калифорнии. Не видя от этого большой пользы, стали там строить суда, обходившиеся весьма дорого и по непрочности леса служившие весьма мало, почему эта убыточная операция и была оставлена; но чтобы люди не остались праздными, принялись за земледелие и скотоводство. Калифорния – одна из плодороднейших в мире земель; но, чтобы извлекать из этого пользу, не должно быть прикованным к одному пункту, довольно невыгодно лежащему без пристани на берегу моря;

особенно же должно иметь более рук. Селение Росс имеет до 90 десятин удобной земли, на которой высевается в год пшеницы до 90 четвертей, ячменя – до 15 четвертей, и снимается первого до 450, последнего – до 65 четвертей. В лучшие годы бывает урожай лучше, но средним числом не более как сам-пять или сам-шесть. Овощи родятся весьма хорошо. Скота рогатого от небольшого числа в течение 10 лет расплодилось до 500 голов; до 250 лошадей и до 600 овец; но, не имея пастбищ, не знают, что с ним делать. В Ситку доставляется солонины до 150 пудов, масла до 50 пудов и до 100 кож, выделанных на месте. В этом состоит покамест вся выгода от этого заведения.

Испанцы, не имея средств вытеснить силой пришельцев с земли, которую считают своей, прибегли к другому, медленному, но верному способу: они начали окружать Росс новыми миссиями, которые, стесняя поселение со всех сторон, отнимут у него возможность распространиться и заставят, наконец, покинуть заведение, которое, отвлекая силы колоний, в теперешнем его виде не может им никогда принести значительной пользы; да и при большем распространении может доставлять такие только товары, которые и без того торговлей безубыточно можно приобретать.

Компания доставляет добычу свою в Европу двумя путями: через Охотский порт и Сибирь и прямо морем в Россию. Меха, главным образом морских котиков, идут из Охотска на Кяхту, промениваются там на китайские товары, главная торговля которых происходит на Макарьевской ярмарке. Бобровые шкуры отправляются большей частью морем в С. – Петербург, откуда расходятся по всей России.

Соседние поселения нашим жителям Северной Америки, невзирая на давнишнее знакомство, до сих пор мало известны. Враждебное расположение, не допускавшее русских с ними смешиваться, – главная тому причина. С тех пор, как они поселились под крепостью, было более случаев с ними ознакомиться; но между служащими компании не нашлось до сих пор досужего человека, который решился бы свободные минуты свои посвятить хотя и интересному, но тяжкому труду исследовать нравы, предания, взаимные связи, в особенности же язык этого народа. Трудолюбивый Хлебников^[350] обратил, однако же, и на это свое внимание, и следующие сведения о колошах заимствованы преимущественно из его записок.

Народы, населяющие северо-западный берег Америки от 40 до 60° [с. ш. ], по всей вероятности, поколения одного и того же племени. Одинаковая наружность, одинаковые обряды и образ жизни ведут к подобному заключению. Уродливые деревянные украшения в губах – неоспоримое доказательство единородства жителей островов Королевы Шарлотты и Берингова залива. С другой стороны, Скоулер нашел язык обитателей реки Колумбии таким же, как и жителей Нутки. Жители губы Тринидад (шир. 41°) имеют во всем большое сходство с более северными жителями, но очень отличаются от индейцев Нового Альбиона, обитающих южнее мыса Мендосино. Каждое из этих племен различается особым именем; но в наших колониях все они вместе разумеются под общим родовым названием колошей или колюжей.

Ситкинские колоши называют себя ситка-хан. Они признают родоначальником своим человека по имени Элькх, пользовавшегося покровительством ворона, начальной причины всех вещей. Замечательно, что у жителей берегов Кенайской губы и у кадьякцев, явно принадлежащих к эскимосскому племени, эта птица также играет важную роль в религии. По преданиям первых, ворон создал вселенную; последние верят, что он принес свет с неба.^[351] Что было прежде ворона и кто дал ворону такую власть, колоши не знают и отделываются обыкновенно в таком случае ответом: что этому так следовало быть.

Колоши (колюжи)

Литография XIX в.

В рассказах колошей о происхождении Элькха и о приключениях его до создания колошей содержится предание о всеобщем потопе, как у всех почти народов, и, что страннее, многие басни, имеющие сходство с греческими мифами. Первобытный житель земли, Китх-угин-си, имел от сестры своей многих детей, которых истреблял, для того чтобы племя людей не размножилось. Он имел власть над всеми жителями земли и наказывал их за преступления потопом, но не мог, однако, истребить всех, потому что люди спасались на лодках на вершины гор, где до сих пор видны остатки лодок и канатов, которыми они привязывались.

Сестра Китх-угин-си убежала от кровожадного брата своего и на морском берегу встретила молодого, статного мужчину, который, услышав причину бегства ее, дал ей проглотить раскаленный круглый камешек, обещая, что после того родится у нее сын, которого никто не будет в силах погубить. Следствием этого было рождение Элькха. Мать воспитывала его тщательно, каждое утро купала в воде морской и научила стрелять птиц. Элькх прежде всего настрелял множество колибри на платье своей матери. Потом убил большую белую птицу, шкуру с нее надел на себя и, любуясь крыльями, возымел сильное желание летать по-птичьему и поднялся на воздух, но, не умея еще управлять крыльями, залетел за облака и, изнемогая, с раскаянием сказал: «Лучше бы мне остаться с матерью!» – и с этим словом очутился у ее хижины. Возмужав, отпросился он у матери идти искать Китх-угин-си, чтобы наказать его за злодейства. Он отыскал жилище дяди, выждал, сидя на хижине, возвращения его домой, и, заперев его в ней, велел водам подыматься, чтобы потопить преступника, а сам поднялся на крыльях в воздух. Долго летал он, наконец, выбившись из сил, упал на камень, больно ушибся и долго лежал без чувств. От этого происходят все людские болезни. Очнувшись, слышит он голос, его зовущий, но никого не видит. Собрав последние силы, пошел он к морскому берегу и увидел играющих на море бобров; один из них говорит ему: «Садись на меня, я тебя довезу туда, куда тебя зовут». – «Но ты утопишь меня», – отвечал Элькх. – «Не бойся ничего, зажмурься и садись на меня». Элькх садится на бобра, едет долго, наконец, открывает глаза, видит берег и на нем множество людей. Между ними находит он мать свою и дядю, вероятно, уже примирившихся, и тут же знакомится с вороном, от которого получил власть быть родоначальником колошей.

Не точное ли это повторение мифов о Сатурне, пожирающем своих детей; о Девкалионе, производящем людей из камней, об Икаре, об Арионе, плывущем на дельфине? Никто, конечно, не подумает, что колоши заимствовали мифологию свою от греков, но сходство это доказывает, что бредни младенчествующего ума человеческого одинаковы и под светлым небом Эллады и в диких американских лесах.

Религия колошей есть отрасль шаманства, распространенного во всей северо-восточной Азии. Они верят злым духам, живущим в воде и насылающим на людей болезни посредством рыб и ракушек, употребляемых ими в пищу. Почестей никаких им не воздают. Обязанность шаманов заключается в предсказывании будущего и иногда лечении болезней.

Шаманы большей частью бывают наследственные, хотя всякий сам может им сделаться. Избирающий это ремесло подвергает себя искусу, несколько лет продолжающемуся и состоящему в строгом посте и целомудрии, и не иначе как по выдержании сего искуса принимается за колдовство – так нужно человеку сначала обмануть самого себя, чтобы удобнее обманывать других!

Колоши верят, что душа остается жить по смерти, не получая, однако, в ином мире воздаяния за добрые или наказания за злые дела. Души начальников не смешиваются и там с душами низших, но души убитых на гробе старшины невольников остаются вечными рабами души первого.

Идолослужения у них нет, но есть обряд, имеющий связь с их религиозными понятиями и отправляемый через некоторое время попеременно то в том, то в другом роде, при котором приносятся в жертву невольники. Ситкинский толмач называл этот обряд сибирским выражением «игрушка», но более ничего о нем не мог объяснить. Незадолго до прибытия нашего в Ситку была такая «игрушка» в роде тойона Наушкета, живущего возле крепости, на которую (игрушку) съезжались все окрестные роды, и один калга (невольник) был принесен в жертву. Обреченных на жертву давят, положа доску на шею. Доктор Мертенс, собиравший черепа народов, нами посещенных, отыскал по описанию место жертвоприношения в глуши леса и труп жертвы и с опасностью для собственной жизни снял с него череп.

Старшина колошей (колюжей)

Правление колошей, как и всех в младенчестве находящихся обществ, – патриархальное. Старший в роде – начальник, которого русские называют вывезенным из Сибири словом «тойон». Повиновение ему ограничивается одним его семейством. Кто имеет более родичей, кто богаче, имеет более невольников,^[352] тот более и уважается, советам его внимают, но приказывать он никому не может, и ему служат только по доброй воле или за плату.

Племена колошей подразделяются на роды, несущие название от некоторых животных, как то: вороний, волчий, медвежий, орлиный и т. п. Основание, законы, сущность и цель этих разделений достаточно нам неизвестны. В одном и том же селении смешиваются между собой различные роды. Есть роды, пользующиеся перед другими некоторым предпочтением, так, например, волчий считается воинственнее всех других, получает воспитание более суровое, и каждый из этого рода хвалится многими ранами на теле, полученными в сражении или нанесенными нарочно. Этот род называется, собственно, кухонтан, или коквонтан, что, по переводу толмача ситкинского, значит «солдат», конечно, в смысле воина или рыцаря. Самые большие забияки бывают из кухонтанского ордена; кто не может похвалиться, что принадлежит к нему, хвастает по крайней мере, что много водился с кухонтанами, и в речах, до которых колоши большие охотники, это почетное сословие почти всегда упоминается.

Невольники колошей – пленные неприятели. В соседстве наших колоний редко бывают теперь войны, и потому тамошние колоши должны невольников своих покупать у живущих против архипелага Королевы Шарлотты и далее. Над жизнью своего невольника имеет каждый полную власть, и, кроме помянутого обряда, невольники умерщвляются иногда при празднествах, поминках, при смерти начальников и пр.; разумеется, что на это выбираются всегда ни к чему другому не годные и которых нельзя ни продать, ни подарить. Напротив того, при подобных случаях иногда невольникам дается свобода.

Ссоры колошей бывают, как и у всех народов, внутренние и внешние. Мы называем первые драками, последние – войнами. У колошей между теми и другими нет того резкого различия, как у нас. Причиной их бывают обыкновенно женщины.

Когда колоши из двух разных родов подерутся и один с какой-нибудь стороны будет убит, то родственники его требуют за него плату и, в случае отказа, вызывают противную сторону на открытую борьбу, в которой огнестрельного оружия не употребляют и стараются наносить только несмертельные раны. Если обиженной стороне удастся одержать верх, то обидчики соглашаются на плату, которая устанавливается переговорами; в противном же случае первые, уступая необходимости, на время смиряются, но в ожидании только случая отомстить кровью за кровь, хотя бы то было через несколько лет.

Месть за обиду является обыкновенно причиной и внешних браней колошей, хотя иногда примешиваются к этому тщеславие и корысть. Если колошу случится быть убитым инородными и в другом селении, то эти наверное ожидают мести и готовятся к ней. Обиженные скрывают тщательно свои планы и намерения, покуда не будут в состоянии исполнить их с успехом, и по этой причине ни к каким совещаниям и переговорам не допускают женщин, которые, будучи связаны родством с иными селениями, не преминули бы предупредить родных своих о грозящей им опасности. Приготовясь совершенно, они пускаются в поход на своих лодках и стараются пристать к неприятельскому селению на рассвете. Перед нападением облекаются в деревянные латы, закрывающие грудь и спину и плотно переплетенные китовыми жилами, лица закрывают масками, на которых вырезаны личины зверей в уродливом виде, а голову – толстыми деревянными шапками с такими же изображениями, и все связывается вместе ремнями. Напав врасплох, умерщвляют они без пощады всех мужчин, которые не успеют спастись, а женщин и детей уводят в неволю. После этого роли меняются, и теперь очередь другой, побежденной стороны искать и выжидать случая отомстить первой убийством равного числа неприятелей; и кто не доживет до того сам, оставляет в наследство детям обязанность мести, это – кровавая месть бедуинов и наших горцев.

Но иногда удается кончить распрю переговорами; обидчики платят за убитых, что постановится условиями, и мир водворяется снова, в обеспечение которого даются с обеих сторон заложники. Это делается с особенным, странным обрядом. Обе стороны выходят на равнину, мужчины и женщины. Мужчины должны схватить аманата^[353] – избираемого всегда из именитых людей, наиболее уважаемых по связям родства, – делают вид, будто хотят начать бой, машут копьями и кинжалами и, наконец, с воплем вторгаются в средину противной стороны, схватывают избранного заложника, скрывающегося в толпе, и с радостным криком выносят его на руках на свою сторону, оказывают ему всякие услуги, не позволяют ходить, а всегда носят на руках и пр. С другой стороны делается то же самое. Торжество мира заключается пирушкой. Наконец, заложники отвозятся на жилье новых друзей и, пробыв там год или более, возвращаются восвояси, и новые пиры утверждают союз.

Нравы колошей мало отличаются от нравов других народов, подобно им, живущих в дикой независимости. Они люты против своих неприятелей, а неприятель их – всякий чужеземец. Они подозрительны, хитры. Кровавая месть за обиды не только не считается преступлением, но является священной обязанностью каждого. Жажду приобретения разделяют они не с одними дикими народами и для удовлетворения ее, когда нет других средств, считают дозволенным не только скрытый, но и явный грабеж. Качества эти, конечно, не похвальны, но они неразлучны с состоянием народа, не знающего ни гражданственности, ни религии, основанной на любви, и не делают еще их недостойными носить образ человеческий, как утверждает один из новейших путешественников, иначе должно бы снять человеческий образ с большей половины людей, населяющих землю. Колоши имеют и добрые качества. Привязанность родителей к детям примерна и простирается до того, что отцы не берут на себя купать детей в морской воде (что для приучения детей к холоду делается у них всякий день, зиму и лето), не чувствуя себя в силах выдержать крика их, а поручают это дело дядям и другим родственникам, менее отцов нежным, которые непослушных и не перестающих кричать секут розгами.^[354] С другой стороны, дети во всех возрастах оказывают родителям повиновение и уважение, особенно престарелым и бессильным, о которых пекутся с большим вниманием. Нищих между ними нет: безродные, сироты, хворые, не имеющие сил заработать себе пропитание, без всяких законов для бедных, обеспечиваются зажиточными, которые не допускают их нуждаться в необходимом. С невольниками обращаются почти как с домочадцами. Не на высшей ли нравственной ступени стоит подобный народ в сравнении с теми, которые больных оставляют погибать голодной смертью, убивают престарелых отцов, новорожденных детей душат, чтобы избавиться от излишних забот, и прочее?

Все воспитание колоша с самого рождения направлено к тому, чтобы укрепить его тело против всяких страданий. С накинутым на одно плечо шерстяным одеялом он не замечает, кажется, ни ветра, ни дождя, ни холода; если же озябнет, то раздевается донага и садится на несколько минут в воду. Случалось встречать колошей зимой, в лесу, спящих около огня и не подозревающих, что один бок их чуть не жарится, между тем как другой покрыт инеем. В битве они смелы, презирают смерть, не показывая, однако, того равнодушия к жизни, как камчадалы, алеуты и жители Кадьяка, которые прежде при всяком маловажном поводе или даже просто от скуки готовы были повеситься или утопиться. Самоубийство между ними неизвестно, нет примера, чтобы даже невольник лишил себя жизни.

Колоши

Акварель начала XIX в.

Колоши характера флегматичного и в домашнем быту ленивы. Между тем как жены их отправляют все домашние работы, приготовляют рыбу, носят дрова, воду, кору древесную и пр. Колош, если для добывания пищи не обязан идти на охоту или рыбную ловлю, предпочитает лежать весь день в своем шалаше или на песке на берегу моря или сидеть на корточках, сложа руки и завернувшись в одеяло. Невысокий каменный утес, подходящий в одном месте к рубежу крепости со стороны колошенского селения, примечателен тем, что на нем во всякое время видно несколько подобных зевак. Случается видеть одну и ту же фигуру, по нескольку часов сряду сидящую в описанном положении почти неподвижно, зевающую на прохожих.

Для еды положенных часов они не имеют – всякий ест, когда вздумает, обыкновенно же три раза в день: рано поутру, в полдень и вечером.

Отличительная черта характера колошей – тщеславие. Показать колошу презрение – значит сделать его своим врагом; напротив, некоторое внимание, маленькие угождения его самолюбию – вернейшие средства снискать его дружбу. Сотня ружей не могла бы порадовать их столько, как подаренные тойонам русские мундиры. Они в них важничают самым комичным образом;^[355] в торжественных случаях, однако, облекаются в национальное свое одеяние из выделанных оленьих кож (ровдуг), которое и красивее и к лицу их более идет, нежели куцые наши мундиры. В таком наряде они явились, например, на праздник, который я им дал на «Сенявине» перед отправлением нашим в море. Тойоны с их женами были приглашены в каюту, остальные угощались наверху, что с помощью толмача предварительно уже было устроено так, чтобы не оскорбить ничьего самолюбия. Грог и каша из сарацинского пшена^[356] с патокой составляли обыкновенное угощение. Двум или трем главным даны были тарелки в предположении, что другие довольны будут расположиться вместе около миски; но последние едва не обиделись, и ни один не принимался за лакомство, выше которого они не знают, покуда не были розданы всем полные приборы. После этого мы беседовали об обоюдной пользе сохранять взаимную дружбу и т. п. Жены их одарены были пронизками, ленточками, зеркальцами, так же с соблюдением строгого этикета. Шумная и дикая пляска заключила праздник, и все отправились домой очень довольные, а на следующий день тойоны прислали ко мне депутацию с благодарностью за такое угощение, какого они еще не видывали.

Угождая таким образом ребяческой их суетности, соблюдая между тем со своей стороны осторожность и дисциплину, мы во все наше пребывание в Ситке оставались с колошами друзьями, ходили между ними поодиночке безо всякой опасности и не имели ни одной неприятности. Однажды только была украдена одна вещь с берега, которая в тот же день с помощью тойонов и нескольких папуш табаку была возвращена.

Колоши пристрастны к торговле и расчетливы и между тем с ребяческой жадностью бросаются на редкую для них вещь и платят за нее все, что потребуют; когда же она надоест, бросают или отдают за бесценок. Они имеют много европейского платья, которое, однако, редко носят, являясь всегда в плаще или накидке из шерстяного одеяла, зимой же – из звериных шкур. Место ходячей монеты заступают у них ровдуги: за невольника платится 15 и 20 ровдуг; за бобра 5 и 6, за хорошую лодку 10 и 15.

Многие из них страстные игроки в палочки – игру, распространенную по всему северо-западному берегу Америки, даже до Нового Альбиона, и многими описанную; они проигрывают в нее иногда все свое платье, меха, ружья, невольников и даже бывали примеры, что проигрывали жен.

Колоши судят основательно о вещах, не выходящих из круга их понятий, они показывают немало расположения сблизиться с нашими обычаями и понятиями. Если до сих пор успехи их в этом невелики, то надо припомнить, давно ли мы с ними в дружеских сношениях; вражда, столько лет продолжавшаяся, не могла расположить их к нашим обычаям. Разведение картофеля и других огородных овощей, весьма уже распространившееся между племенами, обитающими южнее, начинает распространяться и здесь. Многие колоши начинают понимать и говорить по-русски. Один молодой колош, приятной наружности, умный и свободно объяснявшийся по-русски, усердно просился со мной в Россию, но я должен был отказать ему, опасаясь, чтобы нетерпение и непостоянство, свойственные колошам, не заставили его соскучиться и раскаяться в своем намерении, ибо путешествие наше должно было продолжиться еще более двух лет. Я сожалел об этом, будучи уверен, что подобные путешественники, способствуя образованию своих соотечественников, скорее всего положили бы постоянное и прочное основание к их сближению с русскими.

Тойоны ближайших проливов приглашают теперь русских поселиться в их местах, и главный правитель полагает, что, не доверяя им вполне, можно, однако, при теперешнем расположении колошей занять многие пункты в проливах. Умный, благонравный и осторожный священник, такой, например, какого мы встретили в Уналашке в лице Иоанна Веньяминова, мог бы здесь сделать много добра.

Колоши роста среднего и ниже; сложены довольно хорошо, выражение их правильных лиц важно, мрачно и даже сурово, но не неприятно; глубоко сидящие глаза полны огня. Черные, грубые волосы отращиваются длинно и, сбитые сзади, составляют иногда назатыльник, по которому дождь стекает, как с капюшона. Весьма удачные портреты Постельса дадут о физиономии их лучшее понятие, нежели всякое описание. Женщины их гораздо менее мужчин красивы, но были бы совсем неплохи, если бы не обезображивали себя неоднократно описанными уже деревянными вставками в губы – самый нелепый обычай из всех, к которым деспотическая мода когда-либо вынуждала людей. Но и этот обычай становится менее прежнего обыкновенным, и ныне колошенка и без двухвершковой колодки не теряет надежды понравиться и составить хорошую партию.

Молодые люди начинают здесь думать о женитьбе не ранее того, как уже в состоянии отправлять обычные работы и владеть оружием.^[357] Невеста избирается почти всегда из другого рода, не было примера, чтобы кто-нибудь женился на ближней родственнице или даже племяннице, но две родные сестры могут быть женами одного мужа. Получив согласие своих родителей, искатель засылает сватов в семейство избранной с предложением и для установления условий, и ежели невеста и отец ее согласны, то идет сам с подарками к родителям и ближним родственникам невесты и получает ее из их рук. Через некоторое время после свадьбы приезжает к ним с женой для получения отдарков, которые должны быть богаче первых и состоят из звериных шкур, европейских вещей, оружия и часто из невольников, так что здесь, как и у нас, невеста часто ценится по приданому. Свадебные условия не ограничиваются описанными, но часто заключают в себе и другие; так, например, одна невеста требовала от известного уже нам тойона Наушкета, чтобы он отослал первую свою жену, на что тот не соглашался, и партия не состоялась.

Свадьба играется без посредства шаманов и без всяких жертвоприношений.

Именитые и богатые колоши имеют до пяти жен, а иногда и более. Этим средством они стараются распространить свои связи и богатство и, следовательно, силу и знаменитость. Жены не допускаются ни к каким политическим совещаниям; все планы, все распоряжения этого рода тщательно от них скрываются; напротив того, все относящееся до хозяйства, празднеств, торговли и т. п. есть уже собственно их дело, в котором мужья следуют их воле. Ревность между женами-соперницами бывает часто причиной брани и драк, которые доходят иногда до ножей и кинжалов. Неверность жены, если обличится, наказывается обыкновенно на месте преступления смертью, которая постигает и обольстителя. Родственники последнего не мстят за это, как за другое убийство, но довольствуются подарками от оскорбленного мужа. Если обольститель был родственник, то он не всегда убивается, но вынужден бывает взять к себе обольщенную жену и содержать прилично, если только муж в пылу гнева, забыв родство, не убьет обоих, что также случается. Есть снисходительные мужья, которые смотрят сквозь пальцы, если старшая жена возьмет в дом молодого человека для помощи в работах; он обыкновенно считается принадлежащим к семейству.

По смерти дяди племянник берет к себе старшую его жену; никакое неравенство лет не избавляет его от исполнения этого неизбежного долга.

После рождения младенца мать целый месяц лежит, не выходя из хижины. По прошествии этого времени моет себя и ребенка, облекается в новое платье и на торжестве, на которое сзываются родственники и пируют, новорожденному дается имя, обыкновенно в память какого-нибудь родственника матери. Колошенки имеют нередко шесть, даже восемь, но никогда более десяти детей. Ребенок остается у груди обыкновенно до тех пор, пока начнет ходить и у него вырастут зубы. Между тем его приучают заранее к рыбной пище, кладя в рот истертую и размоченную юколу. Когда же станет говорить, то купают его всякое утро в холодной речной или морской воде, что, как выше упомянуто, совершается одним из ближайших родственников.

Некоторые искусства доведены между колошами до значительной степени совершенства. Главнейшее из них – постройка лодок, или, как здесь называют, батов (выражение сибирское), из которых самые большие вмещают от 40 до 60 человек. Они долбятся из одного дерева, но имеют кверху наделки, приводятся в движение гребками с обеих сторон и столь легки на ходу, что никакое гребное судно с ними сравниться не может. Всякому большому бату дается название, например: солнце, луна, звезды, земля, остров, шаман, кит, бобр, орел, ворон и пр., и соответствующие имени фигуры вырезаются на носу и на корме. Последняя работа исполняется особыми художниками, между которыми есть большие искусники. За лодочную фигурку платится иногда по невольнику. Сверх того они вырезают маски военные и простые для игрищ, курительные трубки из дерева или аспида. Из меди или рога делают кольца на сгиб руки, роговые ложки и деревянную посуду, украшаемую раковинами и костями. Ныне научились даже чинить ружья. Их обоюдоострые кинжалы, украшаемые блестящими раковинками, чистотой отделки приводят в удивление.

Женщины весьма искусно плетут из козьего пуха ковры,^[358] из кореньев корзины разноцветные, рабочие корзиночки с карманами и шляпы наподобие европейских, которые легки, прочны и с выгодой сбываются в Калифорнии.

Заготовка пищи начинается у колошей в феврале, с началом хода сельди. Саму рыбу они впрок не запасают, потому что она скоро портится и горкнет, но заготовляют ее икру. В то время, когда сельдь мечет икру, колоши опускают с камнем на дно, близ берега, связки древесной хвои, которые в короткое время облепляются икрой. Высушив ее на солнце, околачивают со связок и сберегают. Из морской рыбы, ход которой начинается в июле, запасают преимущественно горбушу; отделив от кости мясо, вялят на воздухе или коптят. Ее стараются заготовить на весь год, до новой рыбы. Палтус ловится круглый год и служит подспорьем сухого корма. Кроме рыбы, запасают шикшу,^[359] которую едят, смешав с сельдевой икрой. Заготовляются также разного рода питательные коренья; едят, когда случится добыть, мясо нерп, дельфинов, сивучей, китов, а жир китовый пьют ковшами: это лакомство занимает у них место шампанского за нашими обедами. Из четвероногих едят оленей и баранов, но не медведей; птиц всех родов, исключая ворона, как известно, обожаемого ими.

Ситкинские колоши никогда не питались человеческим мясом, не так, как нуткинские их единоплеменники, подозреваемые в людоедстве. Но мы слышали о народе, живущем в горах, к северу, отличном от них как языком, так и образом жизни, у которого будто бы существует этот возмутительный обычай. Колоши называют этот народ конлан; он прежде употреблял луки и стрелы с каменными остриями, но теперь получает от соседних колошей ружья и порох в обмен за лисьи и собольи шкуры и самородную медь. Говорят, что конланы через горы имеют сношение с обитателями реки Медной и Чугацкой губы.

Танец колошей в Ситхе

Рисунок Лангсдорфа

Колоши, большие охотники пировать, – это значит неумеренно объедаться и после плясать. В предлогах к тому недостатка не бывает: новые союзы, новые знакомства, мир и война, всякое замечательное событие, поминки по покойным родственникам и друзьям, – все бывает поводом к этим так называемым «игрушкам». «Игрушки» бывают двух родов: домашние, случающиеся ежегодно по нескольку раз, между ближайшими только соседями, и общественные, на которые сзываются знакомые и именитые особы из отдаленнейших мест.

Первые бывают осенью, когда запасается пища на зиму. Тойон, старший в роде, угощает у себя соседей несколько дней, в продолжение которых едят и пляшут беспрерывно, чередуясь между собой; наконец, хозяин одаривает гостей звериными шкурами, ровдугами, одеялами и пр. и вместе со всей компанией переходит к другому, потом к третьему и так далее, причем с большой тонкостью умеет соразмерять количество и качество подарков, чтобы перевес ни в чью пользу не был слишком велик.

Общественные «игрушки» даются уже не семействами, но целыми коленами; на них приглашенные из дальних мест живут более месяца. В селении, где дается «игрушка», каждая юрта отмечается резным болваном, изображающим какого-либо зверя, птиц или иной какой-нибудь предмет, и во все продолжение праздника юрта называется уже не по хозяину, но по вывеске на ней. Отбесившись под знаком орла, идут под знак ворона, медведя, солнца, луны и так далее. Приезжие гости одариваются везде соразмерно достоинству каждого и с более или менее верной надеждой получить от него со временем равный подарок.

На этих-то, кажется, общественных «игрушках» приносятся иногда в жертву невольники, как упомянуто было выше.

Дикая пляска колошей, пачканье для нее лиц, погремушки, бубны и прочее неоднократно описывались прежними путешественниками, и к сказанному ими прибавить нечего.

Образ воспитания детей у колошей, о котором мы говорили выше, делает их крепкого сложения; выдержавший его впоследствии редко уже болеет. Глазные болезни от дыма в юртах, головные и желудочные от неумеренной пищи – обыкновеннейшие между ними, но болезни важные редко не кончаются смертью. Около 1770 года, по расчетам стариков, этот берег был опустошен оспой, оставившей в каждой семье не более одного или двух человек. Колоши думали тогда, что болезнь наслал на них ворон в наказание за войны, которые они тогда беспрестанно вели между собой. Болезни лечатся старухами посредством разных трав и кореньев; но колоши к этому способу лечения не имеют большой веры. Немногие из шаманов занимаются также лечением болезней и поэтому уважаются; но обыкновенное их дело в случае болезни ворожбой предсказать, выздоровеет ли больной, и определить причину болезни: не от порчи ли, заговора или отравы она произошла? И виновник, на которого укажут, бывает родственниками больного жестоко избит и часто даже убит. Можно вообразить, какое это сильное средство в руках хитрого обманщика к удовлетворению ненависти или корысти!

Семейство колошей (колюжей) с острова Ситхи

Рисунок М. Тиханова

Тело умершего сжигается. Но сначала кладется в гроб и в сопровождении всех родственников и знакомых относится на определенное для этого обряда место.^[360] Громкий плач и крик выражают печаль остающихся; родственники обрезают себе волосы и чернят лицо сажей. Этот траур они продолжают носить целый год. На похоронах знатных тойонов прежде убивались невольники, но колоши уверяют, что обычай этот теперь совсем вывелся.

Глава шестая

Плавание от Ситки до Уналашки. – Пребывание на этом острове, замечания о нем. – Плавание мимо островов Прибылова, Св. Матвея и Беринга в Камчатку. – Пребывание в Петропавловской гавани.

По выходе из Ситкинского залива направили мы путь к острову Уналашка, куда необходимо было зайти для взятия байдарки с двумя алеутами.^[361]Пользуясь этим, главный правитель отправил с нами на Уналашку некоторое количество пшеницы.

Переход был весьма неудачен. Сначала тихие ветры с противной зыбью, а потом весьма свежие западные продолжались две недели и заставили нас зайти в широту 48¹/₂°. Здесь имели мы несколько дней благоприятный ветер, потом опять штили, наконец 7 августа настал SO ветер, сопровождаемый, как обыкновенно, мрачной и сырой погодой. Я правил на остров Акун так, чтобы иметь возможность пересечь Алеутскую гряду тем проливом, которым, смотря по ветру и обстоятельствам, будет выгоднее. Все здешние суда ходят обыкновенно Унимакским проливом, безопаснейшим из всех прочих; но, дорожа каждой минутой времени, решился я избрать Уналгинский, узкий и усеянный опасностями, но лежащий вплотную к берегу Уналашки и тем значительно сокращавший нам путь. Вечером 8 числа, находясь от северной оконечности Уналашки милях в 20 к востоку, легли мы в дрейф, с тем чтобы на рассвете спуститься в пролив. Но в полночь все переменилось: ветер сделался от OSO весьма крепкий, сопровождаемый дождем, густым туманом и столь стремительным падением барометра, что надлежало, наверное, ожидать бури, которая поставила бы нас в неприятное положение, потому что с плохими качествами нашего судна не было бы возможности миновать ни Уналашки, с одной стороны, ни – с другой – цепи весьма опасных островов, кончающейся островом Тигалды. Утро застало нас в положении неотрадном: крепкий ветер прямо в угол, образуемый островами, густой туман с дождем и стремительно падающий барометр. Необходимо было на что-нибудь решаться; идти в таких обстоятельствах, не имея притом уже несколько дней надежных обсерваций, в опасный пролив было предприятие почти отчаянное. Но если бы, держась в море, были мы застигнуты штормом и принесены к берегу ночью, тогда гибель наша была бы неизбежна. Итак, избирая из двух зол меньшее, я решился спуститься. Окруженные непроницаемым мраком, неслись мы быстро к берегу, близость которого возвещало нам множество морских и даже береговых птиц. Офицеры и матросы были все на своих местах, готовые в одно мгновение действовать, как потребуют обстоятельства. Вскоре после полудня проглянул на одну минуту сквозь туман маленький островок Яичный, лежащий в самом устье пролива на N, милях в полутора. Осмотрясь таким образом, могли мы уже кое-как, ощупью попасть в пролив. Вскоре обозначились сквозь туман со всех сторон буруны; глубина оказалась 27 сажен, грунт – ил, и мы поспешили бросить якорь, совершив благополучно предприятие, всю опасность которого одни только мореходы могут постигнуть.

За шесть лет, протекших с того времени, часто рассуждал я об этом дне и всякий раз вновь себя упрекал за опасность, которой подвергал мне вверенные судно и экипаж. Крайности сходятся во всех обстоятельствах жизни человеческой. Неуместная осторожность вводит нас часто в безрассудную решительность; напротив того, бывает иногда нужна великая смелость, чтобы решиться быть осторожным. Опасаясь быть брошенным на берег ожидаемой бурей, думал я отклонить опасность таким предприятием, которое в девяти случаях из десяти должно быть неудачно и, следовательно, гибельно; а между тем бури не было: стремительное падение барометра было только следствием юго-восточного ветра и наносимой им на берега большой сырости.

Вскоре по отдаче нами якоря туман стало местами разносить, и мы хорошо осмотрели острова Спиркин, Уналгу и два острых утеса, прославившиеся чудесным избавлением Кука. Мы были довольны своим положением в ожидании лучшего времени, между тем как новые хлопоты готовы были уже на нас обрушиться. Вечером, при наступлении отлива, жестоким нижним течением сдернуло якорь на глубину 70 сажен, и судно понесло на остров Уналгу. С трудом могли мы спасти якорь и поздно уже ночью, найдя под уналашкинским берегом глубину 37 сажен, остановились.

На рассвете 10 августа видели мы себя против губы Бобровой. Мы спешили воспользоваться свежим восточным ветром и снялись с якоря в то самое время, когда в Уналгинском проливе поднимался сулой, обыкновенно сопровождающий здесь отлив, идущий от NW. Сулой достиг нас, когда мы наполняли паруса, и хотя судно взяло 5¹/₂ узлов ходУ, но по пеленгам мы подавались назад по ¹/₂ и по 1 миле в час, так что противное нам течение было по крайней мере 6¹/₂ узлов. Часа три бились мы таким образом против жестокого волнения, прежде нежели стали сколько-нибудь подаваться вперед. Около 8 часов увидели байдару, шедшую поперек Бобровой губы к W, и для призыва ее легли в дрейф и выпалили из двух пушек. Это была компанейская байдара из селения Седаны, что на острове Спиркин, шедшая в Капитанскую гавань. Переговоры с байдарой доставили нам случай узнать, что и течение и сулой всю силу имеют только по самой середине пролива, ибо, подавшись несколько в Бобровую губу, мы вошли почти в тихую воду, а удалясь из нее, попали опять в струю. По выходе из сулоя ветер, по-видимому, стихал, а по входе в струю свежел по-прежнему. Сулой и течение укротились около 9 часов, и мы пошли в путь довольно успешно; в 10 часов миновали губу Самгануду (известную по двукратному пребыванию в ней Кука), берега которой, покрытые прекрасной свежей зеленью, представляют весьма приятный вид, украшенный еще многими стремящимися с утесов водопадами. От самой Бразилии мы не видели картины, столь веселой. Ни пожженные палящим солнцем горы Чили, ни угрюмые, хотя и великолепные, ситкинские леса не представляют ничего подобного.

Со свежим восточным ветром скоро достигли мы восточного предместья Капитанской гавани, где, заштилев под высоким берегом, взяты были на буксир двумя 16-весельными байдарами, высланными из селения Иллюлюк, прибуксировавшими шлюп к острову Амахнаку, где шквал от S заставил нас положить якорь. Селение Иллюлюк приветствовало нас 7 пушечными выстрелами, а вскоре явился и его правитель, Петровский, по русскому обычаю с хлебом-солью от своей супруги и с приглашением посетить их дом.

Мы не предполагали много пользоваться гостеприимством Петровского: все дела наши были кончены на другой день, пшеница свезена, байдарка с алеутами доставлена на шлюп, астрономические и магнитные наблюдения произведены, и я намеревался немедленно оставить остров Уналашка. Но вместо того свежий северо-западный ветер, поднявший большое волнение с моря, заставил нас уйти далее в губу, где затем безветрия и противные ветры продержали нас целую неделю. Мы всякий почти день пытались выйти в море, и всегда без успеха; так что посещение Уналашки вместо одного дня, как мы надеялись, стоило нам десяти – великая потеря в нашем положении, когда уже с каждой минутой следовало ожидать наступления осени, но потеря, которой мы не имели никакой возможности отвратить. Не ранее 19 августа нам удалось выйти опять в море.

Порт Уналашка

Из атласа к кругосветному путешествию на бриге «Рюрик»

Правитель Петровский и священник Уналашкинского отдела отец Иоанн Веньяминов старались, по возможности, усладить нам скуку вынужденного пребывания на Уналашке.

Отец Иоанн воспитывался в Иркутской семинарии и, в цветущих еще летах прибыв сюда, предался со всем усердием молодости занятиям, не только соединенным с обязанностью пастыря, но и служащим к пользе естественных наук. Он в короткое время узнал алеутский язык настолько, что мог на него перевести катехизис,^[362] и как этим, так и кротким и разумным обращением снискал доверенность островитян в такой степени, что в ежегодные посещения отдаленных мест Уналашкинского отдела всегда находит готовых обратиться к вере, между тем как прежние его духовные дети начинают делаться христианами не по одному имени. Свободное от пастырских обязанностей время посвящает он наблюдению природы, делая большей частью сам нужные для того инструменты. От его трудолюбия можем мы ожидать со временем основательных сведений об алеутских островах и их жителях.

Тип жилища в Уналашке

Селение Иллюлюк – главное место Уналашкинского отдела. В нем живут 12 человек русских и до 70 человек алеутов обоего пола; для помещения конторы, ее правителя, священника, школы, больницы и пр. выстроены шесть домов; остальные жилища – деревянные же юрты, осыпанные снаружи землей. Но в этих юртах, снабженных, впрочем, окнами и трубами, находили мы, к удивлению, чистоту, которая сделала бы честь многим домам и не на Уналашке.

Незадолго до нашего прибытия отстроена и освящена церковь из доставленного из Ситки елового леса.

Уналашка терпит совершенный недостаток в лесе, который по возможности заменяется выкидным, собираемым с большим трудом по берегам Акуна, Саннаха и Уналашки.

Между выкидываемыми иногда целыми деревьями встречаются кипарисные, камфорные и одно, издающее розовый запах. Замечено, что выкидной, следовательно, пропитанный до некоторой степени морской водой, лес, даже ситкинский, несравненно прочнее свежего, доставляемого из Ситки. По приказанию камергера Резанова, который между многими несбыточными проектами имел и весьма здравые, клонившиеся к истинной пользе этого края, посажен на одном островке близ Уналашки еловый лес, растущий хорошо. Полагают, что березовый или ольховый был бы полезнее хвойного. Жаль, что на разведение леса на самом острове Уналашка не было доселе обращено внимания. Ни земля, ни климат тому не препятствуют; и совершенный недостаток лесов объясняется истребившими их вулканическими явлениями, которым до сих пор подвержена вся цепь Алеутских островов.

Без недостатка в лесе остров Уналашка представлял бы множество удобств и приятного для жизни. Он изобилует прекрасными лугами, на которых домашний скот чувствует себя весьма хорошо и которые на зиму доставляют хорошее сено. Скотоводство заведено здесь издавна и могло бы теперь уже быть значительно, если бы, по несчастью, несколько лет назад одно судно, нуждавшееся в провизии, не употребило (как нам говорили) из 15 голов 13 для себя; от оставленной для приплоду пары развелось к нашему времени до 30 голов. В селении устроен для них хороший скотный двор. Козы, доставленные сюда командиром помянутого судна из благодарности, нападая на тучную траву, растущую на юртах, грозят им разорением. Полезно было бы завести здесь овец и в особенности лошадей, которые весьма облегчили бы работу жителям, теряющим много времени в поиске по горам и в переноске в гавань ольховника и другого мелкого кустарника, употребляемого на дрова.

Жители Уналашки на байдарках

Состояние жителей Уналашки и вообще Лисьей гряды, как описывают его прежние путешественники,^[363] во многом теперь изменилось. Они во многих отношениях обрусели, подражают русским в образе жизни, одеянии. Они все христиане, но только со времени о. Иоанна стали получать некоторое понятие об истинном значении этого слова, хотя, впрочем, усердны к исполнению обрядов веры, церковь посещают прилежно. О нелепости прежнего их лжеверия издавна натолковано им столько, что они неохотно говорят о прежнем. О. Иоанн с трудом узнает что-нибудь относительно старинных их обычаев, невзирая на все их к нему доверие. Многие стыдятся даже произносить прежнее свое имя. Они показывают большую склонность к образованию, и многие охотно посылают детей своих в учрежденную попечением о. Иоанна школу, где при нас было более 20 мальчиков. Школа первоначально была учреждена путем добровольной подписки, но теперь содержится на счет компании.

Лисьевские алеуты добры, сметливы и ловки; море – их настоящая стихия. Увидев алеута с кривыми ногами, согбенного вперед, переваливающегося, как утка, с боку на бок и потом с необыкновенной ловкостью и проворством управляющего на большом волнении однолючной байдаркой, похожей больше на лыжу, нежели на лодку, трудно поверить, чтобы это был один и тот же человек. Принимая обычаи наши, они много теряют прежнего своего удальства на байдарках. Опрокинуться в воду на одну сторону и вынырнуть с другой, сидя в байдарке, подгрести в сильный бурун к утесу, выскочить на него и оттолкнуть байдарку ногой, – были подвиги, которые прежде делались из одной славы, но на которые теперь никто не решится. Тем не менее они вполне заслуживают названия морских казаков, которое им очень удачно дал о. Иоанн.

Климат острова Уналашка, как и всех лежащих между Камчаткой и Америкой земель, сырой, но не холодный. В селении Иллюлюк средняя температура года +3¹/₂°. Термометр летом редко поднимается выше +15 °C; зимой столь же редко опускается ниже -15 °C. Пасмурная погода и туманы господствуют от апреля до половины июля. С июля до исхода сентября – лучшее время года и больше всего ясных дней, которые большей частью случаются при ветрах от W до NO; а ветры от О через S до SW и летом и зимой сопровождаются дождем или мокрым снегом. В постоянную зиму снег выпадает в начале октября и лежит до мая, а в разлогах – до июня. Отступления от общего правила случаются здесь, как и везде.^[364] На полуострове Аляска погода вообще постояннее и бывает больше ясных дней. Лето бывает обыкновенно тихое; с августа начинаются свежие ветры, преимущественно от SW, а зима становится по большей части при NW ветре.

В гавани разводятся теперь с успехом картофель, репа, капуста и другие овощи, но не в большом количестве за недостатком свободных рук.

* * *

Имея предписание обозреть остров Св. Матвея, направили мы к нему путь, оставив Уналашку, но так, чтобы коснуться и островов Прибылова, в долготе которых до сих пор было сомнение. В первый день штиль продержал нас близ берега. Киты, окружавшие шлюп во множестве во всех направлениях, были преследуемы огромными стаями птиц, которые вились над ними, чтобы чем-нибудь от них поживиться. Несколько стад сивучей^[365] резвилось около судна, иногда совершенно выскакивая из воды и ревя, точно молодые коровы. Все они шли к северу.

20 августа прекраснейшее утро открыло нам все окружающие берега в великолепной панораме. К ONO в 65 милях виден был остров Унимак с огромными своими сопками. Одна из них, Шишалдинская, имеющая вид правильного конуса, на этом расстоянии казалась стоящей совсем отдельно. Из вершины ее исходил беловатый дым. Мы нашли высоту ее 1203 туаза (8083 английских фута). Макушинская сопка на острове Уналашка, имея ровную вершину и только на западном конце несколько ocтрых пиков, не представляет столь разительного вида, как сопки унимакские. Дым стремился из ровного, снегом покрытого места. Высота ее по нашему измерению 858 туазов (5491 фут), а высота снежной границы на ней – 550 туазов. Доктор Шамиссо полагает высоту этой точки только 300–400 туазов. Но остров Акутан, высоту которого мы нашли 522 туаза, был совершенно чист от снега.

Со свежим восточным ветром мы шли быстро вперед и на следующее утро увидели остров Св. Георгия, весьма однообразного вида. На совершенно ровной его поверхности видно одно только место, которое можно назвать холмом. Высота его над поверхностью моря немного более 1000 футов. Обойдя восточную оконечность, мы подошли к северному берегу острова и увидели на пригорке несколько шалашей с флагом Российско-Американской компании: это было ее поселение. В одной миле от него легли мы в дрейф, выпалив из пушки, хотя и сомневались, чтобы кто-нибудь был в состоянии к нам выехать, ибо ветер в это время дул уже весьма крепко, при большом волнении. Однако вскоре, к изумлению своему, увидели две байдарки, которые, ныряя между валов, подобно рыбам, быстро к нам приближались. На одной из них находился управляющий островом Резанцов, весьма древний уже старец и по-здешнему «старовояжный», исправляющий нынешнюю должность уже более 20 лет. Получив привезенные нами от главного правителя бумаги, Резанцов должен был оставить нас, не всходя на судно, что в такое волнение сделать было бы слишком опасно, и через полчаса прислал трех живых котиков для наших коллекций, за которые послали мы доброму старику из собственного запаса наиболее нужных ему вещей столько, сколько могло поместиться в две байдарки.

Нельзя не заметить при этом, что во всех поселениях Российско-Американской компании, которые мне случилось видеть, господствует примерная исправность во всех отношениях. Ничего не проглядеть, на все быть готовым – было правилом Баранова; дух этого необыкновенного человека витает, кажется, и теперь над им основанными заведениями.

Острова Св. Георгия, Св. Павла^[366] с несколькими меньшими называются вообще островами Прибылова, по имени штурмана, открывшего их около 1786 года. Они переимели множество названий: вначале назывались Новыми, потом Лебедевскими; Шелихов назвал их Зубовыми, в честь одного благодетеля своего; некоторые именовали их Котовыми, другие Северными; в колониях называют их до сих пор «островки».

К открытию их подали повод ежегодные странствия морских котиков весной к северу, а осенью – обратно к югу и не иначе как через Унимакский пролив, в котором алеуты убивали их иногда множество. Штурман Прибылов на судне «Св. Георгий», принадлежавшем купцам Шелихову и Лебедеву-Ласточкину, отправился с Уналашки для отыскания приюта котиков на севере и открыл остров, названный по имени его судна, а потом промышленниками найдены и другие.

Остров Св. Павла – вулканический, судя по множеству находимой на нем лавы и пемзы; напротив, главные породы острова Св. Георгия – гранит и гнейс. Оба острова покрыты тундрой и совершенно безлесны; в некоторых местах растет мелкий тальник. Наученные нуждой, промышленники отыскали тут несколько родов съедобных кореньев, которые они по-своему называют: желтый корень, кутогорный корень, корень чигильник, сарана, макарша и пр. Репа и картофель разводятся в небольшом количестве.

Положение островов заставляет ожидать климата сурового и неприятного. Так называемая весна начинается здесь в конце апреля или в мае, когда появляется кое-где зелень. Летом стоят густые туманы, ясных дней весьма мало, а показывается солнце только изредка. В октябре выпадает снег, а в декабре северными ветрами приносятся льды, которые иногда, если господствующие ветры случатся от севера, остаются до мая и доставляют обитателям удовольствие посещений [их] белыми медведями.

После этого неудивительным покажется, что при открытии «островков» единственными обителями их, и то только летом, были бобры и котики, последние особенно в великом множестве. Шелихов, тотчас по отыскании их, отправил туда промышленников, а впоследствии были посланы алеуты с Уналашки. Теперь живет на Павле русских 11 человек и алеутов с женами и детьми 150; на Георгии – русских 6, алеутов 75. Алеуты меняются, смотря по желанию, через три и четыре года, а некоторые остаются и долее. Полезнее было бы переселить сюда однажды навсегда несколько семей, ибо, привыкнув здесь к изобильной мясной пище, алеуты, по возвращении в Уналашку, от гнилой китовины, которая всегда остается первейшим для них лакомством, занемогают и часто смертельно.

Кроме двух или трех домов на острове Св. Павла, выстроенных из леса, доставленного из Ситки, на обоих островах для жительства служат дощатые юрты, покрытые дерном. Для отопления их, для сушки звериных шкур и пр. собирается с большим трудом по берегам выкидной лес, для чего нужно иногда спускать людей с утесов на ремнях.

Занятия жителей состоят в промысле котиков, сивучей, песцов, птиц, выделке шкур и собирании выкидного леса. За исключением последней работы, продолжающейся круглый год, все другие, начавшись в мае, кончаются в ноябре. Остальные затем полгода проводятся в совершенной праздности, вредной сколько для здоровья, столько и для нравственности. Прилежнейшие из алеутов занимаются вырезанием из кости разных безделиц, точением шашек и пр. Многие играют хорошо в шахматы.

Множество бобров, сивучей, котиков, особенно последних, найденное при открытии островов, превосходит воображение. В то время все эти животные были так смирны, что промысел их не требовал иного труда, как идти с дубиной вдоль берега и бить на выбор любого. Это было до того легко, по рассказам, что промышленники имели обыкновение играть в шахматы по бобру за партию, но с тем, чтобы проигравший бил на берегу или на отмели именно того бобра, который выигравшим будет назначен. Промышленники утомлялись легкой добычей. Зато Прибылов в первые два года добыл более 2000 бобров, 40 000 котиков и 6000 голубых песцов, не считая того, что досталось на долю других.

Но приволье это продолжалось недолго, благодаря безрассудному истреблению животных. Я говорю безрассудному потому, что их истребляли не только более, чем по естественному порядку могло возрождаться, но даже более, чем сами истребители могли использовать. В Уналашке, куда все промыслы свозились, скопилось к 1803 году да 800 000 котиковых шкур, которых в свое время не успевали доставлять в Охотск и которые, будучи приготовлены на скорую руку и недостаточно просушены, большей частью испортились, так что сочтено было нужным как по этой причине, так и для поддержания в Кяхте цен, слишком упавших от несоразмерного скопления товара, сжечь и бросить в воду более 700 000 шкур! Не есть ли это 700 000 непростительных убийств?

По вернейшим подсчетам, вывезено с «островков» со времени открытия их по 1828 год, то есть за 42 года, более 3 миллионов котиковых шкур! Непонятно, как при таком истреблении род этих животных не совсем еще уничтожен.

Но уменьшение промыслов шло быстрыми шагами: бобров скоро не стало ни одного, а котиков становилось год от году менее; поэтому, когда «островки» с Уналашкинским отделом были присоединены к общему управлению колоний, первое попечение Баранова было остановить на них промыслы на два года. Впоследствии постановлено было, какую часть стад или лежбищ не трогать. Но, невзирая на это, количество добываемого зверя продолжало уменьшаться. В 1811 году вывезено с «островков» 80 000 шкур; в 1816 году – 53 000, в 1821 году – 50 000, а в 1827 году – 30 000 (из коих с Павла – от 20 000 до 25 000, с Георгия – от 5000 до 8000). Ясно, что этот источник промыслов грозит совершенно иссякнуть. Изложение порядка, в каком производится котиковый промысел, объяснит причину его оскудения.

Промышленники разделяют котиков на пять разрядов: 1) секач, старый самец старше 4 лет; 2) полусекач, от 3 до 4 лет; 3) холостяк, двухгодовой; 4) осенний кот, или же серый и 5) матка, или взрослая самка.

Котики приходят с юга к островам в половине апреля и, как утверждают старожилы, ложатся всегда на тех же местах, которые занимали прежде. Самцы появляются первые; за ними в половине мая самки. По приближении их самец громким ревом сзывает к себе своих маток, которые и располагаются около него, между тем как секач занимает какое-нибудь возвышение, с которого мог бы обозревать все свое семейство и не допускать к нему других самцов. Бойкий секач имеет от двухсот до трехсот маток; слабые и старые – по одной и по две. Холостяки, будучи слабее секачей, боятся их и располагаются всегда дальше, окруженные небольшим числом маток.

Самка не сходит с берега, покуда не освободится от бремени, с которым пришла. Обыкновенно носят они по одному котенку и весьма редко [по] два. В июне они начинают сообщаться снова. Ревность и злость самцов в это время превосходит всякое описание. Горе слабому, который с намерением или неумышленно подойдет к чужому семейству: хозяин бросается на него и вмиг убивает ластами. Если же оба равно сильны, то бой продолжается долго, куски мяса от обоих летят на воздух, и нередко один из двух остается на месте. Ревности же приписывают то, что секач во все это время не сходит в воду, ибо если бы он хоть раз оставил свое стадо, то матки разбрелись бы по другим табунам. Оставаясь почти два месяца без пищи, он, наконец, совершенно иссыхает или ослабевает.

Молодые котики сосут матку до самой осени и в это время другой пищи не знают. До июня месяца ползают они только по камням, не спускаясь на воду; в июне начинают плескаться в море между камнями. Когда котенок подрастет, матка относит его в зубах от берега, бросает в воду и плавает вокруг, покуда он барахтается и силится выползти на берег; когда выйдет, то матка снова тащит его в воду, и так до тех пор, пока он не выучится плавать. Месяца через два становятся они уже сами мастерами. Ночь проводят на берегу, поутру сходят в море и плавают до полдня, выходят отдыхать; потом опять часа на четыре идут в море. В конце сентября или в октябре они уже совсем вырастают, и тогда начинаются отгоны.

Промышленники, расположившись цепью вдоль берега и отрезав лежбище от моря, гонят сначала всех без различия в гору. Придя на равнину, отделяют секачей, холостяков и маток, которых провожают обратно к морю; молодых же, назначенных на убой, гонят далее к селению, на расстояние 2 или 3 верст, не быстро и давая часто отдыхать, ибо без этой предосторожности они иногда умирают от изнеможения, особенно в тихое и теплое время. Пригнав к селению, бьют их палками (дрегалки). На острове Св. Павла отгоняют сразу по 3000 и 4000 котиков, а на Георгии от 500 до 2000.

Убивать хладнокровно наповал несколько тысяч беззащитных животных – это нечто возмутительное. Промышленники, закоснелые в такого рода убийствах, признаются, что часто не подымается у них рука, чтобы нанести удар невинному созданию, которое с поднятыми вверх ластами жалобным воплем, иногда совершенно похожим на голос плачущего ребенка, как будто просит пощады.

Предосторожность отделять взрослых котиков от убиваемых необходима для поддержания породы; но достаточно ли для этого одной такой предосторожности? Если будут истребляться все молодые, то откуда взяться, наконец, холостякам и секачам? Опытные промышленники замечают, что котики живут от 15 до 20 лет; значит, при этом способе в 20 лет не должно остаться ни одного котика. Не удивительно ли, что в первые 20 лет, когда ни о каких предосторожностях не помышляли, эти животные не совсем истреблены? Теперь положено, как сказано выше, несколько табунов (лежбищ) попеременно не трогать; но, кажется, что и этого еще недостаточно, потому что количество котиков все еще продолжает уменьшаться.

Шкуры убитых котиков растягивают на деревянные пяла или рамы попарно, шерстью вместе, и кладут в сушильни, нагреваемые каменками. При чистке и просушке требуется большое внимание, чтобы не испортить шкур, порезав мездру или пересушив их и т. п. Готовые шкуры упаковывают в тюки, по 50 вместе, за которыми на следующий год приходит судно из Ситки, отвозит их в Охотск, откуда они отсылаются в Кяхту.

Нужное количество котикового мяса сушится на зиму и несколько засаливается для Ново-Архангельска. Остальное положено сжигать, чтобы не заражало воздуха.

Взрослые, сбереженные от убоя котики уходят в море; нетревоженные же лежбища остаются весь ноябрь месяц, покуда стужа не заставит их искать мест более теплых.

До сих пор достоверно неизвестно, где они проводят зиму. Животные той же породы встречаются во многих местах Великого океана, начиная от Южной Шотландии до Калифорнии; но шкуры их, по замечанию Хлебникова, сильно отличаются от северных. Они меньше и шерсть имеют короче и чернее; у северных шерсть пушистая, серая, с серебристым отливом. Эта разница, с одной стороны, с другой – большое расстояние, которого земноводным невозможно было бы переплыть без привала (к берегам Америки они никогда не пристают), и слишком большое различие в климате не позволяют думать, чтобы котики Берингова моря были те же, какие встречаются близ берегов Калифорнии и по разным островам в тропической части Великого океана, и следует полагать, что между широтами 40 и 45°, около меридиана Уналашки, есть не открытые доселе островки или камни, где они зимуют.^[367] Польза компании требовала бы употребить все средства к отысканию зимовья котиков; ибо, если бы оно по случаю попалось какому-нибудь английскому или англо-американскому судну, то котиковому промыслу положен бы был конец.

Все сказанное об образе жизни и о промысле котиков, исключая количество, относится также и к сивучам: они также приходят с юга в апреле и мае, ложатся табунами от 200 до 300 маток на одного секача, мечут детенышей и, дав им подрасти, отходят к югу, но не так далеко, как котики. Будучи менее их нежны, многие из них зимуют на южных Алеутских и на Ближних островах. Когда секачи обходят всех маток своего стада, то уже все ложатся без разбора, но до того бывают они столь же ревнивы и сердиты, как котики. От сивучьих холостяков и самок котика происходят иногда ублюдки, имеющие сложение тела и ласты сивучьи, а шерсть, как у котика.

В желудках сивучей находят иногда круглые камни, которые, по уверению промышленников, глотаются сивучами вместо балласта, чтоб быть устойчивее. Алеуты считают эти камни талисманом и, найдя, тщательно хранят.

Промысел сивучей производится в июле и августе, тем же порядком, что и котиковый. Пригнав к селению, молодых бьют палками, а больших из ружей. Холостяки иногда, сопротивляясь, бросаются на людей. На острове Св. Георгия убивают до тысячи зверей, на Павле – от 300 до 400, не считая молодых сивучат, убиваемых в пищу ежедневно. Промышленники наблюдают тщательно, чтобы на месте, где лежат сивучи, никаких следов убиения не оставалось, так как замечено, что в таком случае никогда сивучи на том месте опять ложиться не будут.

Сивучьи шкуры сначала складывают в груды, на месяц, чтобы опрела шерсть, которую после соскабливают, и кожи растягивают по земле на колья для просушки и потом отправляют вместе с другими в Ситку под именем лахтаков. Горла и кишки этих животных также употребляются в пользу: те и другие выделывают на камлеи. Жир вытапливается и употребляется на месте для освещения, а в случае нужды и вместо дров, по недостатку которых жгут кости сивучьи, поливая их жиром.

Некоторое количество мяса сушат на зиму и солят для отправления в Ситку. Нужно время, чтобы привыкнуть к этой пище и находить ее приятной, но мясо молодых сивучат хвалят, как нежное и вкусное. Ласты дают хороший студень.

Это два главных промысла на островах Прибылова. Кроме того, ловят на них песцов – на Георгии от 1000 до 1200 голубых и от 200 до 300 белых, на Павле обоих родов до 300. Кроме кляпцов, употребляют для ловли их и еще один замысловатый способ: на длинном и тонком китовом усе нарезывается винт, который запускается в нору песца, ввинчивается ему в шерсть, и на нем зверек вытаскивается.

С апреля месяца прилетают к островкам перелетные птицы, общие всему тому краю; промыслом их в пищу и для парок занимаются май и июнь месяцы. Птиц ловят больше сетками разного рода и силками; добывают их на Георгии до 2000, на Павле – до 7000. Яйца собирают по утесам, спускаясь сверху на ремнях; промысел весьма опасный, ибо когда ремень, на котором человек висит над бездной, перетрется об острые камни, что иногда бывает, то человек пропал.

На островки заходят изредка моржи, которых, из-за одних клыков, бьют из ружей или колют копьями.

От острова Св. Георгия хотелось мне перейти к острову Св. Павла; но крепкий северо-восточный совершенно противный ветер не допустил этого. В следующие затем три дня имели мы много бурного и ненастного времени; а 25 августа могли, наконец, подойти к оконечности острова Св. Матвея, которую Кук весьма справедливо назвал Отвесной, и начать опись острова.

Подробности этой работы не могут быть занимательны для читателя, и потому довольно будет сказать, что она продолжалась целую неделю, в продолжение которой обозрели мы остров подробно со всех сторон и определили его весьма надежно астрономически.

* * *

Остров Св. Матвея назван так лейтенантом русского флота Синдтом, открывшим его в 1766 году на пути от берегов Камчатки к Берингову проливу. Географическое положение его оставалось не определенным до времен Кука, который проходил мимо в 1778 году и, не зная об открытии Синдта, назвал его островом Гора. С того времени многие из наших мореплавателей видели остров и даже приставали к нему, но никто не занялся обстоятельной его описью, исполнение которой пало на нас.

Остров Св. Матвея имеет в длину 28 миль по направлению WNW и SOtO. Южная его оконечность, мыс Отвесный, лежит в широте 60°18′, долготе 172°4′ W от Гринвича. Остров состоит из холмов умеренной высоты, разделенных низменностями, придающими ему издали вид нескольких отдельных островов. Эти низменности окружают открытые заливы, в которых гребные суда в тихое время могут приставать, но гаваней на всем острове нет ни одной. От мыса Отвесный на WSW в 16¹/₂ милях лежит островок, названный Куком островом Шпицов или Башен. Мы обошли его вокруг довольно близко, чтобы с удивлением рассмотреть его странное образование. Два почти отвесных бока соединяются на высоте с лишком 900 футов в гребень, столь острый, что, по-видимому, одна только птица могла бы на нем удержаться. Весь гребень уставлен множеством остроконечных камней, которые целыми рядами продолжаются также от обеих оконечностей острова. Берега его кажутся совершенно неприступными.

Если гидрографическое описание острова Св. Матвея совершено нами было с успехом, то в познании естественных его произведений имели мы менее удачи: натуралисты наши не могли нигде пристать к нему по причине сильного прибоя у берегов. Некоторое сведение об этих предметах имеем мы от живших там промышленников.

В 1809 году по приказанию Баранова с Уналашки на остров Св. Матвея было отправлено 20 человек русских, чтобы узнать, какой промысел можно на нем иметь. От непредусмотрительности байдарщика, не принявшего никаких мер к сохранению людей зимой, вся артель занемогла цингой, и больше половины их стали ее жертвой, остальные перевезены обратно на Уналашку в 1810 году; после того на нем не возобновляли уже поселений.

Эти промышленники находили на острове слюдяной сланец,^[368] железную охру, серный колчедан, камни кремнистых пород и много по всему острову разбросанных огарков – так называют промышленники камни, носящие на себе следы вулканического огня.

Леса на острове совсем нет, но в некоторых местах растет мелкий тальник. Выкидного леса по берегам много. Остров покрыт тундрой. Найдено несколько родов питательных кореньев, как то: кутагорный, весьма горького вкуса; в большом изобилии весьма вкусная макарша; корень, ботва которого походит на морковную, сладкий и вкусный; и на низменных тундристых местах под мохом корень, подобный картофелю, также на вкус приятный.

Белые и голубые песцы водятся на острове в изобилии. Владычество над островом разделяют с ними белые медведи, которых, проходя мимо, видели мы целые стада. По берегам, в наиболее неприступных местах, ложится много моржей.

Ары, урилы, ипатки, топорки, чайки здесь, как и по всем островам этого моря, гнездятся во множестве по утесам. Кроме них, водятся вороны и несколько родов мелких птичек, появляющихся летом.

Треска ловится у берегов в изобилии все лето, а с августа появляется палтус.

* * *

Осень того края уже настала, когда мы отплыли от острова Св. Матвея; нельзя было и думать о плавании в Берингов пролив; да и южнейших берегов не было надежды описывать с успехом, поскольку для этого нужно больше тихих дней, нежели осенью можно ожидать. Не видя, однако, признаков того, что стоявшая дотоле хорошая погода скоро испортится и так как расстояние до ближайшего берега Азии было незначительно, то, чтобы сколько возможно проложить себе дорогу к работам будущего года, я решился идти к мысу Св. Фаддея и, следуя от него к югу, определять положение примечательнейших пунктов берега.

Не прошли мы еще половины этого расстояния, как восточный ветер стал очень крепчать со всеми признаками наступающего дурного времени, что и побудило меня взять курс прямо к Камчатке.

Этим путем проходили мы близко от того места, где лейтенант Синдт видел берег, названный им островом Преображения. Многие отвергают существование этого острова, после Синдта никем не виденного, полагая, что он принял за землю туман, как часто случается в тех странах; но в журнале его в два разные дня так определенно означены пеленги виденной земли, что нельзя предположить, чтобы это был только оптический обман. Этот остров, если существует, должен лежать около широты 58¹/₂° и долготы 177¹/₂°W от Гринвича. Я имел намерение поискать его около этого места, но мы проходили его (2 сентября) в такую сильную бурю от востока и с таким густым туманом, что более должны были опасаться, нежели желать открытия неизвестного острова, которое при таких обстоятельствах легко могло бы навсегда остаться скрытым от света. С некоторым беспокойством рассматривали мы окружавшие нас стаи птиц, не найдется ли между ними береговых, в другое время столь приятных вестниц, однако видели только таких, которые отлегают от земли на большое расстояние.

Крепкие ветры и ненастье сопровождали нас до 7 сентября. В это время прояснилось, и мы увидели на юго-западе Командорские острова. Нам нужно было подойти к острову Беринга, чтобы узнать точно место селения Российско-Американской компании, где, по условию с главным правителем колоний, должен я был в следующем году оставить взятых с острова Уналашка алеутов. 8 сентября подошли мы к северо-восточной оконечности этого острова. Прекрасное утро несколько оживляло унылость картины, представляемой этой пустынной землей. От обнаженных отвесных к морю утесов простираются внутрь пологие, покрытые тундрой холмы; в некоторых местах берег пересечен оврагами и разлогами. Немного далее к западу открылась обширная губа, в которой мы ожидали найти помянутое поселение и потому, следуя вдоль берега, не сводили с него труб; и действительно, незадолго до полудня увидели на пригорке несколько человек, из которых один махал белым платком. Близ того места по довольно широкому разлогу протекала небольшая речка, на берегу которой видно было несколько землянок и много вытащенного из воды лесу. К этому месту стали мы лавировать под всеми парусами, паля из пушек, и в 3 часа увидели, наконец, идущее к нам под парусом судно: это были три байдарки, связанные вместе; на средней утвержден был вместо мачты кол, поддерживавший два шерстяных одеяла, заменявших парус. На этом странном судне приехал к нам промышленник Сенков. От него узнали мы, что искомое нами главное компанейское селение лежит на западной стороне острова. В той же открытой губе, где мы находились, постоянного жительства нет, а предположено только устроить зимовье для промысла песцов. Сенков хотел мне дать человека для указания гавани, в чем я, однако, не нуждался, не имея намерения на этот раз тут останавливаться, а желая только узнать ее положение.

Снабдив земляка за труд всякого рода съестным, мы его отпустили. Он по-прежнему влез в среднюю из байдарок, растянулся в ней во всю длину, был закупорен севшим в люк алеутом, а мы наполнили парус и продолжали путь к западу.

Камчадалы

Рисунок В. Т. Тилезиуса

Алеуты, привозившие Сенкова, были ближневские, то есть с острова Атту; наши лисьевские тотчас вступили с ними в разговор и объявили, что они «слышут по-нашему, но говорят плохо». Ближневские алеуты имеют особенный язык, а учатся лисьевскому от андреяновских, которые с лисьевскими говорят на одном языке. В чертах этих алеутов заметно было также различие с нашими. Байдарки их отличаются от лисьевских, будучи с носу гораздо полнее, но, невзирая на то, менее надежны. Возможно, сами алеуты плохие ездоки, если не могли выехать к нам иначе, как сплотив три байдарки, хотя море было и тихо. Это крепко не понравилось нашим алеутам.

Вулкан Авача вблизи Петропавловска

На острове Беринга живет до 110 человек русских, креолов и алеутов, занимающихся промыслом котиков и песцов. Промыслы производятся здесь в то же время и тем же порядком, как и в других местах. На острове Медный постоянного поселения нет, а для промысла ездят туда на байдарах с Берингова.

Как и везде, уменьшились и здесь промыслы в значительной степени. В последние годы добывалось на обоих островах не более 5000 котиков, почему положено было несколько лет совсем их не трогать.

От острова Беринга легли мы к мысу Шипунский, который увидели 11 сентября, а в следующий день со свежим SO ветром плыли к Авачинской губе, с некоторым беспокойством ожидая, что предвещает нам с необычайной стремительностью падавший барометр. Берега скрывались в тумане; одна Вилючинская сопка несколько раз в продолжение утра являлась и опять исчезала, подобно призраку: лучи солнца, отражаясь от снежной вершины, рисовали в тумане коническую ее форму, по сторонам являлись иногда фигуры радужных цветов.

Вид Петропавловской гавани

Рисунок В. Т. Тилезиуса

Подойдя к берегу миль на 10, рассмотрели мы все его пункты и спустились к Маячному мысу. Между тем ветер перешел к N и заставил нас лавировать к устью губы Авачинской, где мы в сумерки положили якорь.

Едва только совершенно смерклось, засветились огни на мысе Маячный и на другом, внутри губы, так что мы и ночью могли бы весьма спокойно в нее войти, если бы позволил ветер. Плавая с самого отправления из Европы в таких местах, где мореплаватель в собственной только осторожности находит свою безопасность, приятно было встретить учреждение, доказывающее заботу о его успокоении. Мы, однако, не имели случая им воспользоваться, ибо всю ночь должны были пролежать на якоре. Поутру 13 числа снялись, стали лавировать и не ранее, как сделав 22 поворота, могли войти в Петропавловскую гавань.

Мы пробыли здесь до половины октября. Выгрузка и сдача вещей, привезенных для Петропавловского и Охотского портов, и изготовление судна к зимней кампании взяли более трех недель времени.

Когда мы уже были совсем готовы, получили известие, что охотский транспорт «Александр», на котором была русская почта, разбился вблизи Большерецка и что почта будет доставлена сюда через несколько дней сухим путем. Мы уже более года находились без всяких известий о России; зная, что почта так близко, слишком жестоко было бы уйти и остаться еще почти на столько же в беспокойном ее ожидании; и я решился пожертвовать несколькими днями, чтобы дождаться почты, к радости и утешению всех моих спутников. 17 октября нетерпеливое ожидание каждого из нас окончилось. Успокоенные, утешенные и ободренные к перенесению новых трудов, ожидали мы только благоприятного ветра и 19 октября оставили, наконец, покрытые уже снегом берега Камчатки.

Глава седьмая

Плавание от Камчатки до острова Юалан. – Пребывание на этом острове. – Замечания о нем.

Для зимних занятий наших постановлено мне было в план, как читатель припомнит, исследование Каролинских островов. Не имея до сих пор ни одной тропической станции в маятниковых наблюдениях, положил я остановиться, во-первых, у острова Юалан, самого восточного в этом архипелаге, сделавшегося недавно известным благодаря французскому капитану Дюперре, где безопасная гавань представляла удобства для производства наблюдений. К этому острову направили мы наш путь, предполагая, однако, коснуться мест, в которых означались на картах острова, будто бы в последние времена открытые или отысканные.

Свежий северо-восточный ветер скоро вынес нас из холодной туманной атмосферы, облекавшей страну, нами покинутую. Случайно могли мы сравнить климат этих мест с соответствующими им по широте местами в Атлантическом океане, ибо за год до этого в те же самые числа находились на тех же параллелях, следуя, как и ныне, с благоприятным ветром к югу. Тогда на широте 50° термометр показывал +8 °C, теперь только +3–4 °C, в широте 45° там 11 °C, здесь 6–5 °C, в обоих случаях разности 4–5 °C.

29 октября в широте 37,2° ветер нам изменил, отклонясь к югу и обратясь на другой день в жестокую бурю, продолжавшуюся несколько часов. После этого стояли несколько дней тихие противные ветры.

Я имел уже случай упоминать о длинном списке сделанных в Великом океане американскими мореходами открытий, которых никто после них не мог найти. Между открытиями находится и остров Колунас, в широте 28,9° и долготе 128° W. Находясь близ этого пункта 6 ноября, употребили мы целый день на отыскание его, но без успеха. Убедившись на основании исследований и по другим соображениям (которые подробно изложены в морском отделении нашего путешествия, но здесь были бы не у места), что остров этот не новое открытие, но, по всей вероятности, взят со старых испанских карт, на которых обозначался под названием Лас-Колюннас, продолжали мы наш путь к югу. 8 ноября в широте 27,7° после штиля, более суток продолжавшегося, получили северо-восточный пассат, дувший сначала весьма крепко, но после смягчившийся и обеспечивший нам успешное и спокойное плавание.

В этот же день поймали рыбу-луну, конечно, безобразнейшее из созданий, что, однако, не мешало матросам нашим находить ее весьма вкусной и есть с удовольствием, покуда она не испортилась, напротив того, алеуты никак не хотели за нее приняться – разительное доказательство, что разборчивость в еде основана на предрассудках и привычках. Один народ гнушается животными, не отвергающими жвачки, другой – не имеющими раздвоенных копыт. Алеуты, не менее камчадалов заслуживающие эпитета всеядных, данного им Шгеллером, обыкновенная пища которых китовый жир, часто прокисший, которые, почуя запах китовины за несколько верст, сбегаются туда, как на роскошный пир, – алеуты гнушаются луной. И почему? Потому что она без хвоста. Мы над ними смеялись, а они, может быть, над нами за то, что предпочитаем уродливое бесхвостое животное величественному киту с раздвоенным хвостом. Между матросами нашими было несколько татар, которые обыкновенно питались одними сухарями, когда у нас в братском котле варилась свинина, и другие над ними издевались, а они, в свою очередь, подтрунили бы над теми, если бы им где-нибудь попался молодой жеребенок.

10 ноября пересекли мы Северный тропик и в тот же день искали остров Декстер, а 15 ноября остров Св. Варфоломея, принадлежащие к числу таких же открытий, как и остров Колюннас, и с таким же успехом. Во все это время не имели мы ни малейших признаков близости земли, море было весьма пусто, только изредка показывались парящие фаэтоны и большие петрели, отлетающие, как известно, на большое от берега расстояние.

17 ноября подошли мы к коралловой группе Броуна, открытой в 1794 году английским мореходом Батлером, долготу которой мне хотелось проверить. В этот и следующий день осмотрели мы на весьма близком расстоянии северную и западную стороны этой группы, состоящей из 30 островков, соединенных сплошным коралловым рифом, заключающим в себе лагуну. Группа имеет круглую форму окружностью в 75 миль. Островки покрыты густой зеленью, среди которой не видно, однако, ни кокосовых, ни хлебных деревьев, – следовательно, необитаемы. Впоследствии будем мы иметь много случаев говорить об островах этого образования – одном из величайших чудес природы, которые увидевшего их в первый раз наполняют неизъяснимым благоговейным чувством.

Продолжая отсюда путь к югу, увидели мы, наконец, 23 ноября поутру остров Юалан, к западу на расстоянии около 45 миль, но не прежде вечера смогли приблизиться к нему на расстояние 8 или 10 миль, высота острова, невзирая на малые его размеры, нарушала правильность пассата; весь день дул он тихо, а ночью ветер вертелся кругом всего компаса при беспрерывном дожде с отдаленной грозой. В следующий день штилевали мы под северным берегом острова в расстоянии 3 или 4 миль. На берегу видно было несколько домов и во многих местах дым, но к удивлению нашему, все утро не показывалась ни одна лодка; наконец около полудня увидели одну, с восточной стороны острова. В ней было четыре человека, из которых двое пожилых сидели посредине, на некоторого рода платформе, и не гребли. Они пристали к шлюпу, произнося беспрестанно протяжным голосом «уэ!», и по первому приглашению один из старших, а потом один за другим и остальные без обиняков взошли на судно. Начались предлинные рассказы, из которых мы очень ясно поняли только то, что они приглашали нас на берег, где можно спать, где много кокосов и женщин, изъясняя последнее весьма недвусмысленным образом! Гости наши весьма невынужденно сели в кружок на палубу, разговаривали, смеялись, часто вытягивая свое «уэ!». По невынужденному обращению их было видно, что судно наше уже не первое, ими посещенное. Более всего удивление их возбуждал цвет нашего тела; они часто сравнивали его со своим и показывали, что их тело чернее от солнца. Они, может быть, долго бы у нас пробеседовали, если бы лодка их не оторвалась. Это прекратило беседу, и они отправились, по-видимому, довольные новым знакомством. Мы видели, как они встретились с другой лодкой, ехавшей к нам с той же стороны. На этой, кроме двух гребцов, был один только пожилой человек, который, пристав к борту, с большой горячностью, скоро, много и громко говорил, повторяя часто слово «юрос» (означающее, как мы после узнали, начальник), показывая на остров и на уехавшую лодку. Немногие промежутки его патетической речи наполнялись забавным «уэ!». Променяв с полдюжины кокосовых орехов на несколько пуговиц, оставил он нас, не переставая говорить и не внимая приглашениям нашим взойти на судно. Вслед за ним приехала третья лодка с двумя людьми, которые, получив бусы и пуговицы за орехи, через несколько минут отправились домой.

Этим окончились первые наши сношения с юаланцами, которыми мы были бы довольнее, если бы они посетили нас не с пустыми руками. С дюжину кокосов и несколько аршин сахарного тростника было все, что мы получили с трех лодок.

Ночь была тихая и дождливая. Поутру (24 ноября) увидели, что течение отнесло нас миль на 12 от берега; на таком расстоянии безветрие заставило нас пробыть весь день, и потому гостей мы не ожидали, однако в 4-м часу приехали к нам три лодки. На одной из них был молодой человек, на которого все указывали, говоря: «юрос». Посетители взошли на судно, не показывая никакого беспокойства, кроме молодого юроса, называвшегося Нена, который или держался за меня, или требовал, чтобы я был возле него. Подарки принимали они с обыкновенным «уэ!», не обнаруживая, однако, безмерной радости, часто замечаемой в дикарях. В свите Нены был один молодой человек Оа, отличавшийся необыкновенной смышленостью; он с первой минуты стал применяться к нашим обычаям, не хотел сидеть иначе как на стуле, плевать иначе как в песочницу, и даже, кашлянув раз на палубе, хотел для того бежать вниз и т. п. Невынужденная, однако нисколько не шумная, веселость этих людей была чрезвычайно привлекательна, доверие, с которым они мешались между нами, доказывало чистоту их намерений. Новые предметы, естественно, привлекали их внимание, они показывали необыкновенное в диких здравомыслие. Каждой вещи старались узнать употребление; фортепиано им понравилось, но не вызвало никаких кривляний. Напротив того, Оа тотчас подвинул стул и стал аккомпанировать игравшему; потом поднял сукно и старался узнать, как инструмент сделан. Кузница, где в то время производилась работа, вызвала несколько длинных «уэ!». Оа тотчас понял, что делают нож, и спросил: не для него ли? Все вели себя с удивительной пристойностью, не было ни просьб, ни докучливости и (на этот раз) ни малейшего следа почти между всеми племенами Южного моря общего порока – воровства. Словом, они весьма выгодно отличались от всех народов этой части света, из описаний нам известных, даже от радакцев. Нена отличался перед всеми большей пристойностью и некоторой важностью обращения, но также и особенной трусостью. Он иначе не ходил по судну, как держась за меня; провести его мимо кузницы стоило мне немалого труда, внезапный звон колокольчика привел его в содрогание, однако после он им забавлялся. Он пожелал узнать, что за вещь зрительная труба, и я, поставя ее на фокус, хотел ему показать в нее его жилище. Однако одно приготовление его перепугало, он едва решился в нее взглянуть и просил, чтобы я ее скорей положил в сторону, кажется, что он зрительную трубу принял за ружье или за что-нибудь подобное.

Хотя новые знакомцы наши были столь же худо снабжены, как и первые, но, невзирая на это, произвели на нас самое приятное и для них выгодное впечатление.

В ночь отнесло нас от берега еще дальше прежнего. В следующий день (25 ноября) поднялись с разных сторон ветерки, пользуясь которыми приближались мы довольно быстро к западной стороне острова, где находится гавань Ла Кокиль, в которой я намеревался остановиться. После полудня приятели наши стали к нам выезжать один за другим, и, наконец, собралось у нас 6 или 7 лодок. Заметив, что мы правим на западную сторону острова, они показывали на восточную и, твердя: «Лелла, Лелла», старались склонить нас, чтобы мы шли туда, и, кажется, считали нас пустыми людьми за то, что мы их не слушаем. Мы с самого начала могли заметить, что приятели наши плохие навигаторы: довольно неловкие лодки их управлялись еще неловче. Сегодня они у борта перепутались, и одну лодку изломало совершенно; впрочем, это ни на минуту не нарушило общего веселья. Мы легли в дрейф, изломанную лодку подняли и стали чинить, и хозяева ее тотчас, и, кажется, охотно, помирились с мыслью у нас ночевать. Один из них был юрос Касе, самый первый из наших знакомых, другой молодой юрос Ся, отличавшийся особенно приятной наружностью. Ночевать у нас, может быть, для диковинки, понравилось многим, и приятель мой Нена объявил, что он хочет вместе с Оа остаться у меня, но чтобы я и его лодку поднял на судно. Это было невозможно, и Нена тотчас согласился отпустить ее домой. Узнав, что Нена остается, никто не был намерен нас оставить, и нам довольно много труда стоило, толкуя: «мютюль, лелла, оак» и пр., отделаться от толпы. В это время объявил претензию один юрос, о котором я до той минуты ничего не знал и который, по замечанию всех, был самый важный. Лодка его была больше всех, и команда многочисленнее; в нем узнал я того, который в первый день так много у борта разглагольствовал. Он говорил, что если Нена остается, то и он хочет, – я был и непрочь, но не успел оглянуться, как он уехал и, кажется, не в духе.

Сегодняшние посетители еще более утвердили доброе наше о них мнение. Спокойствие и доверие, с какой десять человек согласились, отпустя лодки, остаться ночевать на судне под парусами, едва ли имеет пример. Они вели себя очень хорошо. Нена и Оа расположились у меня в каюте, прочие наверху. Моих забавлял я картинами в Атласе Крузенштерна, они узнавали многие вещи и называли их своими именами. Узорчатые нукагивцы обратили на себя особенное их внимание. Морай произнес длинное «уэ!», и они, показывая на идолов, говорили: «лелла, эол». Они рано стали дремать; однако, услыша звук тарелок за ужином и узнав причину его, забыли сон и присоединились к нам. Наш стол понравился им, кажется, меньше, нежели их кухня нам: мой приятель Нена, великий прихотник и лакомка, предвидя, может быть, что будет у меня ночевать, привез с собой кисель, сделанный из толченого кокоса, сока сахарного тростника и еще одной вещи, которой мы не могли понять. Это блюдо все мы нашли весьма вкусным.

26 ноября ветер установился от NO, и мы могли, наконец, подойти к западной стороне острова. Предвидя хлопотливые работы, предлагал я гостям нашим отправиться домой; однако все предпочли провожать нас в Юалан – слово, которое они беспрестанно твердили, показывая за видимую NW оконечность острова. Увидя около полудня отверстие в рифах, отправил я лейтенанта Завалишина для осмотра его и, убедясь, что это точно отыскиваемая нами гавань, пошел к ней под всеми парусами. Ветер, дувший прямо из гавани, заставил нас положить якорь в самом устье ее, на 35 саженях глубины, имея по обе стороны коралловые рифы в расстоянии около 70 сажен. Тотчас стали тянуться на завозах далее, но, не успев пройти узкости прежде ночи, решил я остаться тут на якоре, не предвидя в том большой опасности, потому что крепкого ветра можно было ожидать только с берега.

Гостей наших успел я спровадить ночевать на берег, потому что они нам в хлопотах были в тягость. Здесь завязали мы несколько новых знакомств. Примечательнейшие были: юрос Сипе, человек важный, судя по шуму, с каким возвестили нам приезд его, и еще два пожилые юроса – Каки и Эоа – из ближайшего селения Люаль, любезнейшие из всех до сих пор знакомых. Они привезли нам свежеиспеченных хлебных плодов столько, что всей команде досталось; прочих фруктов столько же. С первой минуты были мы, как старые знакомые: объятия следовали за объятиями, шутки за шутками.

Желая быть на дружеской ноге со всеми, позволил я сначала пускать на судно всех без разбора, отчего на палубах почти нельзя было пошевелиться. Это не только затрудняло нас в работах, но и дало повод к неприятному открытию, что не все островитяне так честны, как их начальники: вчера пропал со шканец термометр в футляре, а сегодня недоискались трех кофель-нагелей. Я решил употребить все средства, чтобы не только воротить потерянное, но и предупредить подобные случаи, в которых мы, может быть, самих себя должны упрекать. Им надлежало бы быть выше людей, чтобы не подпасть искушению присвоить себе одну или две из многих драгоценностей около них, как будто нарочно разбросанных, чтобы ввести их в искушение.

С наступлением ночи положение наше способно было возбудить самые мрачные мысли: непроницаемая темнота усугублялась еще густыми тучами, из которых по временам изливался сильный дождь; с обеих сторон грозно разбивавшееся о скалы море ревело час от часу сильнее; мелькавшие сквозь темноту буруны казались еще ближе, чем были; все вместе производило впечатление, которое было далеко от приятного и которое беспрестанно возобновляло мысль о близкой опасности. Для нас она и действительно была недалека. В самую полночь нашел с проливным дождем жестокий шквал от О, которым нас стащило и с верпов и с якоря и, поворотя боком к ветру, повлекло диагонально. К счастью, судно обратилось носом в ту сторону, с которой рифы недалеко простирались в море; если бы оно обратилось в другую, то мы через минуту были бы на камнях. Теперь же шлюп вынесло прямо в море, и потеря наша ограничилась двумя верпами, которые должно было отрубить.

На рассвете 27 ноября находились мы около одной мили от входа в гавань, в которую, пользуясь тихими переменными ветерками, вошли, наконец, благополучно около 11 часов.

Сипе и Нена встретили нас, сопровождаемые множеством лодок, нагруженных плодами. На этот раз вход на шлюп запрещен был всем, кроме старшин, дабы остальных избавить от искушения воровать. Многие, веселившиеся у нас в первые дни, грустно посматривали с лодок своих на шлюп, сравнивая теперешнее отлучение с прежним у нас раздольем. Лишь я покажусь, все кричат: «Юрос! Оака!» Мне и самому было их жаль, но я считал нужным показать всем, что я принимаю это дело не в шутку. Двух главных моих гостей, Сипе и Нену, старался я убедить в сделанном у нас похищении и объяснить им, что я решил настоять, чтобы нам украденные вещи возвратили и что ни один из них не получит от меня ничего, покуда их не отыщет. Они это поняли, приняли близко к сердцу и, поговорив что-то людям своим в лодках, оставили нас вместе со всей своей свитой.

На другой день (28 ноября) перетянулись мы далее внутрь гавани вплоть к островку Матаниялю, на котором имел обсерваторию капитан Дюперре и где я также намеревался расположить свой. Я провел весь день на этом островке, занимаясь наблюдениями, окруженный толпой островитян. Около палатки обведена была на песке черта, которую никто переступить не покусился. Они с вниманием следовали за каждым моим движением, по временам вытягивая свое «уэ!», очень много говорили и еще больше смеялись. Они меня часто отрывали от работы; видя эти добрые, спокойные, веселые лица, столь же далекие от робости, как и от дерзости, невозможно было ими не заняться. Увидя компас, закричали они в голос «Le sacre comments» и опять стали толковать об оаке (корабле), которая была здесь очень, очень давно и останавливалась в Лелле. Услыша выстрелы наших охотников, они опять закричали: «Le sacre comments». Это же восклицание употребил и прежде несколько раз Сипе, увидя предметы, его изумившие. Все это убедило нас, что они удержали эти слова со времени «Кокили». Но не странно ли, что из тысячи французских слов, ими слышанных, удержали они в памяти только эту бессмыслицу?^[369] Несколько раз старались мы узнавать, не помнят ли они имен Дюперре, «Кокиль» и других, которые они чаще должны были слышать, но всегда тщетно. Они повторяли за нами, и весьма ясно, слова эти, по-видимому, совсем не понимая их значения.

Убедясь в добродушии и смирном нраве юаланцев, решил я выполнить намерение мое о производстве здесь опытов над отвесом и с этой целью расположился (29 числа) станом на островке Матанияле. Чтобы обеспечить себя от маленьких шалостей, обнесли мы стан наш с морской стороны оградой из камней, а с береговой – абордажной сеткой. Жители не только этому не препятствовали, но еще и сами очень усердно помогали нашей работе.

содержание   ..  1  2  3  4  5  6  7  8  9    ..