содержание   ..  1  2  3  4  5  6  7  8   ..

Плавания вокруг света и по Северному Ледовитому океану (Федор Петрович Литке) - часть 7

Последний на пути от Двойничного Носа к N имел сначала глубину от 20 до 34 футов, в 15 милях от берега стала она постепенно уменьшаться, в 22 милях была 5 футов. Отсюда Рогозин плыл еще 5 миль к N; глубина менялась весьма стремительно от 2 и 3 до 20 и 30 футов. Отплыв всего 27 миль, стал он на якорь на глубине 3¹/₂ футов для определения в следующий полдень широты места, которая оказалась 68°53′. Сухих банок он не видел, кормщик рассказывал ему, что около того места все мели поемные; а что далее к W есть и осыхающие, и на некоторых из них песчаные сопки (холмы). Эти мели соединяются с отмелью, простирающейся от Тиманского берега; но в некоторых местах есть между ними довольно глубокие проливы. Прикладной час на мелях найден 2 ч 39′, подъем воды 2 фута 3 дюйма. Прилив идет вообще от NO, но между мелями изменяется, смотря по положению проливов; скорость течения от ¹/₂ до 1¹/₂ узлов. Снявшись с якоря, Рогозин взял курс OSO. На расстоянии 7 миль глубина менялась от 48 до 2¹/ ₂ футов, 5 миль далее от 9 до 18 футов, потом равномерно от 20 до 30 футов. Грунт был посередине ил, а к обеим сторонам – песок.

Помощник Пахтусов, производивший промер параллельно берегу, имел ровную глубину от 25 до 40 футов. Грунт – синий, жидкий ил.

В реке Черной, положение которой надлежало нам определить достоверно, неблагоприятное для наблюдения время заставило меня пробыть две недели. Чтобы не причинить остановки нашему делу, отправил я 17 числа помощника Рогозина с одним карбасом вперед для описи берега, к востоку простирающегося. Один карбас оставил при себе, а третий отправил обратно в Печору, поскольку в нем более надобности не предвиделось.

Соседями нашими здесь были два самоеда и два русских, жившие в чуме на берегу реки. Они занимались ловлей белой рыбы и ставили тони для промысла семги.

24 июля, окончив все наблюдения, показавшие широту реки Черной 68°36′33′′, долготу 56°42′О от Гринвича и склонение компаса 9°03′О, отправился я к востоку, и на следующее утро, с крепким от WSW ветром, приехал к западной оконечности острова Варандея, где и остановился в рыбачьей избушке, чтобы поискать, нет ли тут каких следов помощника Рогозина. Около полудня на одном кресте нашел я рапорт его, которым он извещал меня, что описал только южную сторону острова Варандея; почему я в тот же день приступил к описи северного берега, которую оконча около полуночи, остановился на материковом берегу у избы, называемой Земляной, против восточной оконечности острова Варандея. Мы нашли тут две старые поврежденные лодки; не имея при карбасе маленькой лодочки, обрадовался я такой находке и приказал одну из них исправить.

Окончив это дело, отправились мы при тихом северо-восточном ветре далее, и в час пополуночи, чтобы дать отдохнуть людям, утомившимся от 10-часовой гребли, вошли в реку Песчанку, отстоящую от острова Варандея в 8 ¹/ ₂ милях.

В этой реке нашли мы часовню во имя Св. чудотворца Николая, две избы и три чума, в которых жило несколько самоедских женщин. В отсутствие мужей своих, нанявшихся в работники к крестьянам, ушедших на карбасах на морские промыслы, занимались они ловлей в реке сигов и омулей. Все промышленники, как россияне, так и самоеды, остаются у берегов моря обыкновенно до заморозков и потом отправляются на оленях – первые в свои селения, а последние в тундры.

Между немногими оставшимися тут самоедами был один старик лет шестидесяти, по имени Югубей Таганич, который, как я услышал, умеет предсказывать будущее. Желая посмотреть его искусство, упросил я его загадать мне, дойду ли я с описью на Новую Землю.

Взяв бубны и палку, обтянутую шкурой оленьей лапы, сел он зажмурясь на землю и посадил подле себя еще двух самоедов, вместе с которыми стал кричать «гой, гой, гогой», колотя в то же время в бубны. Он сзывал этим подвластных себе духов. Когда они собрались, он стал им предлагать нараспев разные вопросы, на которые они ему его же устами и нараспев же давали ответы. В продолжение этого допроса ассистенты его также что-то такое распевали. По окончании комедии волшебник объявил мне, что при переезде с острова Вайгач на Новую Землю задержан я буду льдами, из которых освобожусь не ранее как через две недели, но на третью достигну до Новой Земли, которой, однако же, по причине льдов, описать не успею, но возвращусь оттоле благополучно. Волшебство это, которое у них называется колотить кудес или пензер (отчего и волшебники называются кудесниками), употребляют они при разных случаях, например, перед началом промыслов; в случае покраж, болезней и прочего.

В 8 часов утра 29 числа продолжали мы наш путь и на следующее утро приехали на Мединский заворот, где застали штурманского помощника Рогозина, который о произведенной им описи донес мне следующее:

«Получив предписание ваше, 19 июля в 6 часов утра выехал я из реки Черной; но когда удалился в море на глубину, достаточную для хода карбаса, то берег, в этом месте весьма низменный, находился от нас в таком расстоянии, что в некоторых местах его вовсе не было видно, и так как он, сверх того, не имеет никаких приметных мест, по которым бы можно было располагать курсы, то и вынужден я был возвратиться в реку для того, чтобы начать береговое описание, поскольку этим только средством возможно этот берег описать с некоторой точностью.

Мы в то же утро приступили к делу и, продолжая опись, то топкой иловатой, то обсохшей мелью, то низменным, поросшим травой берегом, то переплывая, то переходя в брод ручьи и речки (ибо лодки по далеко простиравшейся отмели мы с собой взять не могли), к ночи дошли до реки Грешной, которая отстоит от Черной, считая изгибы берега, в 8 милях. Далее продолжать береговую опись не было надобности, потому что берег шел отсюда приглубее. Мы пошли обратно прямой дорогой через тундру к реке Черной, куда и прибыли в 4 часа утра (20 июля). Берег между означенными реками покрыт сплошь маленькими болотами, глубиной от 1 до 4 футов, которые называются здесь курганами. Выкидной лес, сосновый, лиственничный, березовый и ивовый, по большей части уже сгнивший, находится во многих местах.

Вскоре после полудня отправился я на карбасе из реки Черной и, придя против реки Грешной, продолжал морем прерванное тут описание берега, который в этом месте образует губу Поганческую. Берег этот и здесь так отмел, что к нему на карбасе, углубленном не более 2¹/₂ футов, нельзя подойти более как на 1, 1¹/₂, а в иных местах и на 3 версты. Невзирая на всю осторожность нашу, мы несколько раз становились на мель. Приметными пунктами служили нам песчаные сопки, во многих местах по берегу находившиеся, и несколько гор внутри земли. Придя в Варандейский Шар (пролив, отделяющий от материкового берега остров Варандей), обмелели мы совершенно и должны были, оставив карбас на мели до полной воды, продолжать опись на маленькой лодке. Самое узкое место этого Шара (шириной не более 350 сажен) в большие отливы осыхает совершенно, так что крестьяне переезжают его на оленях. Дойдя до юго-восточной оконечности острова Варандей, остановились мы ночевать в палатке. От самой реки Грешной до этого места выкидного леса по берегу совсем нет, кроме мелкого ивняка.

По чрезвычайной отмелости этой стороны острова Варандея решился я описать ее от того места, где мы находились, до западной оконечности, береговой мерой. Мы приступили к этой описи поутру 22 июля и на следующее утро ее кончили. Южный берег острова Варандей совершенно подобен противолежащему материковому, как мы его выше этого описали. Но посередине острова и вдоль северного берега простирается песчаный хребет, высотой от двух до трех сажен, на котором во многих местах возвышаются песчаные сопки, издали похожие на камни. Возвышение это в 6 милях от западной оконечности прерывается и уступает место низменному песчаному перешейку, через который в большие приливы море переливается. В двух милях к SW от западной оконечности острова лежит островок Чаичий, которого северо-западная оконечность крута и имеет высоты до 2¹/₂ сажен, а юго-восточная полога и низменна. Пролив, разделяющий оба острова, в большие отливы осыхает и бывает тогда разделен двумя ручейками шириной от 3 до 8 сажен. На южном берегу острова выкидного леса совсем нет, но на северном много лиственничного, соснового и ивового, но по гнилости на строение не годного. По всему острову множество болот, в которых вода соленая.

Мы нашли на западной оконечности острова Варандей две избы, в одной из которых расположились отдыхать. Поблизости находится болото свежей воды и несколько могил с телами самоедов. В 5 часов вечера отправились мы обратно к нашей палатке, куда и прибыли в час пополуночи (24 июля). В полдень обсервовал я тут высоту солнца, по которой широта вышла 68°43′.

После полудня продолжали на карбасе опись Варандейского Шара к востоку, которую в тот же день кончили. Шар этот к восточному устью своему несколько расширяется, но везде одинаково мелок. В самом только устье есть глубина в некоторых местах 2¹/₂ сажени, фарватер весьма излучист. Мы ночевали в палатке на низменном песчаном мысу против северо-восточной оконечности острова Варандей.

В следующее утро (25 июля) продолжали мы наш путь вдоль материкового берега, простирающегося к NO совершенно прямо, без всяких изгибов и выдавшихся мысов. Этот берег низмен, песчан и в некоторых местах покрыт булыжником. Против реки Песчанки застал нас густой туман, вынудивший в этом месте остановиться.

Река Песчанка выходит из озера, называемого Торовей. Ширина ее около 250 сажен, но устье суживается до 40 сажен лежащим посередине его низменным песчаным островком, или кошкой, в полную воду покрывающимся. Западный берег реки низмен и песчан; а восточный отрубист и состоит из тундры. В этой реке ловятся в июле и в начале августа в достаточном количестве омули, но в другое время года никакой рыбы в ней нет. Некоторые крестьяне отправляются отсюда всякую весну на звериные промыслы, оставляя тут на зиму карбасы и все свои припасы.

26 июля в 4 часа утра отправились мы далее. Берег от реки Песчанки идет, как и прежде, прямой и без всяких изгибов, так что даже нельзя было выбрать ни одного приметного пункта для пеленгования, но отрубист, имея высоты от 2¹/₂ до 5¹/₂ сажен. Осыпи в некоторых местах черные, тундренные, а в других песчаные. Этот отрубистый берег, называемый тамошними жителями Черным, кончается в 10 милях от Мединского заворота. Далее к этому мысу идет берег опять низменный и песчаный, покрытый местами булыжником; он называется Заворотским. Сего числа должны мы были прекратить опись и стать на якорь, немного не доходя

Мединского заворота по причине нашедшего вдруг густого тумана. Весь день видели мы лед, который около нас был довольно редок, но далее в море по всему горизонту находился в большом количестве и становился тем гуще, чем ближе мы подходили к Мединскому завороту. Выкидного леса по всему этому берегу мы не видали.

Вскоре после того, как мы положили якорь, подул свежий от NO ветер, которым развело волнение и стало нагонять на нас лед; почему и вынуждены мы были идти за Мединский заворот, куда прибыли в 10 часов вечера и расположились ночевать в палатке.

27 числа продолжался весь день густой туман, временно с дождем, так что мы ничего не могли делать.

28 июля поутру отправились к тому месту, где кончена была опись 26 числа, но множество льда под берегом не позволило производить описи с карбаса, почему я тотчас начал опись береговую, которую в тот же день довел до самой оконечности Мединского заворота и, исполнив таким образом предписание ваше, остановился для подождания вас».

Август. 2 августа помощник Рогозин был опять отправлен вперед, с приказанием описать материковый берег до Югорского Шара и там меня дожидаться. Сам же я с другим помощником должен был пробыть на Мединском завороте еще пять дней, поскольку не прежде того времени успел сделать все потребные для долготы и широты наблюдения. Вывод их был следующий: широта 68°58′37′′, долгота 59°27′. Склонение компаса 9°05′.

На Мединском завороте находятся две избы и два чума, в которых при нас жили, подобно как и в реке Черной, одни самоедки, занимавшиеся ловлей сигов и омулей. Один раз попалась им в невод нерпа.

7 августа рано поутру мог я, наконец, продолжать путь. Я взял курс к острову Долгому и с помощью тихого от SO ветра в 11 часов подошел к южной его оконечности на расстояние ³/₄ мили. Я намерен был описать восточный берег острова, но лед, его окружавший и во множестве по морю носившийся, не допуская нас подойти близко к берегу и вынуждая беспрестанно менять курсы, сделал предприятие это невозможным; а так как в южной части острова нет нигде для карбасов пристанища, то и пошел я прямо к северной оконечности, где в небольшой закрытой бухте, называемой Сибирское становье, нашел хорошее укрытие. Вскоре после нас пришли туда два промышленных карбаса.

Происхождение названия «Сибирское становье» (по преданиям) следующее: лет около 90 тому назад ходили на ладье из реки Оби в Соловецкий монастырь по обещанию богомольцы, числом до 70 человек. Возвращаясь тем же путем на родину, в позднюю уже осень, встретили они, подходя к острову Вайгач, непроходимые льды, потому и решились пристать к острову Долгому и там перезимовать. У северной его оконечности нашли они безопасную гавань; но не готовые на зимовку, от недостатка во всем и от цинготной болезни, все до одного человека померли. Они похоронены на мысу, называемом Сибирское кладбище, это место обозначено крестом.

В бухте этой карбасам стоять весьма спокойно; но устье ее засыпает орешником,^[293] и потому входить в него следует не иначе как с полной водой. На оконечности острова стоят три избы.

На другой день погода наблюдениям не благоприятствовала. Мне удалось обсервовать только близкие к полудню высоты и несколько лунных расстояний. Пользуясь свободным временем, описали мы мерой часть северного берега острова. Берег этот каменист и окружен множеством острых луд. В некоторых местах встречаются мокрые болота. От северной оконечности на W в 1¹/₂ мили лежит небольшой каменный островок Голец.

9 числа поутру успел я, невзирая на облачную погоду, наблюдать высоты солнца с хронометром; обсервовал также околомеридиональные высоты и несколько лунных расстояний. Из всех этих наблюдений выходит широта северной оконечности острова Долгого 69°23′14′′, долгота 59°02′. Прикладной час найден здесь 4^ч35′. Подъем воды в пролив 2 фута 11 дюймов.

Окончив это дело, отправился я в шестом часу вечера к острову Матвееву и, подойдя к южной его оконечности, пошел с описью вдоль западного берега; но не успел еще сделать одной магистрали, как задул от W крепкий ветер; карбас наш взял большой ход, отчего лодочку, на бакштове^[294] у нас бывшую, опрокинуло и оторвало. Для спасения этой необходимой вещи должны мы были оставить опись. Покуда мы справлялись с лодочкой, развело большое волнение, которым нас стало прижимать к каменистому берегу; почему, не помышляя более об описи, должны мы были искать убежища под северным берегом острова, где в небольшой открытой бухте, которой берега также омывались великими бурунами, стали на якорь.

В полночь ветер сделался тише и отошел к SW. Погода была ненастная; некоторое время продолжалась гроза с дождем. Около 9 часов проглянуло солнце; бурун, им освещенный, показался мне не так велик, и я решился выйти здесь для наблюдений на берег. Приняв это намерение, отправил я вперед на лодочке работников, чтобы они успели сварить себе пищу, располагая последовать за ними и сам. Но они встретили под берегом жестокий бурун, которым лодочку в одну минуту залило и опрокинуло. К счастью, взят был с нее на карбас конец веревки, посредством которого успели мы притянуть к себе лодочку и людей, но съестные припасы, посуда, словом сказать – все, что с ними было, потонуло. Между тем ветер, отходя к W, стал опять крепчать. Не видя себе здесь никакой в случае бури защиты, решился я идти к Югорскому Шару. Около полудня подняли мы паруса и к 4 часам проплыли по Массееву лагу 14 миль на О. В это время ветер сделался гораздо тише, почему и лег я на SO, чтобы, приблизясь к берегу, идти вдоль него с описью. Около 5 часов утра увидели мы землю и взяли курс вдоль нее к NW. В 7 часов утра ветер от SW стал опять крепчать. Мы старались держать как можно далее от берега, но скоро заметили, что нас приметным образом прижимает к острым, каменным скалам, его окружающим. Кормщика с нами не было; он был отдан помощнику Рогозину, и потому мы, не зная где находимся, между страхом и надеждой, продолжали идти вдоль берега, наблюдая внимательно, не откроется ли где место, удобное к нашему спасению.

В полдень дул крепкий ветер, с большим волнением и туманом. Положение наше с каждой минутой становилось безнадежнее; если б нас прижало к тому утесистому берегу, который был у нас под ветром, то ни одному не было бы никакого спасения. В час миновали мы в нескольких только саженях на ветре лежащий в полумиле от берега конусообразный утес, называемый Парус Луда, и вслед за тем, к общей нашей радости, открылась нам между двумя каменными, крупными мысами, небольшая бухта, окруженная низменным песчаным берегом. Мы тотчас в нее спустились и, не доходя до берега с полкабельтова, положили на глубине 10 футов два якоря. Ветер действовал уже не так сильно; однако же волнение из-за мысов приходило довольно большое; от сильной качки карбаса подорвало в половине пятого один из наших якорей, а с другого стало дрейфовать. Видя, что нам уже не миновать берега, поднял я якорь и, приподняв паруса, пошел прямо на песчаную низменность, в которую скоро и уперся носом. Мы тотчас принялись выгружать вещи и успели все спасти без исключения, потом вытащили и карбас на берег и расположились около него в палатках.

Мы были в совершенной неизвестности о том, где мы теперь находимся. Идя вдоль берега, видели мы в некотором расстоянии чум, в котором по всей вероятности находились самоеды, почему и послал я в ту сторону одного из работников. По возвращении его узнали мы, что этот чум стоит на реке Пустынной, от которой мы находились около 1¹/₂ мили к NW.

12 числа продолжался крепкий ветер между W и NW. Предвидя, что наших сил недостанет спустить опять на воду карбас, послал я в этот и следующий день находившегося у нас в работниках самоеда в близлежащие чумы для того, чтобы собрать нам в помощь земляков его, которых, однако, к 14 числу собралось только шесть человек. К счастью, около исхода третьего часа увидели мы карбас помощника Рогозина, шедший мимо нашей бухты к N, который, увидев нас, тотчас к нам присоединился. К 7 часам карбас наш был опять уже на воде.

Исправные наблюдения, которые мне удалось сделать 12 и 13 числа, показали широту этого места 69°30′10′′, долготу 60°28′.

Мы в тот же вечер отправились опять в море и во втором часу утра прибыли благополучно в Югорский Шар и расположились на южном его берегу, при устье речки Никольской.

Рогозин доносит следующее об описи, произведенной им от Мединского заворота до Югорского Шара.

«2 августа по причине противного ветра и течения невозможно было производить морской описи; почему я пошел с мерой от самой оконечности Мединского заворота по южному берегу этого полуострова. Берег этот составляет северный предел губы Перевозной, которая к югу ограничивается Перевозным Носом, лежащим от Мединского заворота на SSO в 12 милях. В малую воду Перевозная губа почти совершенно осыхает, пересекаясь тогда одной только рытвиной, простирающеюся извилинами от устья реки Перевозной, в вершину губы впадающей, к Мединскому завороту. Рытвина эта или промой, обязанный, вероятно, происхождением своим течению, стремящемуся из реки Перевозной, называется также Перевозной речкой. Она имеет ширину от 100 до 150 сажен. По ней можно проехать на карбасе и в малую воду, имея по обе стороны сухие отмели. Река Перевозная течет из озера Пимендуй, имеющего в окружности до 15 верст.

К вечеру дошли мы с магистралями до ручья, отстоящего от реки Перевозной в двух милях, через который в брод перейти было невозможно; потому и побрели мы через отмель, уже покрытую водой, к нашему карбасу, который, между тем, прибыл к речке Перевозной. К полуночи вошли мы на нем в реку и расположились ночевать в палатках.

На другой день поутру отправились к SO вдоль берега Перевозной губы, имеющего высоту около одной сажени, покрытого травой и весьма отмелого. Мы не могли держаться к нему ближе 3 и 4 верст, но и в этом расстоянии несколько раз становились на мель, и в исходе второго часа поутру обмелели совершенно и должны были, укрепив карбас подпорками, дожидаться на нем прилива, ибо вязкий, иловатый грунт не позволял перебраться на Перевозный Нос, находившийся уже недалеко. В малую воду простиралась во все стороны от нас на большое расстояние сухая отмель, а в одном кабельтове к S видна была такая же речка, какая простиралась от устья реки Перевозной. Речка эта была продолжением реки Пильно Горло, стекающей в 1¹/₂ милях к W от Перевозного Носа. В час пополудни стянулись мы с мели и поднявшись несколько по речке Пильно Горло, один изгиб которой подходит вплоть к Перевозному Носу, пристали к последнему.

Перевозной Нос составляет западное плечо губы Хайпудырской, подобно как Синькин Нос восточное ее плечо. Мыс этот покрыт тундрой, имеет высоты от двух сажен и издали представляется в виде круглого холма.

Взяв отсюда потребные пеленги и определив широту места 68°46′45′′, отправились мы поперек устья Хайпудырской губы к Синькину Носу. Хотя мне и предписано было описать эту губу кругом, но я не мог исполнить этого потому, что отмель, от берегов простирающаяся, не позволяет подойти к ним с карбасом нигде ближе 8 верст. Для береговой же описи потребовалось бы гораздо более людей и средств, чем те, какими я мог располагать. По этой причине должен я ограничиться сообщением об этой губе того, что мог узнать от нашего кормщика.

Название губы этой, равно как и реки Хайпудырской, в нее впадающей, и леса того же имени, растущего в верховьях этой реки, происходит от самоедских слов Хайвы – грех и Падра – лес. Самоеды считают тот лес состоящим под влиянием злых духов, потому что, невзирая ни на какие приметы, всегда в нем блудят. По этой причине решили они деревьев из него никогда не вырубать, а проезжая мимо, в некотором определенном месте приносить всегда в жертву оленей.

В Хайпудырскую губу с западного берега впадают три реки: Сясега, Сямаега^[295] и Хановайская, которые все в устье очень узки и мелки, но далее вверх довольно глубоки. Река Хайпудырская, впадающая, как выше сказано, в самую вершину губы, больше трех первых. В нее идет с моря прямой фарватер, которым во всякое время можно в нее въезжать на карбасе. На восточной стороне губы, кроме незначащих ручьев, нет никаких рек.

Мы приехали к Синькину Носу в половине девятого вечера. В устье Хайпудырской губы имели мы глубину от 3 до 6 сажен, один только раз около середины устья встретили 9 футов. Синькин Нос от Перевозочного лежит OSO в 10 милях. Берег около него тундренный, отрубистый, высотой от 3 до 4 сажен; у воды во многих местах есть каменные луды.

На Синькине Носе стоит на одном возвышении самоедский идол: шест длиной около аршина, с заостренными концами и прямоугольной дырой в середине. Этот идол пригодился нам для пеленгов.

7 августа, дождавшись полудня для наблюдений меридиональной высоты солнца, по которой широта Синькина Носа вышла 68°42′14′′, отправились мы в путь. Около 8 часов вечера, отъехав не более 13 верст, остановились, в связи с пасмурной погодой, ночевать в палатках. Поутру продолжали путь, и в шестом часу пополудни достигли реки Коротаихи, в устье которой налетел на нас жестокий шквал от S с дождем и сильной грозой. Переждав его на якоре, пошли мы далее в реку, где в девятом часу и остановились.

От устья реки Коротаихи простирается в море на четыре мили отмель, по которой идет узкий фарватер между О и OSO на северное плечо реки, отличающееся песчаным валом или сопкой, от 3 до 4 сажен высотой, длиной от NtW на StO около 300 сажен и шириной 30 сажен. Вал этот называется Лабагай. От него фарватер поворачивается к S и потом идет вдоль южного берега реки к О.

В реке этой с половины августа начинается лов омулей, который бывает весьма изобилен, но раньше того времени вовсе они не ловятся.

От Синькина Носа и до этого места простирается низменный берег, окруженный отмелью, имеющей ширину от одной до полутора верст. Выкидного леса по нему совсем почти нет, кроме встречающегося местами мелкого ивняка.

В 7 часов утра вышли мы было из реки, чтобы продолжать нашу опись, но скоро должны были возвратиться на старое место, ибо отмель, простиравшаяся от берега, не позволяла подходить к нему ближе 2 и 2 ¹/₂ миль, а в этом расстоянии, от свежего южного ветра ходила в море великая зыбь, делавшая совершенно невозможным замечать румбы с некоторой точностью. Остановкой этой воспользовался я, чтобы наблюдать у южного края Лабагая меридиональную высоту солнца, по которой широта места вышла 68°53′25′′.

В следующее утро продолжали мы наш путь к N вдоль низменного берега, от которого на большое расстояние простирается отмель, и в одиннадцатом часу вечера пристали к низменному Бельковскому Носу. Здесь следовало бы нам расположиться на ночь, но жестокая зыбь, шедшая от W при тихом южном ветре, предвещала с той стороны крепкий ветер. И так как от него не было тут никакой для карбаса защиты, то и отправились мы в Бельковский Шар, где и остановились в 3 часа утра.

Ожидаемый от W ветер и действительно задул поутру. Везде у берегов ходили такие буруны, что нам невозможно было и подумать выехать из Шара. Итак, чтобы время не пропало даром, решился я описать восточную сторону Бельковского Носа и отправился для того на южную его оконечность. Придя туда незадолго до полудня, определил я широту ее 69°06′ и вслед за тем начал опись. Окончив ее, возвратился я к вечеру в палатку нашу на Бельковском Шаре.

12 августа продолжался прежний крепкий ветер. Не в состоянии будучи с карбасом выехать в море, сделал я береговую опись западной стороны Бельковского Носа.

Бельковский Нос – низменный полуостров, выдающийся к S на 6 миль. Восточная его сторона образует западный берег губы того же названия, по которой и на карбасе можно проезжать только в полную воду; ибо в малую она почти совершенно осыхает. От вершины губы идет к NW мелководная протока, отделяющая Бельковский Нос от материкового берега. Протока называется Бельковским Шаром. Восточный берег Бельковского Носа болотист, а западный песчан и покрыт мелким булыжником; на нем встречается немало выкинутого морем соснового, мелкого лиственничного, а частью и березового леса. Отмели у этого берега нет; но во многих местах встречаются подводные камни. От оконечности Бельковского Носа простирается к S отмель версты на две.

13 августа ветер был гораздо тише, но от прежней бури ходила в море такая зыбь и у берегов такие буруны, что нам из Бельковского Шара нельзя было выехать.

14 августа решился я отправиться в путь, хотя в море продолжалась еще довольно сильная зыбь. От северного устья Бельковского Шара шел берег утесистый, высотой от 4 до 7 сажен, окруженный наружными и подводными рифами. Далее пошла каменистая пологость, также окруженная рифами.

В час пополудни, миновав реку Пустынную, увидели мы в небольшой бухте, усеянной рифами, вытащенный на берег карбас штурмана Иванова. Полагая наверное, что его занесло сюда прошедшей бурей, стал я на якорь и послал лодочку осведомиться, не имеет ли он надобности в нашей помощи. Лодочка, возвратясь, принесла мне приказание послать людей на берег для спуска карбаса. По этой причине, оставив опись, пошли мы далее в бухту.

В седьмом часу, спустив карбас на воду, продолжали мы путь вдоль берега, который до самого Югорского Шара окружен надводным рифом, высотой от 2 до 4 сажен, лежащим от него от одного до двух кабельтовов. В два часа пополуночи (15 августа) прибыли мы в Югорский Шар, где вскоре потом присоединился к нам и штурман Иванов».

Дав людям нашим после больших трудов, ими перенесенных, хороший отдых, отправил я Рогозина описывать восточную половину Югорского Шара и восточный берег острова Вайгач, намереваясь сам произвести опись западной стороны. Но прежде надлежало мне определить точными наблюдениями долготу и широту места, почему я и остался еще на несколько дней в реке Никольской.

Эта река является главным сборным местом звериных промышленников, как россиян, так и самоедов, приезжающих из тундр обыкновенно около половины марта и остающихся здесь до заморозков. Их собирается тут до 10 и более карбасов. Тотчас по вскрытии льда начинают они свои промыслы, которые состоят главным образом из моржей и зайцев.^[296] Последние ловятся близ берегов, в заливах, а иногда в реках, но первых ищут обыкновенно в отдалении от земли, там, где есть носящийся лед, которым весьма часто карбасы их затирает и носит по морю по нескольку недель. Подобный случай был и в этом году с мещанином Иваном Протопоповым, с которым я встретился на острове Долгом. Карбас его зимовал на Мединском завороте. По вскрытии льда отправился он на промысел с шестью человеками работников; но не успел еще миновать острова Зеленец, как его окружило непроходимым льдом и южным ветром понесло в море. Карбас свой он тотчас окарбасил (вытащил на льдину и утвердил подпорками) и ожидал спокойно своей участи. Их пронесло мимо островов Долгого и Матвеева в расстоянии не более двух верст, но они никак не могли пробраться к берегу. Вскоре сделался ветер от SW, которым понесло их на вид острова Вайгач, от которого отливом опять утащило в море. Через 10 дней, в продолжение которых стояли тихие ветры, не действовавшие на льды, увидели они берега Новой Земли, к которой также не могли пристать. Наконец, еще через 7 дней поднялся северо-восточный ветер, которым льды рассеяло, и они под всеми парусами пошли на S и на четвертый день прибыли к западной оконечности острова Варандея. В продолжение странствования своего измеряли они часто глубину, самая большая была 90 сажен. Однажды нашли только 6 футов, и по этому догадывались, что их переносило через Гуляевы Кошки.

Не все, однако же, промышленники возвращаются в тот же год из тундры. Некоторые остаются зимовать на Новой Земле. В прошлом году остался там самоед, по имени Магей, которого постигла самая жалкая участь: он погиб со всем семейством своим, из пяти человек состоящим, как полагали самоеды, от угара. Печальную весть эту сообщил им, в бытность мою в Югорском Шару, ходивший на Новую Землю самоед Воепта.

В реке Никольской есть часовня во имя чудотворца Николая и четыре избы. Большая часть приезжих располагается обыкновенно в чумах. В реке этой, подобно как и во всех прочих, в Югорский Шар впадающих, ловятся в летнее время сиги, омули и кумжа.

Время продолжалось столь ненастное, что я в течение двух недель едва успел произвести все нужные наблюдения, выводы которых следующие: широта 60°39′30′′, долгота 60°40′, склонение компаса 10°18′О. Прикладной час 5^ч23′, возвышение прилива 1 фут 10 дюймов.

30 августа мог я, наконец, приступить к описи острова Вайгач. От устья реки Никольской взял я курс прямо к Сухому Носу, от которого и Рогозин должен был начать свою опись. При переезде через пролив имели мы глубину от 5 до 16 сажен, которая к обоим берегам постепенно уменьшалась; грунт посередине ил, а ближе к берегам серый мелкий песок. Южный берег Вайгача, простирающийся к W от Сухого Носа, состоит из каменного утеса, высотой от 4 до 6 сажен, от которого во многих местах простираются каменные рифы, как подводные, так и наружные.

В восьмом часу пришли мы к речке Красной, где за темнотой должны были на сегодня кончить опись. Мы застали тут два карбаса. Река эта весьма хорошее пристанище для малых судов.

На пути приставали мы к Болванскому Носу, куда с самых древних времен самоеды собираются для жертвоприношений по два раза в год, т. е. перед началом промыслов и по окончании их. Они приносят в жертву оленей и других животных, которых мясо, однако же, съедают сами, оставляя божеству одни только рога и головы. Они жертвуют ему также разные металлические и деревянные вещи, топоры, обрывки цепей, гвозди, петли и рулевые крючья, сани, но только те, которые им самим уже не годны. Жертв этих накопилось годами великая груда, в которой валяются и идолы, которым все эти жертвы были приносимы. Идолы эти – деревянные разной величины обрубки, с обоих концов заостренные, с несколькими насечками, изображающими ребра. Некоторые болваны были металлические, другие деревянные, но одетые в малицы (шубы), иные, наконец, со сквозными дырами, и эти оказывают им особенные услуги во время промыслов.

Если самоеду нет удачи в ловле, то он полагает, наверное, что или кто-нибудь его оговорил или женщина перешагнула через его добычу. Кудесник, посоветовавшись с духами выше этого описанным образом, разрешает его недоумение, которой из этих причин приписывать свою неудачу. Если он кем оговорен, то, сыскав один из таких болванов, продевает сквозь дыру сначала кусок кожи какого-нибудь морского зверя, а потом ухо оленя, принесенного в жертву этому болвану, и остается уверенным, что заговор потерял свое действие.

Некоторые, однако же, употребляют для этого гораздо более простое и легкое средство: подкравшись к оговорщику, ударяют его, не говоря дурного слова, по лицу, и так сильно, чтобы откуда-нибудь показалась кровь, и заговор уничтожен.

Но если кудесник объявил, что женщина перешагнула через добычу, то самоед кладет на землю две горящие головешки, одну возле другой и, положа на них кусок оленьего сала, окуривает им лоскут какой-нибудь звериной шкуры, каркая все время по-вороньи, после этого промысел его очищен.

На Болванский Нос собираются для жертвоприношения самоеды почти всех родов, обитающих по Большой Земле.

Летковщина; живет к SW от острова Варандей, за горами, называемыми, по имени некоего самоеда Питки, Питков камень.

Вывучеи; около того же места, но далее внутрь земли.

Тыгайский род, живет в чумах против острова Варандея, родину свою называют они Сивседа.

Тайбарейский род; между Сивседой и Хайпудырской губой Вынаканы, между Хайпудырской губой и рекой Коротаихой.

Седуи; в вершине реки Коротаихи при озере Лиственничном, по-самоедски Хорундо.

Ноготыгай; под Сибирским камнем (Уральским хребтом).

Род Лагейский, на реке Каре.

Ламдуи, за рекой Карой.

Карачея, за рекой Юрубеем.

По Тиманскому берегу обитают следующие поколения самоедов:

Седя Евсюгина, на Канинской Земле.

Въера, у Святого Носа.

Рубчевы, от Святого Носа к SO.

Лаптандеры Выручеи, на устье Печоры, недалеко от Костяного Носа.

Женщины у самоедов в большом пренебрежении, они считают их существом нечистым: к чему женщина прикоснется, на что сядет, через что перешагнет, то делается нечистым и должно быть непременно окурено оленьим салом для очищения. Если женщина обойдет вокруг чума, то волки передавят непременно всех оленей, и чум для того переносится на другое место. Выдавая их замуж, их согласия не спрашивают вовсе. Искатель условливается с отцом невесты в цене, за которую она ему достанется, и назначает день свадебного пира и когда будущая супруга ему вручится. В назначенное время жених является, ставит свой чум подле чума отца невесты, созывает гостей, и начинается пир, после которого жених возвращается домой, в положенный срок привозит условленное число оленей и получает невесту с приданым. Приданое состоит обыкновенно из съестных припасов, посуды и одежды и соразмеряется числу заплаченных за невесту оленей. Десять оленей равняется одному возу приданого, но за 100 оленей обязан тесть приготовить целый чум, со всем к нему принадлежащим.

Новорожденных младенцев моют в воде, нагретой с жженой березовой губкой, а по отпадении пупа окуривают оленьим салом. Их пеленают и кладут вместо люльки в корыто или корзину.

Умерших (когда бывают с чумами в тундрах) кладут на сани одетых в полный наряд и отвозят на дальнее расстояние, оставляя при них всю домашнюю утварь – топор, нож, чашку, ложку и хорей, которым погоняют оленей, а при женщинах нитки и иголки. При этом случае совершают тризну, убивая и съедая оленей, а зажиточные оставляют тут и живых привязанных к дереву. На промыслах с покойниками хлопот гораздо меньше. Их кладут в ящики и зарывают в землю, наблюдая, чтобы тело лежало на левом берегу и лицом к востоку.

В пище самоеды весьма неразборчивы: как мужчины, так и женщины едят все что попадется; и только с белыми медведями, к которым самоеды имеют великое уважение, наблюдают некоторый особенный обряд. Содрав с медведя кожу, кладут его на сани (которые прежде окуриваются его же салом на случай, если садились на них женщины) и, разрубив на части, варят в вымытых горячей водой котлах. Голову варят не иначе как вне чума и едят ее одни только мужчины, а женщинам и к костям прикасаться не позволяется. Кости съеденного животного зарываются в землю. Губы сохраняют обыкновенно на случай клятвы.

Когда от самоеда нужно бывает отобрать какое-нибудь показание под клятвой, то сначала режут собаку и дают ему съесть сердце ее, а потом должен он, кусая медвежью губу, говорить: «как я кусаю твою губу, так ты меня кусай, если я лгу». Обряд этот показывает и причину уважения самоедов к белому медведю. Этот род присяги, называемый по-самоедски «рота», употребляет и земский суд на следствиях, производимых между самоедами.

Самоеды остров Вайгач называют Хаюдей-я, Новую Землю Едай-я. «Я» на их языке значит земля. Откуда происходит название Вайгач, им совершенно неизвестно.

31 августа продолжали мы опись южного берега Вайгача к W. Вскоре после полудня подул крепкий северо-западный ветер со снегом, вынудивший нас остановиться в Карповом становье. Небольшая и мелководная бухта эта открыта от SW и W, потому при ветрах с этой стороны на якоре в ней стоять невозможно, а должно карбас вытаскивать на берег.

Свежий противный ветер с туманом и снегом продолжался беспрерывно двое суток и удержал нас в бездействии, поскольку опись обширной Лемченской губы, простирающейся от Карпова становья к N, можно произвести не иначе как с попутным ветром или по крайней мере в тихое и ясное время. Между тем у работников моих оставалось пищи уже весьма мало, так что я не мог долее ждать перемены погоды и ветра и должен был 2 сентября переправиться на старое наше место, в Югорский Шар. К помощнику моему Рогозину отправил я в то же время на оленях самоеда с предписанием следовать для соединения со мной туда же.

Рогозин прибыл к нам 6 сентября вечером и привез с собой маленького моржа и белого медвежонка, промышленных им на пути. Действия свои со времени разлуки с нами описывает он следующим образом:

«20 августа отправились мы от реки Никольской вдоль материкового берега к О и в исходе второго часа пополудни пришли к реке Великой, которая одна из всех, в Югорский Шар впадающих, не забрасывается булыжником, защищена будучи лежащими перед устьем ее островами Сторожевыми. Кроме нее, все реки, не только на острове Вайгач, но и по материковому берегу от самой реки Коротаихи, бурями осенью свирепствующими, забрасываются камнем и вскрываются не ранее как весной, когда лед, во множестве по морю плавающий, препятствует к ним волнению. В реку Великую во всякое время карбасы входить могут, а в некоторых местах есть в ней глубина от 2 до 3 сажен.

От мыса Каменного переправились мы через пролив к Сухому Носу острова Вайгач, где остановились уже поздно вечером. При переезде через пролив самая большая глубина была 15 сажен.

На другой день (21 августа) приступили мы к описи берегов острова. Сухой Нос – каменный утес, высотой около 3 сажен, соединяющийся с островом низменным перешейком и от этого кажущийся островком. От него простирается к N утесистый берег, высотой от 2 до 5 сажен, окруженный каменными рифами. Опись в этот день кончили мы, не доходя верст двух до реки Пысловой, в которой остановились на ночлег.

К утру (22 августа) поднялся крепкий ветер от N с пасмурностью и снегом, с которыми невозможно было производить опись ни морем, ни берегом. Следующие два дня продолжалась та же погода. Я пытался продолжать опись берегом, но не мог пройти более 3 или 4 верст. 25 числа было гораздо тише, но жестокий прибой у берега не позволял нам оставить с карбасом нашего пристанища, почему и принялись мы, чтобы не терять времени, за береговую опись, которую в этот день продолжали на 15 верст. Между тем устье реки Пысловой от волнения засыпало совершенно мелким булыжником (орешником), который образовал поперек него стену 1¹/₄ сажени вышиной. Река была теперь ничто иное, как озеро, которого с моря невозможно было и приметить. 26 августа работали целый день, чтобы перетащить карбас наш через эту плотину.

Реку Пыслову, как и все другие подобные ей реки, при всяком морском ветре сколько-нибудь засыпает мелким камнем, и потому она есть довольно ненадежное пристанище для карбасов. В самой же реке глубина более 10 футов. Берега ее утесисты и имеют высоты от 3¹/₂ до 5 сажен.

27 августа с тихим от SSO ветром продолжали мы путь вдоль берега. Милях в четырех от реки Пысловой утесы прекращались и до самой реки Фальшивой, которую мы миновали около 6 часов вечера, шел берег пологий, высотой от 7 до 8 сажен; а от этой реки начинались опять утесы. Рифы делали весь этот берег совершенно неприступным. Меня весьма заботило то, где мы укроемся на ночь, ибо ветер начинал крепчать, а пройденная нами река Фальшивая была засыпана камнем. Мы должны были, однако же, идти к ней, как к единственному поблизости убежищу, и, по счастью, нашли в засыпи прорыв, сквозь который, хотя и с трудом, вошли в реку.

При самом входе увидели мы на берегу белого медведя, доедавшего нерпу. Мы сделали по нему два выстрела из винтовок, оба неудачно; от первого выстрела он отбежал сажен на 10 назад, но, посмотрев с минуту во все стороны, возвратился к своей добыче; при втором выстреле, вероятно, пуля просвистела близко мимо него, ибо он бросился стремглав в реку. Мы пустились за ним с карбасом и лодкой, скоро его догнали и убили носками.

28 августа крепкий ветер и ненастное время удержали нас в бездействии на месте. На другой день пустились мы вперед, но, не в состоянии будучи выгрести против сильной противной зыби, возвратились в реку Фальшивую и начали опись береговую, с которой в этот день прошли около 6¹/₂ верст.

30 числа отправились в путь на карбасе, но, доехав до того места, где кончена была береговая опись, увидели невозможность продолжать ее морем, поскольку берег был совершенно неприступен, а с карбаса по причине великой зыби, ни курсов, ни пеленгов замечать было нельзя, ибо компас беспрестанно вертелся кругом. По этой причине возвратился я на прежнее наше место и впредь уже вел только береговую опись, взяв на этот предмет оленей у самоеда, кочевавшего поблизости реки Фальшивой.

31 августа, взяв с собой трех человек работников, палатку и необходимые только материалы и инструменты, отправился я на оленях вдоль берега, приказав остальным людям на карбасе через четыре дня приехать в Болванскую губу.

3 сентября к вечеру прибыл я на Болванский Нос, составляющий северо-восточную оконечность острова Вайгач. Вечером присоединился ко мне и карбас, оставленный в реке Фальшивой.

Берег от этой реки до Болванского Носа идет каменным отрубом высотой от 4 до 8 сажен, а в некоторых местах до 15 сажен. Для судов он совершенно неприступен; кроме речек Волчьей и Узкой, которые, однако же, часто забрасываются булыжником, нет ни одной, в которую бы карбасы могли входить. Рифы, как подводные, так и наружные, встречаются во многих местах. Плавника в ручьях не мало. Он состоит из мелкого лиственничного, соснового и частью березового леса, но более из мелкого ивового валежника.

4 сентября описывали мы Болванскую губу, находящуюся по восточную сторону Болванского Носа. От N губа эта совершенно открыта. Берега ее окружены рифами. В вершину ее впадает речка Болванка. В полдень обсервовал я на оконечности Болванского Носа высоту солнца, по которой широта места вышла 70°27′55′′; но на этот вывод совершенно положиться нельзя, поскольку солнце, от довольно густого тумана, было худо окрашено.

5 числа получил я предписание Иванова следовать для соединения с ним в Югорский Шар, вследствие чего немедленно туда отправился, переночевал в речке Фальшивой и 9 числа уже поздно вечером прибыл в реку Никольскую.

По соединении с Рогозиным хотел было я немедленно отправиться к реке Печоре, но в наступившее осеннее время уже невозможно было надеяться завершить опись острова Вайгач. Крепкие ветры между W и SW, сопровождаемые дождем и снегом, продержали нас на месте 13 дней. В это время начинало уже по временам морозить. Промышленники один за другим удалялись в тундры; и я весьма опасался, что, наконец, зазимую в Югорском Шаре, ибо перевозка как нас самих, так и всех работников в Пустозерск на оленях стоила бы казне весьма дорого. Мы начали также ощущать большой недостаток в съестных припасах; сделанный в Пустозерске запас почти весь вышел; крестьяне, посланные несколько раз в тундры за оленями, весьма редко их находили, ибо стада оленьи удалились уже весьма много от берега. Я почти не знал, что делать; вся надежда наша была на крестьянина Житникова, которого мне удалось уговорить, чтобы он не уезжал в тундру, покуда решится участь наша, снабжал бы нас по временам провизией и если мы, наконец, здесь зазимуем, то перевез бы нас берегом в Пустозерск. Из такого затруднительного положения были мы выведены, когда менее всего того ждали. 19 сентября вечером подул внезапно от NO сильный шквал, после которого установился от того румба такой крепкий ветер, что карбасы наши стало тащить с якорей. Мы немедленно забрали на суда все, что было на берегу, подняли якоря и пустились под всеми парусами в море.

В это время провизии как у работников наших, так и у нас самих осталось только на три дня.

Выйдя из Югорского Шара, взял я курс севернее острова Матвеева, чтобы в случае, если ветер перейдет к N, могли мы продолжать наш путь. В 7 часов утра, миновав уже по счислению острова Долгий и Матвеев, легли мы на S, чтобы приблизиться несколько к берегу. После полудня задул тихий, противный нам ветер; мы продолжали идти на гребле; но в 11 часов, для отдыха людям, легли на якоря.

В 5 часов утра пошли на веслах далее. В десятом часу задувший от NNW ветер избавил нас от этой трудной работы. Вскоре после полудня миновали мы западную оконечность острова Варандей, на следующее утро увидели Болванский Нос, а во втором часу вошли в Печору. Не имея уже ни куска пищи, спешили мы достигнуть деревни Тельвиски и потому продолжали идти на гребле весь этот день и следующую ночь; весьма часто становились на мель и, наконец, прозябши до крайности (ибо термометр всю ночь стоял на 2¹/₂°), отощав и утомившись совершенно, вынуждены были для отдыха остановиться в деревне Куе. Следующим утром отправились далее по реке; у деревни Юкушцы встретили лед, сквозь который прорубаясь, с помощью попутного ветра поднялись еще несколько, но не доходя трех верст до деревни Тельвиски, должны были остановиться и вытащить карбасы на берег. На другой день переехали на лошадях со всеми инструментами в Пустозерскую слободку.

Теперь надлежало нам помышлять об описи Тиманского берега, которого мы весной совершить не успели; и так как мне самому надлежало пробыть некоторое время в Пустозерске для проверки хронометров, то и решился я возложить эту опись на помощника Пахтусова; самому же ехать туда после ближайшим путем для определения широты и долготы окончательного пункта описи.

Октябрь. 10 октября помощник Пахтусов отправился в свой путь, а 6 числа, сделав нужные наблюдения, оставили и мы Пустозерскую слободку и в тот же день, переправясь на лодке у деревни Оксина через реку Печору на Тиманский берег, поехали на оленях, которые нас тут ожидали, прямым путем к Колоколковской губе. Первую и вторую ночи оставались в чуме, который был нами взят с собой, но 8 числа, надеясь где-нибудь встретиться с самоедами, чтобы избавиться от лишних хлопот и тяжести, оставили чум на месте и продолжали путь с одними оленями. В 7 часов вечера наехали мы действительно на чум самоедов; возвращавшихся с промыслов от озер, находящихся близ русского заворота, в котором и провели ночь.

Место ночлега нашего было весьма недалеко от берега Колоколковской губы и не более 50 верст от самого Колоколковского мыса. Мы пустились в путь в седьмом часу утра, и в 4 часа пополудни приехали уже на этот мыс и расположились в одной из стоящих тут изб. Оленей же наших, по недостатку в этом месте корма, отослали в ближайший чум.

На Колоколковском Носе стоят три избы, в которых при нас жило восемь человек промышленников – трое русских и пятеро самоедов, которые занимались промыслом нерпы и зайцев.^[297] Этот мыс составляет восточную оконечность губы Колоколковской, вдающейся к SO на 50 верст и имеющей ширины до 25 верст. Вообще губа это весьма мелководна, но в некоторых местах имеет глубины до двух сажен.

Трое суток тщетно ожидал я появления какого-нибудь светила. Погода становилась чем далее, тем ненастнее, и не было никакой надежды, чтобы она скоро поправилась. И так как, с другой стороны, присутствие мое в Пустозерске было необходимо для окончательных расчетов с крестьянами и для приведения в порядок журналов и карт наших описей, то и решился я туда возвратиться. 12 октября отправились мы в путь прежней дорогой и 14 прибыли к берегу реки Печоры, к тому самому месту, против деревни Оксина, откуда отправились 6 числа. По реке несло уже густой лед, почему и отправил я на небольшой, найденной тут на берегу, лодочке помощника Рогозина в деревню Оксина за большими лодками для перевоза людей и инструментов. Он возвратился уже к вечеру с двумя лодками, на которых мы тотчас и стали переправляться, где пробираясь между плывущим льдом, а где переходя через стоячий лед и перетаскивая с собой лодки. Переправа эта была сколь затруднительна, столько же и опасна. Из нас беспрестанно кто-нибудь проламывался, и мы каждую минуту должны были спасать друг друга. Я и сам один раз осел в воду до самых плеч и с трудом был спасен подоспевшими людьми. Добравшись, наконец, до деревни Оксина, отправились мы на лошадях в Пустозерск, куда прибыли в ту же ночь, чрезвычайно утомившись.

20 октября возвратился в слободку помощник Пахтусов, донесший о произведенной им описи следующее:

«Отправясь 1 октября из Пустозерской слободки, прибыл я через пять дней на Костяной Нос, от которого должна была начаться моя опись и где между тем собраны были мещанином Протопоповым нанятые у него на этот предмет 25 оленей.

Первое дело было определить скорость бега этих животных. Для этого воспользовались мы знаком, поставленным при устье протоки, истекающей из небольшого озера, лежащего к N от Костяного Носа. Расстояние между этим знаком и самой оконечностью Костяного Носа, которое весенней описью определено с точностью в 3 версты и 361 сажени, олени наши по многократному испытанию ровным бегом перебегали в 28¹/₄ минут, откуда минутная скорость из бега выходила 65,8 сажени. На извилины, которые они делали на бегу, надлежало бы прибавить сажени по две на минуту; но как они и во время описи делали такие же извилины, то и удержали мы означенную меру.

7 октября в десятом часу утра приступили мы, наконец, к описи. Костяной Нос составляет западную оконечность губы Средней, имеющей в окружности до 10 миль. Берега ее низменны, песчаны, а впереди есть во многих местах банки, на которых мы видели большие ледяные торосы. В четверть третьего приехали мы на мыс Кутшарский, составляющий восточную оконечность этой губы, и по причине густого снега должны были прекратить опись. Отъехав на несколько верст в тундру, поскольку у берега нет для оленей пищи, расположились мы в чуме.

В следующие четыре дня продолжали мы опись берега, который от Кутшарского Носа простирается разными изгибами и бухтами к N до Русского заворота. Берег этот называется Захарьиным. Он песчан, весьма низмен и отмел. На расстоянии миль 25 от Кутшарского Носа покрыт он множеством выкидного леса, годного даже и на строение, но далее к N мы и на дрова не всегда могли его набрать. Растений никаких на нем нет, так что мы каждый день по окончании описи должны были уезжать, и иногда на большое расстояние, в тундры. Погода все время не очень нам благоприятствовала, но 12 числа, при крепком от NO ветре, продолжалась такая метель с градом, что мы не ранее полудня могли начать опись и уже в четвертом часу должны были опять ее прекратить. Мы в этот день приехали к низменной, песчаной косе, называемой Русским заворотом, которую местные жители почитают крайним пределом реки Печоры к N. Я увидел совершенную невозможность описать южную ее сторону, которая, будучи почти равна с водой и окружена льдом, нисколько от него не отличалась и, сверх того, не имела ни одного приметного пункта, по которому можно было бы располагать курсы. По этой причине решился я описать одну северную сторону, определя только несколькими переездами ширину этой косы; я считал это достаточным потому, что она, как уверяли меня крестьяне, во всю свою длину одинаковой ширины.

13 октября в 8 часов утра отправились мы вдоль северного берега Русского заворота, и в начале четвертого часа приехали на оконечность его. В трех местах переезжал я на южную его сторону и нашел ширину его постоянно от 1¹/₄ до 2¹/₂ миль. По оконечности Русского заворота к О в одной миле начинаются наружные Гуляевы Кошки, которые были покрыты льдом и снегом. Между ними и Русским заворотом есть свободный проход.

Отсюда возвратились мы ближайшим путем в тундру. Мы должны были сделать это как по недостатку оленьего корма, так и потому, что на низменной косе этой долго оставаться без явной опасности невозможно, ибо при крепких с моря ветрах вся она, за исключением небольшой продолговатой сопки Ходоварихи, лежащей милях в трех от начала косы, покрывается волнами. Промышленники, останавливающиеся на ней для ловли рыбы, нередко теряли таким образом свои чумы и весь свой промысел, а сами спасались только в лодочках.

14 октября продолжали мы опись берега от Русского заворота к Колоколковской губе, который идет совершенно прямой чертой на SWtW¹/₂W, в некоторых местах прикрутостями, а в других песчаной низменностью. Вечером приехали мы к реке Песчанке и остановились.

На следующее утро часа четыре переправлялись мы через реку Песчанку, которая в устье была еще не ставшая; да и далее вверх едва нашли мы место, где лед поднимал оленей, которых с большой опасностью переводили одного за другим. В этот день остановились мы, отъехав только 6 миль от реки Песчанки.

16 числа продолжали наш путь и в полдень прибыли на Колоколковский Нос, где густая метель заставила нас искать укрытия в промышленничьей избе. На другой день продолжали мы опись до креста, стоящего на берегу Колоколковской губы, и оттуда поехали ближайшим путем в Пустозерскую слободу.

В продолжение всей описи проверяли мы несколько раз снова бег наших оленей, и никогда не находили в минутной скорости его разности более полусажени от прежнего вывода.

Пробыв в Пустозерске, покуда не установился по тундрам хороший санный путь, отправился я потом со всей моей командой в Архангельск, куда и прибыл 11 декабря.

Экспедиция эта, невзирая на все похвальное усердие участников в ней, оставила еще некоторые пустоты на картах.

Множество островов, в устье Печоры лежащих, остались неизвестными; Гуляевы Кошки определены только в двух точках; Чешская губа, а частью и остров Колгуев (которые, впрочем, не входили в круг действий этой экспедиции) еще не описаны. Все это пополнится в нынешнем еще году через штурмана Бережных, там уже действующего. С другой стороны, Иванов продолжает так хорошо начатое им дело. Он уже в начале весны отправился из Пустозерской слободки; описав по пути остров Долгий, Хайпудырскую губу и западный берег Вайгача, будет он продолжать свою опись от Югорского Шара к востоку до реки Оби и потом далее до реки Оленека, где кончилась опись капитана Анжу,^[298] и таким образом весь берег Ледовитого моря, России принадлежащий, от Берингова пролива до границ Швеции, будет, наконец, описан со всей точностью, какой только желать можно.

Конец.

ПУТЕШЕСТВИЕ ВОКРУГ СВЕТА НА ВОЕННОМ ШЛЮПЕ «СЕНЯВИН»

Введение

В течение последних 15 лет российские военные суда почти ежегодно обходили Землю; но, кроме экспедиций капитанов Беллинсгаузена и Васильева, имевших целью географические открытия, все другие посылались с грузом для Камчатки и Охотска и для крейсирования в колониях Российско-Американской компании; и хотя у командиров не отнималось право заниматься научными исследованиями, они могли делать это только мимоходом, насколько позволяла главная цель путешествия; и потому неудивительно, что от этих плаваний география приобрела мало пользы.

Наша экспедиция была счастливее других тем, что, снаряженная на три года, она могла, по ненадобности в военных судах в наших колониях, употребить год на географические и научные работы. План для работ этих был нам начертан весьма обширный, как видно из нижеследующей инструкции Государственного Адмиралтейского Департамента. Обстоятельства позволили нам выполнить только часть этого плана.^[299]

Инструкция

«Его императорского величества из Государственного Адмиралтейского Департамента капитан-лейтенанту Литке, командующему шлюпом «Сенявин».

По прибытии вашем на Уналашку получите вы от капитан-лейтенанта Станюковича, согласно сделанному ему предписанию, повеление отделиться от него, дабы описать земли чукочь и коряков и полуострова Камчатки (которые по сие время еще никем не описаны и известны только по одному плаванию капитана Беринга), берега Охотского моря и Шантарские острова, которые нам хотя известны, но недостаточно описаны. Согласно сему предположению, немедленно приступить вам к изготовлению своего судна для исполнения сделанного вам поручения. В числе необходимых на то вещей есть одна или две байдары и несколько человек алеутов для управления оными, коими вы должны снабдить себя.

Так как опись азиатского берега должна быть начата Беринговым проливом и лучшее время проходить оным есть июль месяц, то, по выходе с Уналашки, направьте курс свой прямо к Восточному мысу и, определив вернейшим способом как долготу его, так и противолежащего мыса Принца Валлиса и островов Св. Диомида (Гвоздевых), лежащих средь пролива, начать опись свою, следуя к S.

На пути вашем в Берингов пролив описать вам подробно острова Св. Матвея, также осмотреть место, в котором капитан Васильев думал видеть берег, на SO от восточной оконечности [острова] Св. Лаврентия.

При описи земли чукочь и коряков заходить вам во все заливы, которые на сем берегу могут открываться. В особенности имеете со всей подробностью исследовать так называемое Анадырское море, образующее большой залив, в котором находятся другие меньшие, из коих два названы Ночен и Онемен; в последний впадает река Анадырь. Желательно, чтобы приказали описать на гребных судах как устье сей реки, так и послать во внутрь ученых с вашего судна, дабы доставить нам сведения, относящиеся до сих нам вовсе неизвестных берегов. С такой же подробностью имеете вы описать Олюторский залив, который, как и весь берег, лежащий к N и к S от оного, никем не описан и о котором не имеем мы другой карты, кроме Беринговой.

По окончании описи всего камчатского берега заходите в Камчатку, дабы оттуда отправить донесения ваши в С. – Петербург.

Опись берега Охотского моря назначается вам на другой год. Возвращаясь от S, где предполагается вам провести зимние месяцы, имеете вы прорезать гряду Курильских островов, где найдете то удобнее, и, войдя в Охотское море, держать к северной оконечности полуострова Сахалин,^[300] а оттуда начать опись берега, лежащего между Сахалином и Удским острогом, включая в оную Шантарские острова, которые следует описать с большей подробностью, вместе с Тугурским заливом.

Так как весь западный берег Охотского моря от города Охотска до Удского острога был описан гг. вице-адмиралами Сарычевым и Фоминым, то не имеете вы надобности осматривать оный, а по окончании описи Шантарских островов тотчас должны держать к северному берегу Охотского моря, лежащему на восток от Охотска, описав подробно Тауйский, Пенжинский и Ижигинский заливы, которые нам мало известны, особенно в отношении геогеографического их положения. Окончив опись сих берегов, следовать вдоль западного берега Камчатки к Курильским островам, определяя местами географическую долготу, где только будет возможно, а потом в Петропавловскую гавань, откуда, буде капитан Станюкович там, вместе с ним возвратиться в Россию.

Относительно занятий ваших во время зимних месяцев, которые должны вы провести в тропиках, то сие совершенно предоставляется вам, приводя только вам на вид: 1) чтобы на пути вашем к S осмотреть то место, в коем на некоторых картах недавно начали означать острова под именем Бонин-Сима; 2) что надлежит вам исследовать подробно все пространство, в котором находится архипелаг Каролинских островов, начиная от островов Маршала до Пелевских островов, и простирать ваши исследования до самого экватора;

острова Марианские и остров Юалан представляют вам удобные места освежения. Западнее островов Маршала не надобно вам ходить, ибо пространство, лежащее на восток от сих островов, предписано капитан-лейтенанту Станюковичу.

Ежели вы по каким-либо обстоятельствам возвратитесь одни в Россию, то желательно, чтобы вы осмотрели северную сторону Соломоновых островов, потом северную сторону Новой Ирландии и Нового Ганновера и острова, лежащие в небольшом расстоянии от оных; напоследок выходите Молукским морем в Южный Индийский океан одним из проливов, лежащих на запад от Новой Голландии. Для дальнейшего плавания вашего вокруг мыса Доброй Надежды кажется излишним давать вам наставление».

«Сенявин» был барк 90 футов длиной, вооруженный 16 каронадами.^[301] Такого рода суда, суть удобнейшие для дальних и продолжительных плаваний, соединяют в себе качества, нужные в добрых мореходных судах, не требуя большого числа людей для управления. «Сенявин» был весьма спокойное морское судно; но, к несчастью, не имел хода, столь нужного во многих случаях, особенно в неизвестных местах, что в продолжение путешествия часто было причиной большого для нас неудовольствия. «Моллер» был тех же размерений, что и «Сенявин», но другого плана, был вместительнее и ходил лучше. Оба судна построены на Охтинской верфи нарочно для этой экспедиции, в мае 1826 года спущены на воду и в начале июня приведены в Кронштадт, где были снаряжены окончательно. О снаряжении этом нет надобности много распространяться; в нынешнее время оно во всех нациях почти одинаково. Довольно будет сказать, что мы были снабжены лучшими снарядами и провизией в таком изобилии, насколько позволяла вместительность судна. Некоторые статьи надлежало дополнить в Копенгагене и в Англии.

Экипаж шлюпа состоял из следующих чинов:

капитан-лейтенант Литке, начальник экспедиции;

лейтенанты: Завалишин, Аболешев;

мичманы: Ратманов, Майет, Бутаков, Глазенапп;

гвард. экипажа юнкер Крузенштерн;

штурманского корпуса штабс-капитан Семенов;

кондукторы: Новиков, Орлов;

доктор Мертенс, натуралист экспедиции;

адъюнкт-профессор Постельс, минералог и рисовальщик;

отставной прусской службы капитан барон Китлиц;

унтер-офицеров 5

нижних чинов 41

слуг 2

Всего 62

Сверх того находилось на шлюпе до первого прибытия на Камчатку 15 человек матросов и мастеровых, отправленных на службу в Охотский и Петропавловский порты. За исключением одного матроса, умершего вследствие ушиба, полученного при падении с марса, все участвовавшие в экспедиции благополучно увидели отечество. Но нам суждено было год спустя оплакать потерю деятельнейшего ее участника, Мертенса. Да позволено нам будет почтить здесь память незабвенного друга, в цвете лет похищенного у наук. Ревностный ученый, приятный собеседник, он был душой и украшением маленького нашего общества. Энтузиазм его к наукам не знал пределов; он умел распространить его на всех; и не только товарищи, но даже матросы радовались, когда чем-нибудь могли помогать его работам. Доблести его как ученого и неутомимого естествоиспытателя оценены другими; мы оплакиваем в нем драгоценного товарища по качествам души и сердца.

Плоды экспедиции были вкратце следующие:

По части географической

В Беринговом море: определены астрономически важнейшие пункты берега Камчатки от Авачинской губы к северу; измерены высоты многих сопок; описаны подробно острова Карагинские, дотоле вовсе неизвестные, остров Св. Матвея и берег Чукотской земли от мыса Восточный почти до устья реки Анадырь; определены острова Прибылова и многие другие.

В Каролинском архипелаге: исследовано пространство, занимаемое этим архипелагом, от острова Юалан до группы Улюфый (острова Маккензи или Эгой); открыто 12, а описано всего 26 групп или отдельных островов. Каролинский архипелаг, считавшийся до этого весьма опасным для мореплавания, будет отныне безопасен наравне с известнейшими местами земного шара.

Острова Бонин-Сима отысканы и описаны.

Сверх того собрано много данных для определения географического положения мест, в которых останавливался шлюп: познания течений морей, приливов и отливов и пр.

Мореходный атлас, содержащий более 50 карт и планов, издан Гидрографическим депо Морского штаба. Текст к нему поступил в печать.

По части физики

Наблюдения над постоянным маятником в девяти пунктах.^[302] Эти, согласно с произведенными прежде разными наблюдателями, показали более значительное сжатие Земли против выводимого из неравенства движения Луны. Общий вывод сжатия из этих наблюдений выходит ¹/₂₆₉, но в соединении с некоторыми другими приближается к ¹/₂₈₈.

Магнитные наблюдения как на берегу, так и на море, главным образом в северной части Великого океана. Выводы из этих наблюдений согласуются с магнитной теорией Ганстейна.

Наблюдения над часовыми колебаниями барометра между параллелями 30°N и 30°S, производимые через каждые полчаса каждые сутки по двум симпиезометрам и одному барометру. Период наблюдений заключает до 12 месяцев.

Ежедневные наблюдения температуры морской воды на поверхности.^[303]

Выводы опытов и наблюдений будут помещаемы в Записках Академии наук.

По естественной истории

По зоологии. Собрано несколько редких видов летучих мышей и один новый вид тюленей; сто видов пресмыкающихся животных, из которых 25 изображены красками Постельсом. Триста видов рыб, сохраненных в спирте; из них Постельс нарисовал красками 245 с живых экземпляров; многие из них еще мало известны, а другие совершенно новы. Этому богатому собранию рисунков придает особую цену то, что знаменитый Кювье, во время пребывания гг. натуралистов в Париже, просмотрев его внимательно, снабдил собственноручной подписью систематических имен с означением всех новых видов. Сто пятьдесят видов черепокожных, из которых сто нарисованы доктором Мертенсом с живых экземпляров. Особенное внимание Мертенс обращал на моллюски, на животные кольчатые (Annelides), лучистые (Radiaires), звездчатые (Asteries) и крапивные (Acalephes). Эти животные, большей частью весьма нежного строения, не могли быть все сохранены в целости, а потому Мертенс старался рисовать их со всевозможной точностью, пока они еще были живы; он не удовольствовался простым изображением внешнего их вида, но, сделав им подробный анатомический разбор, нарисовал также все внутренние их части. Около семисот видов насекомых; несколько черепов диких [людей]; значительное собрание раковин; триста видов птиц в 750 экземплярах: ими занимался Китлиц; он же сам трудился над приготовлением образцов их и изображением тех из них, которые нашел до того неудовлетворительно описанными или совершенно неизвестными.

По ботанике. Травник^[304] Мертенса заключает до 2500 явнобрачных растений со включением папоротников; он же составил собрание поростов или фукусов, которое по количеству и разнообразию заключающихся в нем неделимых едва ли найдет себе подобное среди привезенных когда-либо подобной экспедицией. Примечательнейшие из видов изображены красками со свежих экземпляров Постельсом. До настоящего времени в путешествиях в отдаленные страны еще мало обращали внимания на виды растительности, которые каждой стране придают отличительный характер. Постельс и Китлиц, следуя совету друга их доктора Мертенса, собрали немалое число таковых рисунков растений; некоторые из них помещены в атласе, сопровождающем это сочинение.

По геологии. Горнокаменные породы собирал Постельс во всех местах, гда шлюп останавливался; число их простирается до 330.

По части этнографической

Общими трудами составлено богатое собрание одежды, орудий, утвари и украшений; важнейшие из этих предметов нарисованы Постельсом.

По части живописи

В продолжение самого путешествия составлен портфель, заключающий до 1250 рисунков; из них – 700 труды Постельса, 360 – доктора Мертенса и 200 – Китлица.

Все эти собрания, по возвращении экспедиции, переданы были в Музей Академии наук.

Глава первая

Отправление из Кронштадта. – Плавание до Копенгагена и Портсмута. – Пребывание в этих местах.

В морских путешествиях нет минуты, которой бы все, а более всех начальник судна, ожидали с большим нетерпением, чем время первого выступления из гавани на рейд. Работа поспешная и тяжкая, множество подробностей, более или менее важных, о которых должно заботиться, делают время это чрезвычайно хлопотливым и тягостным, особенно если снаряжается судно совершенно новое, никогда не бывшее в море. Покуда судно находится в порту, возможность удовлетворять всем надобностям, мнимым или существенным, и даже прихотям, рождает беспрестанно новые работы, и судно никогда не бывает готово, сколько бы ни приготовлялось. С выходом только на рейд принимает оно некоторый вид готовности, получая первый урок того, что впоследствии на всем пространстве испытывает необходимость ограничиваться собственными средствами. Поэтому спешим мы всегда выходить на рейд, имея иногда большую часть вещей перепутанными, за исключением тех, конечно, которые необходимо требуют тщательной укладки.

В таком виде вышли мы 4 августа^[305] 1826 года на Малый рейд. Разные необходимые работы и приемки продолжались еще более недели. 14 августа сделан нам был смотр и объявлено приказание при первом благоприятном ветре отправиться в путь; 19 числа перешли мы на Большой рейд, а 20 августа при самом тихом ветре от SO пошли в море вместе с несколькими десятками купеческих судов. К вечеру весь горизонт покрылся дымом, уподобляющимся густейшему туману. Необычайная жара и засуха того лета не только вызвали лесные пожары во всех окрестностях Петербурга, но, высушив болота, воспламенили саму землю и неоднократно грозили пригородным селениям и дачам великой опасностью, для отвращения которой нужны были усилия целых полков, которые, делая перекопы (рвы), замедляли пожары, не всегда будучи в состоянии их остановить. Дым по целым дням затмевал солнце, и только тогда можно было дышать свободнее, когда морским ветром его относило от берега. Можно судить о величине этого общественного бедствия по тому, что до самого острова Готланд, на расстоянии 130 верст, окружены мы были дымной мглой и должны были идти ощупью, не видя ни берегов, ни маяков. Она разлучила нас с «Моллером», которого, когда дым рассеялся, ни в какой стороне не было видно. Тихие ветры очень замедляли наше плавание; остров Готланд мы прошли 22 августа, а 26 числа были еще только у Оденсхольма. В этом месте во время штиля видели мы несколько смерчей, спускавшихся к морю из густого и черного облака, обложившего горизонт от S до W. Мы сожалели, что не могли рассмотреть ближе этого примечательного и редкого здесь явления; мы могли заметить только, что, по приближении водяного столба к морю, вода подымалась к нему в виде паров.

В ночь на 27 число миновали мы мыс Дагерорт и, сопутствуемые свежим попутным ветром, быстро неслись вперед и уже рассчитывали, когда достигнем Зунда, забыв о непостоянстве стихий, во власти которых находились. Вскоре подул совершенно нам противный, весьма крепкий ветер. Это была первая из равноденственных бурь, которые в течение 10 дней следовали одна за другой почти без перемежки, и все нам противные. Во все это время мы по большей части не столько думали о том, чтобы подаваться вперед, как о том, чтоб не быть прижатыми к опасным берегам, находившимся у нас под ветром. Година испытания во всех отношениях! В начале похода обыкновенно ничто должным образом не прилажено и не установлено, – все падает и ломается, вода через полупортики льется ручьями, большая часть спутников лежит с морской болезнью… Но сколь ни неприятно такое посещение на новоселье, оно имеет и свою выгоду: качества судна испытываются, многие недостатки в устройстве и размещении открываются и исправляются, непривыкшие к морю с ним знакомятся, и все после того с большей уверенностью и спокойствием смотрят на обширное поприще, в которое пускаются. К 6 сентября достигли мы только меридиана мыса Гоборга, южной оконечности острова Готланд; но здесь получили весьма свежий восточный ветер, с помощью которого на следующий же вечер пришли в Кеге-бухту; а 8 числа поутру положили якорь на Копенгагенском рейде.

Копенгаген. Вид замка Христианборг

Гравюра середины XIX века

Мы встретились здесь с шедшими из Архангельска в Кронштадт кораблями «Азовом» и «Иезекиилем» под начальством капитана Лазарева – имена, которым суждено было через год приобрести известность под стенами Наварина. Кроме удовольствия встретиться с соотечественниками на чужбине, обрадовались мы встрече еще и потому, что могли доставить о себе вести в Россию, где о нас, конечно, начинали заботиться.

«Моллер» соединился с нами 11 числа. Не будучи в состоянии удержаться в море, вынужден он был спускаться в Аренсбургский залив, на острове Эзеле. Я полагал, что, по соединении с «Моллером», мы немедленно отправимся в дальнейший путь; но капитан Станюкович рассудил запастись здесь нужным на кампанию ромом и некоторыми другими вещами, что нас задержало до 15 числа, и задержало бы еще долее без деятельного участия нашего генерального консула статского советника Гершау.

15 сентября рано поутру пошли мы в море и в 11 часов миновали Эльсинор. Здесь обыкновенно берут лоцманов для Северного моря, но из них редко кто имеет достаточные сведения и опытность, чтобы принести какую-нибудь пользу; напротив того, неоднократно случалось, что они упрямством своим запутывали и затрудняли мореходов, и потому мы сочли лучшим идти одни. С весьма крепким ветром от S пробежали мы Каттегат в один день, но, пройдя Скагенский маяк, встретили противный ветер, который вскоре совершенно затих. «Моллер», находившийся все время впереди, около 2 часов ночи вдруг отстал: поутру увидели мы его без фор-марселя.

Через все Северное море шли мы с ветрами, чаще попутными, нежели противными, но всегда тихими, и потому весьма медленно 21 сентября были мы на Доггер-банке. Спутник наш, шедший лучше, каждый день более и более нас опережал и напоследок совсем скрылся из вида. 22 числа подул, наконец, свежий NW ветер и обеспечил нам весьма успешное плавание: в следующее утро прошли мы через многочисленный флот ярмутских лоцманов, доказательство близости берегов Англии, а к вечеру подошли к плавучему маяку на Галлоперской мели, в то самое время, когда его зажигали. Большое волнение качало его ужасным образом; голова кружилась смотреть на него; и нельзя было не пожалеть сердечно об участи живущих на нем. Одна только закоренелая от мягких ногтей свычка с морем может сделать такое положение сносным; и потому здесь, как и везде, в смотрители маяков определяются исключительно старые, выслужившие моряки. Руководимые превосходными маяками, освещающими юго-восточную часть Англии, прошли мы ночью, при весьма большом ходе, все опасности, коими усеян Дуврский пролив, а на следующее утро заштилели в виду острова Уайта. Лоцманы не замедлили к нам выехать, и между ними, по странному случаю, один старый мой знакомый, который 9 лет назад вводил на Спитхедский рейд шлюп «Камчатку»; понятно, что ему было отдано предпочтение перед другими. В ночь на 25 сентября подул тихий ветер от SW, с которым поутру пришли в Спигхед и стали в одном кабельтове от «Моллера», незадолго до нас пришедшего.

Позднее прибытие в Англию налагало на нас обязанность всевозможно поспешить с окончанием здесь наших дел; ибо в позднюю осень часто случается целым конвоям лежать по нескольку недель на портсмутском рейде, не имея возможности выйти в море из-за господствующих в это время западных ветров. Подобная задержка могла бы иметь вредное влияние на все продолжение путешествия.

Пребывание наше здесь зависело от того, как скоро кончим мы дела в Лондоне, где нам следовало приискать и купить большую часть нужных астрономических и физических инструментов и множество других вещей, а мне, сверх того, надлежало сделать наблюдения над постоянным маятником,^[306]который я имел приказание взять с собой. Но и в самом Портсмуте имели мы немало дела; мы должны были взять по два цепных каната с якорями, – вещь необходимая для судов, назначенных плавать в известных морях, и особенно между коралловыми островами. Для этих цепей надлежало переделать брашпили и клюзы, устроить места внутри шлюпа и проч. К этому присоединились разные другие переделки и исправления, которые время и опыт показали нам необходимыми. Все это должны были начать при нас, дабы шлюпы могли приготовляться и в наше отсутствие. Это задержало нас в Портсмуте около недели.

В Лондоне не могли мы никак отделаться ранее двух недель. Большую часть времени заняли маятниковые наблюдения. Хотя заранее заказанный прибор нашли мы совершенно уже готовым, но исходатайствование дозволения о производстве этих наблюдений на Гриничской обсерватории – единственное место, где они могли с успехом быть произведены, – перевозка прибора туда и обратно, сами наблюдения, труднейшие в опытной физике, не могли бы быть окончены и в указанное время без помощи и участия Барро, секретаря Адмиралтейства, профессора Бардо и гриничских астрономов, которым не менее, как и капитанам Парри, Горсбору и Сабину, считаю обязанным изъявить искреннюю мою признательность за оказанную ими готовность помогать содействием и советами успешному исполнению дел наших.

15 октября возвратились мы в Портсмут; на шлюпах оставалось еще немало работы, успехи которой вовсе не соответствовали нетерпению нашему, частью от медленности, с какой английские мастеровые работают, частью от крепких ветров, нередко останавливавших приезд мастеровых и подвозку разных вещей. Мы сделали ошибку, что с самого начала не испросили позволения войти в гавань, что сохранило нам много бы времени. Крепкие ветры особенно затрудняли наливку воды и погрузку тяжелых вещей, для которых нужно было грузовым судам держаться у самого борта, что при большом волнении сделать невозможно. Подобную задержку имели мы и в самые последние дни. «Сенявину» оставалось взять до 300 тонн воды и отдать два больших якоря, взамен взятых здесь, к чему ветры не позволяли нам приступить раньше 21 октября. К утешению нашему служило то, что во все это время продолжались ветры от W и NW, совершенно нам противные. Но в этот день ветер перешел к N, и мы приложили все усилия к окончанию работы, чтобы, пользуясь им, можно было на следующий день выйти в море.

Глава вторая

Плавание от Портсмута до Тенерифа и Рио-де-Жанейро. – Пребывание в этих местах.

Хотя самая тяжелая работа продолжалась накануне до поздней ночи, мы 22 октября, задолго до рассвета, начали подымать якоря. Благополучный для выхода в океан ветер в это время года такая драгоценность, которой необходимо всемерно пользоваться. «Моллер», успевший еще накануне поднять один якорь, снялся прежде нас и, подойдя к нам под корму, объявил, что будет нас ожидать в море. Последовав через некоторое время за ним, мы его уже более не видали. Прекрепкий NNO ветер ускорил плавание наше так, что мы вечером миновали Портландские маяки – последний пункт берегов Европы, виденный нами, – а на следующее утро были уже в океане, где нашли тот же ветер, но, по причине большого волнения, беспокоивший нас еще более прежнего; шлюп был перегружен, и качка, какую мы претерпевали, превосходит всякое описание, но успешное плавание заставляло нас забывать все беспокойства. Выступление из Канала в позднюю осень является подвигом, к которому мореход готовится всегда с некоторым беспокойством. Узник, освободившийся из неволи, не с большим нетерпением и радостью перебегает расстояние, разделяющее его от рубежа родной земли, чем мы отсчитываем каждый градус уменьшения широты и приветствуем, наконец, тропическое небо, видя себя вне опасности быть отброшенными назад жестокими западными бурями.

Ветер, продолжавшийся между N и NO с уменьшавшеюся постепенно силой, в 5 дней донес нас до параллели мыса Финистерре, где после кратковременной тишины получили мы опять ровный, подобный пассатному, ветер между О и ОNO. Плавание наше было успешно и однообразно. Изредка показывались в разных направлениях суда, слабо утешавшие натуралистов в совершенном отсутствии всех живых существ – нас окружала пустота, на которую они так же жаловались, как в свое время Гумбольдт.

Вид города Санта-Крус на острове Тенерифе

Рисунок Горнена (Атлас к путешествию вокруг света И. Ф. Крузенштерна)

31 октября миновали мы остров Порто-Санто, от которого взяли курс к острову Тенериф [Тенерифе], поскольку мне известно было намерение капитана Станюковича зайти туда, чтобы запастись вином. На рассвете 2 ноября находились мы уже под берегом острова и пошли на Санта-Крусский рейд. Устремив зрительные трубы вперед, тщетно искали мы между несколькими, на якорях лежавшими, судами нашего спутника, а подойдя ближе, увидели на берегу перед самым городом показывавшуюся из воды кормовую часть довольно большого судна с бортами, возле нее несколько палаток из парусов. Признаюсь, что вид этот потряс мою душу. Желая разрешить неприятное сомнение, опросили мы лавировавший нам навстречу английский бриг и успокоились, узнав от него, что обломки эти принадлежат гаванскому судну, выброшенному на берег бурей, несколько дней назад свирепствовавшей здесь. Вскоре встречены мы были портовым лоцманом, имевшим на своей лодке синий флаг с белым якорем, который привел нас на рейд и поставил на якорь в приличном месте, объявив притом, что прежде всякого сообщения с берегом должны мы выждать посещения карантинных чиновников.

Соседство мест, беспрестанно посещаемых чумой и желтой горячкой, и частые с ними сношения, являются причиной великих предосторожностей, принимаемых здесь против приходящих с моря судов. Достаточно прийти из Средиземного моря, чтобы подвергнуться карантину, более или менее продолжительному. Капитан Фресинете, останавливавшийся на несколько дней в Гибралтаре, совсем не был допущен в город. Мы были счастливее, потому что пришли из мест не подозрительных. Карантинные чиновники, посетившие нас через час по прибытии на рейд, объявили нам свободную практику. Вместе с ними приехал к нам переводчик правительства дон Педро Родригес, агент дома Литтль и K° в Оротаве, к которому мы имели рекомендательные письма из Англии, так что мы тут же могли сделать распоряжения о снабжении нас всем нужным.

Первое известие, нам сообщенное, было об ужасном урагане, свирепствовавшем здесь с 23 по 27 октября, какого не только никто из живущих не помнит, но по преданиям не бывало с самого завоевания Канарских островов. Во время урагана погибло на Санта-Крусском рейде три судна: одно, остатки которого мы видели, и другие два, попавшие на мол и раздробленные в щепы в несколько минут, с которых часть экипажей спаслась только чудом. На этом острове разбилось в то же время до 10 судов. Буря сопровождалась ужасным ливнем, продолжавшимся двое суток и причинившим большие опустошения. Вода, стремясь по ущельям с гор, покрыла все ровные места; сады, стены, здания – все увлекалось неукротимой стихией; от многих обширных плантаций не осталось и следов – место их заступила голая лава; одна из крепостей была почти совсем смыта и несколько пушек с нее унесены в море; множество домов в городе разорено; многие улицы сделались непроходимыми. Число погибших полагали от 300 до 400 человек, а убыток в несколько миллионов пиастров. Многие думали, что было землетрясение, ибо были найдены в горах расселины, которых прежде не было, и двери, запертые на замках, сами собой отворялись. Мы застали жителей в полном ужасе от этой физической катастрофы; ни о чем более не говорили, как об урагане. Это напомнило нам бедствие, постигшее Петербург за два года до того.^[307]

Женщина с острова Тенерифе

О спутнике нашем здесь не было никаких известий; это убедило меня, что он прошел прямо в Бразилию. Соединясь с ним впоследствии, узнали мы, что, проходя мимо острова Тенериф при весьма свежем ветре от востока, капитан Станюкович рассудил не идти на Санта-Крусский рейд, который от этого ветра совершенно открыт и в зимнее время вообще весьма опасен. Я, конечно, и сам то же сделал бы, если бы не полагал здесь с ним соединиться. Обманувшись в этом, решился я, дабы не терять времени, пополнив только запасы, в следующий же день идти в море. Со всем тем создало это нам великую разницу во времени, как увидим после.

Драконово дерево на острове Тенерифе

Настроение мое весьма не нравилось естествоиспытателям, мысли которых летали на снежной вершине Пика и которым одного дня казалось слишком недостаточно для обозрения главнейших естественных достопримечательностей острова; но, покоряясь необходимости, должен я был, к сожалению, отказать им в удовольствии дальнейшего здесь пребывания. Чтобы, по крайней мере, воспользоваться тем, что предоставляли обстоятельства, съехали они в самый день прибытия на берег и, испросив позволение губернатора, генерала Уриарте, тогда же отправились внутрь острова.

Костюмы жителей острова Тенериф [Тенерифе]

Мои занятия ограничились здесь попечением о снабжении шлюпа и подготовкой его к морю. Разменявшись с крепостью салютами, съехал я на берег в сопровождении депутации, присланной ко мне от губернатора с обычными приветствиями и предложениями услуг. Официальные визиты губернатору, портовому и городскому начальникам и несколько других заняли одну часть дня; другую провел я в прогулке по городу и окрестностям, где на каждом шагу встречались следы опустошений, причиненных бурей: взрытые мостовые, заваленные улицы, разрушенные стены и целые дома. К вечеру возвратился я на шлюп, куда между тем доставлено было все нами заказанное, и мы тотчас снялись с якоря.

Ученые творения Бери де Сант Винсента, Гумбольдта, Леопольда фон Буха надолго избавили путешественников от обязанности говорить много об острове Тенериф, особенно же после одновременного пребывания на нем. Все, что можно бы сказать об общей физиономии города, об образе жизни обитателей, о бедности народа и пр., было бы только повторением сказанного там и лучше и основательнее. Но, с другой стороны, вы замечаете с первого взгляда, что с тех пор должна была произойти здесь в отношениях общественных немалая перемена; вы тщетно ищете того множества праздных и не всегда пристойных монахов, которые шатались толпами по всем улицам к стыду и соблазну как туземцев, так и путешественников; все повествования последних выражают неприятные впечатления, которые встречи эти на них производили; теперь встречаете вы только изредка белых, весьма скромной наружности священников. Вот причины тому: во время беспокойств под правлением кортесов с 1820 по 1823 год^[308] число их значительно уменьшилось; остальные стали менее показываться в народе.

Другое изменение здесь – это качество и цена съестных припасов, относительно которых находим мы большое разногласие между разными путешественниками. Я здесь упоминаю об этом потому, что съестные припасы составляют предмет первой важности для мореплавателя. Кук (в августе) нашел все вообще припасы дешевыми и хорошими и отдает этому месту, для пополнения судов, отправляющихся в дальний путь, решительное преимущество перед островом Мадерой [Мадейра]. Ванкувер (в мае) нашел вино, воду и говядину хорошими, но плоды, зелень, кур и вообще всякую другую живность весьма посредственными и безмерно дорогими; Лабиллардьер (в октябре) – изобилие в овощах, за исключением капусты, которая была мелка и весьма дорога; Крузенштерн (в октябре) – все припасы без исключения весьма дорогими.

Мы нашли все цены с доставкой на судно и со всеми расходами умеренными. Только вино обошлось нам дорого.

Выйдя в море, старались мы как можно скорее удалиться от острова, однако же в следующее утро находились еще в виду его и зато были награждены зрелищем Пика де Тейде, показавшегося нам на несколько минут во всем своем величии.

Ветер, донесший нас до острова Тенериф, дул и во все время стоянки нашей так постоянно, что я принял его за настоящий пассат, но сильно ошибся. Выйдя в море, встретили мы SW ветры, частью и безветрия с зыбью, томившие нас более 10 дней. Мы неприятным образом испытали, как в мореплавании важна бывает потеря одного дня. Шлюп «Моллер», не останавливавшийся у Тенерифа и воспользовавшийся дувшим тогда NO ветром, был уже в тропиках и плыл с благоприятными ветрами, между тем как мы бились по нескольку дней почти на одном месте. Удивительная пустота, окружавшая нас, делала положение наше еще неприятнее. Раз или два видели мы бонитов, и однажды только порешила натуралистов летучая рыба, ударившаяся в шляпу рулевого и отпрянувшая на палубу.

15 ноября в широте 21¹/₃° и долготе 21° получили мы, наконец, пассатный ветер, с которым плавание наше стало несколько успешнее. Острова Зеленого Мыса, которые мне хотелось осмотреть для проверки хронометров, проходили мы при жестоком ветре и проливном дожде; я не воображал, чтобы пассат в Атлантическом океане достигал такой силы. Он сопровождал нас до широты 8°N. Здесь 23 ноября встретили мы штиль, продолжавшийся с весьма малыми перерывами две недели, за которые мы с трудом достигли широты 5°. Полоса, разделяющая пассатные ветры, всегда является местом страданий мореходов, переходящих из одного полушария в другое. Но беспрестанные шквалы с жестокими грозами и ливнями, обычно встречающиеся здесь, беспокоя мореходов, дают в то же время возможность с успехом переменять место. Мы же страдали от другой крайности: от безветрия и знойного неба; всякое на горизонте показавшееся облачко встречалось с радостью как предвестник ветра, но исчезало всегда, не защитив нас от палящих лучей солнца. Постоянная пустота кругом усугубляла скуку нашего положения; только изредка жадная акула и еще реже фрегат или петрель нарушали тишину, около нас царствовавшую.

К счастью, беспрерывная жестокая жара не имела вредного влияния на здоровье наших людей. В начале похода у нас всегда было по нескольку человек, больных большей частью простудными и желудочными лихорадками, ревматическими припадками и т. п. Усиленные работы в течение четырех или пяти месяцев при снаряжении судна и в начале плавания были причиной этого болезненного состояния, которое меня немало заботило; но со вступлением в теплый климат, где трудностей было гораздо меньше, они, видимо, укрепились в здоровье и к этому времени мы не имели ни одного больного. Лишним было бы говорить, что со стороны врача и моей обращено было строжайшее внимание на все, что могло служить к сохранению людей.

6 декабря, в день сугубо для нас торжественный, избавились мы, наконец, от неприятного положения: подул SO пассат, который в первые четыре дня дул тихо и непостоянно, но после установился и помог нам 13 декабря пересечь экватор в долготе 24¹/₂W, после 40-дневного плавания от Канарских островов – самого неудачного из всех мне известных. Из множества [описаний] путешествий, находившихся на шлюпе, продолжительнейшее плавание имел адмирал Д’Антркасто – 36 дней; напротив того, удачнейшее – капитан Головнин на «Камчатке» – 18 дней.

Порт Рио-де-Жанейро

Мы не забыли матросского шутливого обряда, совершаемого обыкновенно при первом переходе через экватор. В наш век просвещения, эгоизма и иронии этот обряд стал выводиться из обыкновения, как остаток времен варварских, даже на английских судах, где прежде обряд этот соблюдался с некоторого рода торжественностью. Едва ли есть чему радоваться! Называют его смешным, глупым, но то же самое более или менее относится ко всякому игрищу. Нептуналии наши – обряд не только совершенно невинный, но и весьма полезный; он развлекает, веселит людей, не привыкших еще к томительному однообразию морской жизни, и всякий пекущийся о своих людях капитан должен поощрять их не только к этому, но и ко всякого рода игрищам и забавам.

День этот замечателен для нас также по необыкновенной оживленности моря, составлявшей разительную противоположность с пустотой, царствовавшей по северную сторону экватора. Бониты и албикоры гонялись за летучими рыбами, акулы за бонитами; летучие рыбы огромными стадами поднимались на воздух, бониты выпрыгивали за ними вслед, производя со всех сторон всплески, как от рикошетных выстрелов в морском сражении. Несколько албикоров достались и нам в добычу.

Отсюда дальнейшее плавание было успешно и весьма однообразно. 26 декабря мы увидели мыс Фрио, а на другой день к вечеру в жестокую грозу и при проливном дожде положили якорь в заливе Рио-де-Жанейро. Полчаса спустя имел я удовольствие увидеть у себя капитана Станюковича, который опередил нас десятью днями.

* * *

Дальнейший отсюда путь капитан Станюкович решился направить около мыса Горн. Тем нужнее было нам спешить, по возможности, с окончанием всех дел, поскольку удобное для этого плавания время подходило уже к концу. С помощью нашего консула Кильхена приняты были без малейшей потери времени все меры к успешнейшему исправлению судна и снабжению его всеми потребностями. Наблюдения – астрономические и физические – также не были забыты; для проведения их переселился я на все время в Прайя-Гранде, на восточной стороне губы, где нашлось весьма удобное для этих работ место. Все мое время посвящено было наблюдениям; я ничего не видел и почти ни с кем не виделся, в городе был только два раза для необходимых дел. По всему этому, конечно, никто не будет ожидать, чтобы я сказал что-нибудь новое о стране, которая с каждым днем становится более и более известной в Европе.

8 января перебрался я обратно на шлюп; следующие за тем три дня прошли в окончательной подготовке судна к морю, составлении выписок из произведенных здесь наблюдений для отсылки в Россию и пр. Наконец 11 числа мог я известить капитана Станюковича о совершенной моей готовности.

Глава третья

Плавание от Рио-де-Жанейро вокруг мыса Горн до губы Зачатия и Вальпарайсо. – Пребывание в этих местах.

В тот же день по сигналу со шлюпа «Моллер» подняли мы один якорь, а в следующее утро вступили под паруса; но до наступления морского ветра успели дойти только до крепостцы Низменной. 14 января поутру с береговым ветром удалились от берегов настолько, что с наставшим в 10 часу морским ветром могли под всеми парусами взять курс S. Прибрежный муссон донес нас в двое суток до широты 27¹/₂°; тут, после некоторых перемен, настал опять N ветер, и плавание наше было по-прежнему успешно. Проходя реку Ла-Плату, имели мы на короткое время крепкий ветер от SW, а потом опять благополучный из NW четверти. 22 января удивила нас встреча большого стада летучих рыб. Мы тогда были в широте 37¹/₂°, и термометр показывал только 13°, так что и самим нам становилось уже свежо. 26 января достигли мы широты 42³/₄° S и долготы 55° W. Пользуясь тишиной, застигшей нас в этом месте, привязали мы новые паруса, готовясь к беспокойному плаванию около мыса Горн. Натуралисты также употребили этот день с пользой для обогащения своих коллекций многими экземплярами птиц, число которых около нас с приближением к Фолклендским островам заметно возрастало. Мы весьма часто сообщались с нашим спутником и, когда обстоятельства позволяли, посещали друг друга и делились добычами охоты и рыбной ловли.

2 февраля на рассвете увидели NO часть Фолклендских островов, а в 10 часов миновали, в расстоянии около 10 миль, устье обширной губы, ознаменованной несчастным концом путешествия капитана Фресинете, потерпевшего тут кораблекрушение. Свежий NO ветер быстро пронес нас мимо этого берега, который около полудня скрылся в пасмурности.

Корабль, терпящий бедствие у мыса Горн

4 февраля прошли мы параллель Земли Штатов в долготе 60° и с этого времени стали, как говорится, огибать мыс Горн, который не замедлил сделать нам обычное свое приветствие. Вечером налетела буря от запада, всю ночь жестоко свирепствовавшая, с дождем и великим волнением. Поутру «Моллера» было не видно; густой туман покрывал горизонт; на сигналы наши ответа не было; мы разлучились. Сопутствие судна необыкновенно оживляет вечное однообразие продолжительного плавания; приятно видеть, что есть кроме нас человеческие существа на свете, и между судами рождается, наконец, такая же близость, как между обитателями судна. К этому присоединяется чувство о необходимости взаимной помощи; судно, оставшееся одно посреди океана, уподобляется человеку, одинокому в степи, и сходные эти положения производят на него равно неприятное впечатление. Собственно для меня разлучение это было тем неприятнее, что капитан Станюкович не назначал еще мне рандеву,^[309] а потому и не знал я, где он именно остановится, в губе ли Зачатия или в Вальпарайсо; я полагал, что в первом месте, как указанном нам инструкциями, и потому решился сначала искать его там.

Западные, большей частью крепкие, ветры, сопровождаемые, как обыкновенно, большим волнением и зыбью, продолжались 10 дней. Пользуясь каждой их переменой, меняли мы долготу довольно хорошо и 13 февраля прошли меридиан мыса Горн в широте около 61°. На следующий день имели кратковременную, но зато весьма жестокую бурю. 15 числа были в широте 61¹/₄° – наибольшее наше удаление к югу. Отсюда ветры нам более благоприятствовали и, отходя то к N, то к S, позволяли с успехом менять как широту, так и долготу; так что мы 24 февраля прошли уже параллель Магелланова пролива, обойдя, таким образом, Огненную Землю за 19 дней, – плавание довольно удачное в столь позднее время года. Погода во все это время была сырая и холодная: туман, мелкий дождь, снег, град сменялись между собой; горизонт очищался весьма редко, а солнце показывалось сквозь мрак на одно только мгновение; термометр стоял обыкновенно между +2 °C и +4 °C. Со всем тем положение наше было весьма сносно, мы ни в чем не нуждались; продолжительных бурь не имели вовсе, а топившаяся с утра до вечера в жилой палубе печь сохраняла людей и от холода и от сырости. Я зяб более других, ибо в каюте моей термометр не поднимался выше 5–6 °C. В Петербурге при такой температуре в комнатах казалось бы невозможным жить; но мне она не препятствовала даже продолжать повседневные мои работы. Давно замечено, что такие вещи, которых в обыкновенной городской жизни опасаются, как производящих болезни, в морских путешествиях переносятся и легче и без всяких вредных для здоровья последствий; например, сквозной ветер: сколько катаров, ревматизмов и т. п. приписываются сквозному ветру. Мы живем век на таком ветре, не подозревая и существования его, или, лучше сказать, мы не знаем иного ветра, кроме сквозного, и все-таки не удостаиваем его права гражданства между 32 другими.^[310] Приписывают это соленым частицам, содержащимся в морском воздухе, равномерной температуре его днем и ночью и многим другим вещам. Не оспаривая влияния всех этих причин, думаю я, однако же, что не менее всех их действует и то, что мы себя – волей или неволей – не нежим и притом ведем жизнь правильную и умеренную.

Весьма свежие ветры между SW и WNW с огромнейшей зыбью быстро несли нас к северу; наконец 27 февраля в широте 45¹/₂° достигли мы пределов прибрежного муссона. Погода с каждым часом становилась теплее, море спокойнее, небо яснее, все означало вступление наше в климат благословенный. Мы правили прямо к губе Зачатия. 3 марта расстояние наше до ближайшего берега по счислению было только 8 миль, но густой туман скрывал его. Ночью туман рассеялся, а рассвет явил нам зрелище неописанного величия и прелести: зубчатая с острыми пиками цепь Анд резко выделялась на небесной лазури, первыми лучами солнца озаренной! Не буду умножать числа тех, которые терялись в тщетных усилиях передать другим чувства свои при первом виде подобных картин природы. Они неизъяснимы, подобно великолепию самого зрелища. Переливы цветов, постепенное освещение облаков и неба с поднятием солнца неподражаемо прелестны. К сожалению, зрелище это, как все в высокой степени изящное в природе, было непродолжительно: с увеличением массы света в атмосфере огромный исполин, Анды, казалось, погружался в бездну, а взошедшее солнце сгладило и следы его.

Скоро показались известные Перси, две горы на мысе Биобио, вид которых, достаточно объясняемый названием, служит наилучшей приметой для распознания губы Зачатия. В полдень находились мы против Битых Горшков, камней, отмечающих северную оконечность полуострова, образующего эту губу, а в 3 часа легли на якорь против маленькой деревеньки Томе, на восточной стороне губы. Дорожа временем, я не стал лавировать к Талькагуане, обыкновенному пристанищу судов в губе; намерение мое было только осведомиться о шлюпе «Моллер», что легко можно было исполнить, послав туда шлюпку, время проезда которой естествоиспытатели могли с пользой употребить для своих исследований, как и я для моих наблюдений, и, помимо того, здесь гораздо удобнее и дешевле можно было запастись свежей провизией и в особенности дровами.

* * *

Было уже довольно поздно, поэтому отправление шлюпки в Талькагуану отложено было до следующего утра. Натуралисты, в нетерпении ступить на сушу после продолжительного и для них бесплодного плавания, не теряя ни минуты, съехали на берег ночевать. На следующее утро, отправив мичмана Ратманова в Талькагуану, последовал и я за ними. Устроив, во-первых, все относившееся до снабжения шлюпа, занялся я наблюдениями астрономическими и магнитными и до вечера не выходил из палатки. Между тем естествоиспытатели обегали все окрестности и возвратились, восхищенные здешней природой и со столь богатыми коллекциями, что всего нельзя было поместить на суда и надлежало оставить до утра на берегу. К ночи возвратились мы на шлюп, все весьма довольные своим днем. Ратманов и Постельс были уже дома, не привезя никаких известий о «Моллере». Заключая из этого, что он прошел прямо в Вальпарайсо, положил я на следующий день идти туда же.

Мореходы часто говорят весьма различно о странах, ими посещаемых. Одну и ту же землю один описывает плодоносной, другой бесплодной, один богатой, другой бедной. Это зависит как от обстоятельств, в каких мореход пристает к какой-либо земле, обстоятельств, которые бывают чрезвычайно различны, так и от того, что переходы их из страны в страну, из климата в климат бывают чрезвычайно быстры; переплывая океан, разделяющий два света, делает он, так сказать, скачок из одного в другой; он как будто засыпает в одном и просыпается в другом; ничто не наполняет пустоты между ними. Он видит новую страну тогда, когда впечатления, оставленные прежней, сохраняются еще во всей свежести, и больший или меньший контраст между обеими имеет влияние на заключение, которое он делает о каждой. Таким образом мореплаватели, приходившие в губу Зачатия с севера, где зрение утомляется, смотря на беспредельную черту бесплодного песчаного берега, как будто сотворенного природой не для жительства человека, а для защиты от устремляющейся на него водной бездны, находили берега губы Зачатия смеющимися, богатыми; напротив того, нам, в воображении которых угрюмые берега Фолклендских островов и свирепость Южного океана не могли еще изгладить впечатлений, оставленных прелестной, богатой, роскошной природой Бразилии, показались берега эти довольно бедными. Песчаные и глинистые утесы, песчаные берега, песчаные скаты и вершины холмов придавали всей картине характер бесплодности, не позволяющей нам замечать рассеянных повсюду густых лесов, которые в некоторых местах начинались у самой воды. Сравнивая все это в воображении с окрестностями губы Рио-де-Жанейро, трудно нам было убедиться, что видим перед собой берега плодоноснейшей страны на свете.

Деревенька Томе лежит на берегу небольшой бухты, окруженной песчаным берегом. В разных от нее направлениях между холмами рассеяно еще несколько хижинок (ранчо). Все они населены дружелюбнейшим и ласковейшим в свете народом. Мы слишком мало были между ними и слишком были заняты другими предметами, чтобы узнать их коротко; но эта черта их характера слишком была резка, чтобы ее не приметить. В первый день наша шлюпка нашла у берега большой прибой. Проезжавшие мимо верхом, видя ее затруднение, без всякой просьбы въезжали в воду, помогали нашим выходить на берег и потом, не сказав ни слова, продолжали свой путь. Жители, окружив их, приглашали к себе, но без всякой докучливости или привязчивости. При покупке всего нам нужного не заметил я в них ни малейшего состязания; напротив того, нас часто отсылали к соседям, когда кто-либо из них мог нам доставить какую-нибудь вещь дешевле. Вообще все показались нам образованнее, нежели соответствующие классы в других странах. За целый день не заметили мы ни одной ссоры или брани. К детям были они ласковы, а дети, с своей стороны, были очень благонравны. Невзирая на множество детей, не слышали мы совсем их визга, столь несносного, когда он происходит от своенравия. Мне случилось встретить целую толпу мальчиков, шедших в школу, которые все с особенной веселостью и без малейшей застенчивости предлагали нам в продажу кур, и если б каждый, вместо дощечки, имел за пазухой курицу, то мы рисковали бы накупить их вдесятеро больше, чем было нужно. Толпа эта в синих пончо, остроконечных шерстяных колпаках и с деревянными дощечками в руках представляла картину, поистине характерную.^[311]

Поселянин, у которого нашли приют наши натуралисты, был, кажется, зажиточнее и в той мере и гостеприимнее прочих; он оскорбился, узнав, что мы привезли с собой обед, а чтобы его утешить, должны мы были согласиться за его столом соединить наш обед с его olla – блюдо, столь же неизбежное за испанским столом, как щи за русским. Вино здешнее весьма похоже на плохую малагу, но с хорошей выделкой могло бы быть весьма вкусно. За целый день беспокойства, за завтрак и обед должны мы были хозяину нашему заплатить по пиастру с брата.

Хотя частые посещения судов всех наций, особенно английских, повысили цены на все предметы, мы все же могли запастись всем нужным по довольно сходным ценам.

На рассвете 6 марта, получив с берега все остальное, снялись мы с якоря при весьма тихом южном ветре. В это время года господствует еще обыкновенно во всей силе береговой муссон, и потому я был в полной уверенности, что ветер около полудня засвежеет. Однако в устье губы встретили мы, к удивлению, безветрие, заставившее нас положить верп. Мне не хотелось класть якоря, чтобы иметь возможность вступить под паруса с первым дуновением южного ветра, которого я все еще ожидал каждую минуту. Но вместо того ночью нашел шквал от NNO, которым сдернуло верп, и шлюп понесло быстро на лежавшие только в 1¹/₂ милях под ветром камни Паярос Пинос. Отрубив кабельтов и вступив под паруса, избавились мы от этой опасности и положили якорь, зайдя далеко в губу.

Весь следующий день провели в тщетном искании потерянного верпа.

8 числа мы снялись опять и в устье губы опять встретили противное маловетрие, с которым могли, однако, кое-как лавировать, так что при нашествии густого тумана вечером были уже вне самой узкости, но все еще весьма близко к берегу. Рев бурунов до самого утра напоминал нам о неприятном соседстве; чтобы избавиться от него, мы буксировали всю ночь к NW при совершенном безветрии. Мы сделали при этом наблюдение, впрочем не новое, о большей силе звука ночью; хотя расстояние наше от берега беспрестанно увеличивалось, но буруны с наступлением темноты стали несравненно слышнее.

Весьма тихие северные ветры или совершенное безветрие при густых туманах мучили нас четверо суток; нетерпеливо ожидаемый южный ветер задул только вечером 17 марта. На следующее утро мы были уже весьма близко к губе Вальпарайсо, но густой туман, покрывавший берега, задержал нас и тут несколько часов. После полудня туман рассеялся, и мы под всеми парусами легли к северу. Первым предметом, встретившимся нашим взорам, когда стала открываться губа Вальпарайсо, был шлюп «Моллер», в ту самую минуту вступавший под паруса. Следуя прямо в Вальпарайсо, избежал он всех тех остановок, какие мы испытали, и пришел сюда 12 дней назад, исправился и теперь следовал на Камчатку. Простившись с ним, продолжали мы лавировать далее в губу и вскоре встретили жесточайший ветер с берега, мчавший перед собой брызги, смешанные с песком, подобно густому туману. Мы с трудом могли нести одни марсели, и потому до сумерек едва пришли на глубину 30 сажен, где и положили якорь. В 8-м часу жестокий ветер этот мгновенно обратился в совершенный штиль, продолжавшийся до следующего дня. Пользуясь им, на рассвете затянулись мы завозами далее в губу на спокойное место и расположились на двух якорях.

Окончив работу и убрав шлюп, съехал я около полудня в город. Большой прибой у берега не позволял выйти из шлюпки иначе как на плечах людей, ибо пристани до сих пор в Вальпарайсо никакой нет. Лодочники, увидав нас, бросились все в воду по пояс и наперерыв предлагали свои спины, и хотя только я один удостоился чести быть ими вынесенным, однако нас окружили человек 20, из которых каждый требовал награды за свой труд. Мы вынуждены были расплачиваться реалами до самого дома губернатора.

Губернатор дон Франциско де ла Ластра, тот самый, который в первые годы революции был короткое время верховным директором, человек образованный и весьма хорошо говоривший по-французски, принял нас учтиво и в ласковых выражениях изъявил желание, чтобы пребывание в отечестве его было для нас сколько полезно, столько же и приятно, и готовность свою помогать этому по мере его возможностей.

Только что мы опять показались на улице, как нас осадила по-прежнему толпа претендентов на наши деньги, от которой мы с трудом скрылись в Юнион-отеле, содержимом одним англичанином. Переодевшись, пошли мы осматривать город и окрестности и, как (думаю я) все иноземцы, прежде всего забрели в достопримечательные квебрады – ущелья в горах, облепленные маленькими хижинками, содержащими большую часть населения Вальпарайсо. Наиболее населенная квебрада есть та, которая подымается от SW угла города; гранит, выходящий тут наружу, служит для строений надежным основанием, обеспечивающим их от разрушительного действия землетрясений. Сообщение этих жилищ между собой и с городом совершается по узким тропинкам, проложенным по утесам скал, без всяких перил или уступов, по которым дети, резвясь, бегали вниз и вверх, подобно сернам. К немногим только домам, и то принадлежащим иностранцам, уступами проведены тропинки. Чилийцы считают это роскошью, совершенно лишней и бесполезной. Престранное зрелище представляет лестница черепичных или пальмовых крыш под ногами, над головой такая же лестница порогов и огородов. Я сначала пошел было с натуралистами, но они скоро завели меня в такое место, что я ни шагу вперед, ни шагу назад более не мог ступить; и потому вместе с одним из товарищей оставил их, пожелав им явиться домой с целыми головами, но тысячу раз думал лишиться своей, нежели прежде сошел вниз.

Следуя по берегу моря, пришли мы к тому месту, которое здесь называется Адмиралтейством. Оно окружает небольшую бухту, что под редутом Сант-Антонио, и отличается несколькими полузарытыми в песке пушками и якорями, несколькими вытащенными на берег полусгнившими шлюпками, длинным, похожим на сарай, строением, при котором единственный во всем Адмиралтействе часовой, несколько котлов, шпилей в разных направлениях и пр. Мертвая тишина кругом делала это место похожим более на кладбище, нежели на колыбель чилийского флота.

Продолжая путь далее по берегу и увидев ворота крепости отворенными, вошли в нее. Нас никто не остановил; один часовой дремал, стоя у ворот, а двое спали врастяжку в углу. Редут Сант-Антонио вооружен 8 медными пушками 18-фунтового калибра французского литья и 2 полевыми орудиями. Надо думать, что он недавно исправлен, все в нем было в порядке и в хорошем виде. Назначение его – защищать половину губы; однако он сам против одного фрегата никак бы не мог устоять.

К обеду собрались мы все вместе во французскую гостиницу, где нашли хороший стол и хорошее вино – первая роскошь, которой мореход ищет после продолжительного плавания. Есть мореходы, которые, по необыкновенному ли вкусу или по желанию отличиться чем-нибудь необыкновенным, ставят морскую жизнь несравненно выше береговой во всех отношениях, которые, оставив корабль свой, страдают береговой болезнью. Я довольно ходил по морю, чтобы иметь право, вопреки этим моим собратьям, сказать, что всегдашняя монотонность корабельной жизни ужасно, наконец, надоедает и что она дает ощутить в большей степени удовольствие провести в первый раз несколько часов без забот в невынужденной дружеской беседе. Наша компания украсилась обществом доктора Пёппига, уже несколько лет путешествующего в Америке для изысканий по естественной истории, встреча с которым была нам сколько приятна, столько же и полезна, по знанию его языка и туземных обычаев.

Другая неожиданная и приятная для меня встреча была с Шомет де Фоссе, французским генеральным консулом в Перу, который по политическим обстоятельствам того края находился теперь в Вальпарайсо и с которым я познакомился несколько лет назад в Архангельске. Узнать человека на одном конце обитаемого мира и встретиться с ним по прошествии многих лет на другом конце, почти в антиподах, есть один из приятных сюрпризов, которыми по временам красится жизнь странническая. В столь отдаленных странах мы во всяком европейце находим соотечественника; всякое соперничество, все оттенки национальные исчезают; вы радуетесь, встретив человека, который вам сколько-нибудь напоминает об отечестве, особенно если это человек умный и образованный, как было в настоящем случае.

Для расположения обсерватории нашли мы весьма удобное место на конце предместья Альмендраль, в доме купца Альвареса, где не только я с инструментами, но и натуралисты могли поместиться и где сверх того можно было удобно производить разные для шлюпа работы и наливаться водой. Через два дня по прибытии перевезли мы туда все астрономические и физические инструменты, предъявив их прежде в таможне. Мы испытали при этом случае, что все, даже малейшие, таможенные чиновники исполняют здесь свою должность с особенной строгостью, хотя и весьма учтивым образом и без всякой привязчивости. В пребывание наше в Альмендрале при беспрестанных сношениях со шлюпом имели мы много тому доказательств.

Постоянная ясность неба, беспримерная в других местах, столь же мало над горизонтом моря возвышенных, позволила мне в одну неделю кончить астрономические и маятниковые наблюдения; несколько дней посвящено было наблюдениям магнитным, изготовлению донесений, писем и пр., а 28 марта возвратился я опять на шлюп. В свободные минуты, которых во все это время имел я, конечно, весьма мало, посещал я некоторые основавшиеся здесь европейские семейства и места народных увеселений, где мы могли сделать интересные замечания о характере здешнего народа.

Шлюп был между тем совершенно исправлен и готов к отправлению в море; но, вознамерясь идти отсюда прямо в Ситку [Ситху], не останавливаясь нигде, чтобы сколько-нибудь вознаградить испытанные нами доселе потери времени, счел я нужным дать людям несколько дней отдыха и назначил к отправлению 1 апреля, к которому дню обещано нам было доставить и заказанные свежие припасы. Изучив и флору и фауну окрестностей Вальпарайсо, натуралисты положили воспользоваться оставшимися днями для посещения Кильоты, города, лежащего от Вальпарайсо в 14 лигах к северо-востоку, где природа являет уже иной характер. К ним присоединился и я с большей частью офицеров, так что кавалькада наша состояла из 12 человек.

Из Вальпарайсо в Кильоту ведут две дороги; одна вдоль морского берега до реки Конкон и потом по берегу этой реки до Кильоты; другая вдается более внутрь земли и идет через городок Лимачу. Положено было взять приморский путь, чтобы воротиться через Лимачу.

Мы пустились в путь поутру 30 марта. От самой равнины, в которой лежит Альмендраль, приходится подыматься на крутые горы от 400 до 500 футов вышиной; семь раз должно подыматься извилистыми тропинками на вершину и столько же раз опускаться вниз оврагами, представляющими самые живописные картины. Эти семь гор называются Семью Сестрами. Это самая лесистая часть из всех окрестностей Вальпарайсо. Лес, хотя и не соответствует тому, что мы разумеем под названием густого леса, однако в нем находят укрытие шайки воров. Ночью здесь очень опасно проезжать, и нужно быть ко всему готовым. Меня уверяли, что даже один окольный помещик из фамилии Каррера содержал тут регулярную шайку разбойников. Вообще большие дороги еще не безопасны: на пути в Сант-Яго [Сантьяго], встретив двух человек вместе, должно непременно показать свои пистолеты: здешние разбойники имеют похвальную привычку не нападать на вооруженных.

За Семью Сестрами начинается равнина, называемая Винна де ла Маре, отсюда вправо идет дорога на Лимачу, а прямо вдоль берега ближайшая на Кильоту. Последняя весьма однообразна и скучна: везде песок или голый камень и много-много колючего кустарника; весьма редко встречаешь порядочное дерево. Жар и пыль усугубляли неприятность дороги; только на вершинах холмов дышали мы свободнее, вид моря оживлял картину, а веявший с него благотворный ветерок – нас самих. По временам встречались нам обозы с фруктами, которыми Кильота снабжает Вальпарайсо, и несколько путешествующих семейств верхом.^[312] Дамское седло похоже на кресло, сидеть на нем очень спокойно. Мужское же состоит из нескольких подстилок, ковров, покрывал и пр., из которых на ночь устраивается порядочный бивуак, и оттого оно так широко, что без особенной привычки невозможно на нем сидеть. От этих седел почти все чилийцы кривоноги. Они, с своей стороны, не могли без сожаления смотреть на наше седло, уверяя, что ночью должно быть на нем нестерпимо холодно.

Часу в 12-м приехали мы к реке Конкон, верстах в двух от ее устья; в сухое время года это жалкий ручеек, смиренно бегущий по камешкам; но широкое русло с изрытыми берегами доказывает его силу в дождливое время. Оставшиеся отсюда 4 лиги были несноснее прежних десяти. Жара сделалась пресильная; места, если возможно, еще пустыннее. Мы изнемогали от усталости; но вдали горы, у подошвы которых лежит Кильота, и, наконец, опушка густой зелени на краю горизонта придавали нам бодрости, и мы часу в третьем добрались кое-как до вожделенного оазиса в этой пустыне. Долго блуждали мы по безлюдным улицам, пока отыскали гостиницу, содержимую здесь одним английским дворянином Гринвудом. Немногие из партии нашей, усерднее других, забыв и усталость и голод, тотчас разбрелись по окрестностям рисовать, стрелять, ботанизировать; но самая большая часть искала отдохновения в тени лоз прекрасного сада Гринвуда и оправилась не прежде вечера. Подкрепив силы сытным обедом, пошли мы гулять по городу. Подобные нам заезжие случаются здесь, конечно, весьма редко; все встречавшиеся, останавливаясь, осматривали нас с головы до ног с видом величайшего удивления; толпы мальчишек окружали нас, а одного, расположившегося рисовать, едва не приняли в камни. Женщины, как и всегда, показали здесь гораздо более деликатности и такта. Многие миловидные хозяйки, наслаждавшиеся тихим вечером у дверей дома, приглашали нас в гости. Мы приняли одно из таких приглашений. Большую часть дома составляла одна просторная комната; слабый свет маленькой сальной свечки позволил нам рассмотреть в каждом конце ее по столу, в первом углу образа, несколько весьма низких стульев и всюду отвратительнейшую нечистоту; налево отверстие в стене, задернутое грязной занавеской, вело в темную спальную. Угрюмость этого жилища странным образом контрастировала с невынужденной веселостью и разговорчивостью хозяек, которые при расставании поднесли каждому из нас по цветку.

Гостеприимный Гринвуд устроил нам между тем ночной лагерь в просторном сарае, потому что скромная гостиница его не рассчитана для приема столь многочисленного общества. Мы весьма нуждались в отдыхе, но блохи, настоящие хозяева домов в Чили, – потому что чаще они выживают господ из дому, чем те их, – не дали нам сомкнуть глаз. С первыми лучами солнца мы были уже на ногах, и каждый пошел, куда влекли его любимые занятия. Проведя таким образом утро, пустились мы около полудня, как будто опасаясь озябнуть, в обратный путь.

Кильота лежит в котловидной долине, у самой подошвы гор, служащих как бы передовым оплотом исполинской цепи, ими заслоняемой. Высочайший пункт этого передового кряжа, гора Кампана (колокол), возвышается над поверхностью равнины около 2500 футов глазомерно. Река Конкон, вытекающая из Кордильер близ вулкана Аконкагуа, лигах в 30 отсюда, орошая долину, доставляет ей лестное название сада Чили, название, по всем отношениям ей подходящее. Глаз, утомившийся зрением бесплодной, солнцем выжженной земли близ Вальпарайсо, с удовольствием отдыхает здесь на роскошной растительности: густые фиговые и виноградные сады, тучные луга, покрытые стадами, представляют прибывшему с той стороны новое приятное зрелище. Кильота снабжает порт всеми без исключения овощами и фруктами, также и молоком; на дороге встречаешь беспрестанно длинные ряды навьюченных мулов и лошадей, тянущиеся к порту с этими необходимыми предметами.

Подобно всем городам испанской Америки, Кильота выстроена весьма правильно, квадратом, имеющим в стороне около 2 верст, в центре которого большая площадь с главной церковью. Места, принадлежащие домам, весьма обширны, так что иногда целый квартал принадлежит одному. Самую малую часть этого пространства занимает двор, остальное – сад. Несколько домов каменные, но большая часть мазаные. Вид домов с улиц чрезвычайно угрюмый, обыкновенно имеют они не более одного окна, с решеткой. Улицы весьма пусты. Лавки, которых мы видели немало, хорошо снабжены; церквей три, они еще не успели оправиться после ужасного землетрясения, бывшего в 1823 году. Пульперий, в которых бы пели и танцовали, подобно как в Альмендрале, мы здесь искали тщетно. Может быть, причиной тому страстная неделя; но в одном доме удалось нам слышать игру, и весьма недурную, на фортепиано.

Обратный путь начали мы довольно бодро; но, плохо еще оправившиеся от усталости первого дня, и кони и ездоки скоро увидели дурной расчет пускаться в дорогу в самую жаркую пору. Ни малейшее дуновение ветерка не охлаждало знойного воздуха; солнечные лучи, отражаясь от белого камня или песка, палили нас, как будто от зажигательного зеркала; тени не было вовсе. Переправившись через горы, окаймляющие Кильотскую долину с юга, спустились мы в городок Лимачу, где необходимо было сделать привал. Нам указали дом англичанина, принимающего гостей за деньги, который, однако, не расположен был принять нас и, отговорившись болезнью, велел нам указать другой дом; отсюда отправили нас далее, потом еще далее, и так до конца города; оттуда стали нам указывать назад, и мы, изъездив все местечко, насилу нашли приют, где могли покормить лошадей и отдохнуть сами. Скромная трапеза, состоявшая из хлеба, сыра, арбузов, яблок и чистой воды, нас освежила. В продолжение ее имели мы развлечение совсем нового для нас рода: на улице раздался треск, и ужасная пыль наполнила воздух. Первая наша мысль была о землетрясении. Однако вместо того, чтобы броситься из дому с криком, хозяева подошли только к дверям, пожали плечами и принялись за свои дела. «Что это такое?» – спрашивали мы. «Ничего, дом соседа развалился». Это здесь случается часто: чилийские карточные домики как легко строятся, так же легко и разваливаются.

Когда жара уменьшилась, сели мы опять на коней, рассчитывая часу в 8-м быть дома; однако наступила ночь, а море еще не показывалось. Я заметил, что пеон наш что-то часто останавливался, расспрашивая о дороге; наконец посоветовал нам прибавить рыси, чтобы миновать Семь Сестер, прежде нежели закатится луна, и сам дал шпоры своей лошади. Должно было за ним следовать, хотя многие готовы были лучше остаться в лесу. Продолжительная езда не могла сдружить дурных ездоков с беспокойными конями, и кавалькада наша представляла в это время картину, достойную пера Сервантеса и кисти Гогарда. Страдая более или менее коликой, болью в спине и пр., всякий старался придумывать положение, облегчавшее его страдания, и смеялся над другим, не замечая собственной смешной фигуры. Впоследствии объяснилась причина этого странствия: это был неудавшийся сюрприз, который готовил нам Д. Пёппиг. Он хотел боковыми тропинками вывести нас на первую станцию по большой дороге из Вальпарайсо в Сант-Яго, где есть весьма хорошая гостиница, и заранее утешался приятным нашим удивлением, но вместе с пеоном заблудился, и мы должны были пробираться к морю по почти непроходимым местам.

Около полуночи увидели мы, наконец, цель нашего странствия. С воображением, наполненным сытным ужином и мягкими постелями, ехали мы тихо по улицам Альмендраля, как вдруг останавливает нас ночной страж и велит спешиться. Не постигая причины такого приказания, отговариваемся мы, протестуем, но все тщетно; обязанные повиноваться, тащим мы, в недоумении, усталых кляч своих за собой до большой площади, где нам все объясняется. Был великий четверг; с этого дня до страстной субботы не позволяется здесь, под великим штрафом, ни верхом ездить, ни петь, ни играть на инструментах, ни даже ходить в шляпе. Всякое дело, всякая работа, всякое увеселение строго в эти дни запрещается. Пригорок посреди города, на котором стоит театр, обращается на это время в Голгофу. Посреди огороженного щитами пространства воздвигается крест с изображением Христа; перед ним множество цветов и свечей; по обе стороны женские фигуры на коленях, изображающие свидетельниц страданий Христа. Перед этим местом набожные души приходили громкой молитвой смывать грехи свои. Я заметил только грешниц, но ни одного грешника; большая часть из них, конечно, твердо была уверена в получении благодати, ибо по пути они шутили, смеялись, а приближаясь к этому месту, принимали вид смиренный, преклоняли колена на несколько минут и потом продолжали путь с прежними шутками и смехом.^[313] Мы с трудом попали в ту же ночь на шлюп, потому что даже и лодкам не позволяется отваливать от берега. Но тут ожидал меня еще неприятнейший сюрприз, именно вся приготовленная для нас провизия подпала всеобщему запрещению и не может к нам быть доставлена никак прежде субботы вечера. Мы теряли таким образом еще два дня, но пособить этому не было никакой возможности.

Подготовив совершенно шлюп к морю, отправил я в субботу поутру все гребные суда на берег, чтобы тотчас по снятии всеобщего ареста начать перевозку припасов. Около полудня пушечные выстрелы с крепости возвестили, наконец, о вожделенной минуте; фейерверки зажглись со всех сторон; мертвая тишина сменилась беспримерным движением.

Дом всякого православного обращается в это время в эшафот или виселицу, на которых предатель Иуда подвергается заслуженной казни в тысяче видов. Здесь висит он вверх ногами, тут побивается каменьями; тот рубит ему голову, другой его расстреливает. Море не отстает от суши, суда, стоявшие дотоле с отопленными реями и полуспущенными флагами (обыкновенный знак траура на кораблях), мгновенно расцвечиваются; на одном Иуду купают с бушприта, на другом сжигают, заставляя извергать пламя из всех отверстий, и пр. Мы сердечно участвовали во всеобщем торжестве, спеша всевозможно кончить наши дела; но, как ни торопились, только поздно вечером успели все уложить и привести в порядок и должны были отправление в море отложить до следующего дня.

* * *

Вальпарайсо, как известно, – порт столицы Чили, Сант-Яго, лежащей отсюда в 30 милях к востоку, при самой подошве Кордильер, и называется также по этой причине собственно El Puerto [портом]. Город лежит на берегу полукруглой открытой губы, вдающейся в землю с севера.

Я имел уже случай упоминать о различном впечатлении, какое вид одного и того же берега производит на морехода. Val de Paraiso служит тому подтверждением, ибо ничто менее не может походить на райскую долину, как берега, окружающие эту губу, и вообще все окрестности города. Горы от 500 до 600 футов высотой, безлесные, частью совершенно обнаженные, крутые и разделенные глубокими оврагами (квебрадами), в северо-западной части губы опускаются круто в море; несколько далее к югу отступают они от моря и на расстоянии около 1 версты оставляют равнину шириной от 70 до 100 сажен. По этой равнине, по вершинам окрестных гор и по оврагам расположен город, имеющий, таким образом, одну только улицу вдоль берега; строения, по горам и оврагам разбросанные, суть как бы ветви этого дерева. В восточном конце горы вдруг удаляются от моря сажен на 500 или более и образуют песчаную площадь, от 10 до 15 футов над морем возвышенную, по которой расположено предместье Эль Альмендраль (El Almendral), то есть Миндальная роща. В восточном углу губы крутизны опять примыкают к берегу и простираются голыми утесами к северу.

Тип жилищ Вальпарайсо

Альмендраль теперь столько же заслуживает свое название, как и Вальпарайсо. В садах, принадлежащих некоторым домам, есть миндальные деревья, как и разные другие, но тщетно стал бы кто искать здесь целых рощ миндальных.

Хотя путешественник, воображение которого наполнено райскими долинами и миндальными рощами, приближаясь к этому месту, крайне обманется в ожидании, но должен будет, невзирая на то, согласиться, что Вальпарайсо со своими белыми на темном грунте домиками, уступами друг над другом расположенными, здесь выказывающимися из оврага, там лепящимися к утесам, в другом месте как будто вспорхнувшими на вершину скалы, тут густо теснящимися одни к другим, а здесь весьма редко рассеянными, – представляет недурной вид. Недостает одного – церквей с башнями и шпицами, придающих столько красоты и разнообразия городам, в особенности же расположенным в местах гористых. Недостаток этот по прибытии из Рио сильно бросается в глаза; вся картина кажется носящей какой-то характер плоскости; но здесь никогда не может быть иначе по причине частых землетрясений, не позволяющих строить никаких высоких зданий. Последние колокольни разрушены ужасным землетрясением 1823 года.

Дома в городе большей частью двухэтажные, кирпичные, оштукатуренные и крытые черепицей. Кругом дома в верхнем этаже балкон – веранда. Некоторые дома, и наиболее – принадлежащие англичанам, построены, однако, на манер европейский, и, мне кажется, очень некстати; в здешнем климате веранда, на которой во всякое время дня можно найти прохладный уголок, – вещь необходимая. Хотеть переупрямить природу опасно; замечено, что англичане, которые более других стараются везде удержать свой образ жизни, более других иноземцев страждут и гибнут от климата. В квебрадах и в Альмендрале дома больше мазаные, крытые пальмовыми ветвями, но есть и между ними порядочные, сделанные из глины, смешанной для твердости с соломой. Лучшие дома строятся из обыкновенных кирпичей, но большая часть – из больших плоских кирпичей, которые в мягком виде складываются в стену и засыхают от действия солнца. Эти дома обыкновенно крыты черепицей. Следующий класс домов делается из древесных ветвей, которые переплетаются около перекладин весьма часто и с обеих сторон обмазываются глиной, иногда смешанной с соломой. Наконец последний класс едва заслуживает названия домов; это беседки или балаганы от 9 до 10 футов в квадрате, сплетенные из валежника и без дверей, так что обитатели их живут более на улице, нежели в доме; все в них а jour, кушанье стряпается на пороге на маленьком тагане. Вообще стряпанье на улицах весьма обычно, на главном рынке со всех сторон слышишь шипенье жарящейся рыбы.

Печей в домах нет, климат делает излишним это изобретение стран холодных. Бывают, однако, дни зимой, в которые нельзя обойтись без искусственного тепла; тогда употребляют жаровни, наполненные горячими углями. В домах, обитаемых европейцами, заводят камины, выписываемые из Европы.

Дома вообще могут с первого взгляда показаться уродливыми, непрочными, дурно расположенными; но не следует забывать, что в данном случае все расчеты зависят от землетрясений, этого грозного бича здешней страны. Нужно, во-первых, чтобы дом как можно лучше противостоял сотрясениям, чтобы в случае разрушения причинил он наименее вреда, чтобы из него как можно скорее было спастись на улицу, чтобы возобновление его стоило по возможности менее времени, трудов и издержек и пр., припомня это, и малая высота домов, и дешевые материалы, из которых они слеплены, и странное для нас расположение их покажутся весьма естественными. Мне очень хотелось испытать одно из тех легких землетрясений, которые случаются здесь весьма часто, чтобы иметь понятие об этом явлении. В нашу бытность случился один удар, в ночь с 18 на 19 марта, которого никто из нас не заметил. Я в самую ту минуту занимался наблюдениями над маятником, ничего не подозревая. В землетрясениях то странно, что непривыкшие к ним сначала совсем их не замечают и не опасаются, хотя к другим грозным явлениям природы человек становится тем равнодушнее, чем более к ним привыкает; землетрясения чем далее, тем ужаснее для него становятся. Понять это немудрено: против всякой другой угрозы природы человек что-нибудь может предпринять: от воды спасается он на гору, от огня в поле, на море разными средствами старается обезопасить он свой корабль. Против землетрясения нет убежища: последняя его надежда, идеал твердости – земля – ему изменяет, и первое его чувство есть отчаяние. Следы последнего ужасного землетрясения, случившегося в начале 1823 года, и до сих пор повсюду видны. В Альмендрале, где дома без исключения были до основания разрушены, видны еще целые пространства, покрытые обломками стен, трехэтажная крепость Сан-Роза-Рио, лежавшая на горе посредине города, не существует вовсе.

Улицы в Вальпарайсо вымощены мелкими гранитными кругляками и имеют по сторонам узкие тротуары; вообще в городе в это время года довольно чисто, не знаю, как зимой, когда льют дожди и со всех квебрад стремятся сильные потоки. В тех местах, где квебрады выходят на улицу, сделаны поперек них кирпичные мосты, возвышенные на несколько футов над улицей, которые теперь, в сухое время, представляют странный вид.

Улицы сами по себе имеют вид довольно унылый, ибо в редком доме более одного окна. Но в этих скучных улицах встречается вся та живость, какой от торгового города можно ожидать. Товары грузятся в пакгаузы и из пакгаузов на огромные двухколесные телеги, запряженные 2 или 4 быками. Ужасный скрип этих колесниц слышен во всякое время и со всех сторон; улицы наполнены народом, пешим и конным, спешащим туда и сюда, множество лавок наполнены всевозможными европейскими товарами.^[314]

Сравнив эту картину деятельности с тем, что представлял город в прежние времена, взглянув на рейд, покрытый несколькими десятками судов всех наций, купеческих и военных, где прежде парадировали два, много три судна, грузившие пшеницу для Перу, не останется сомнения в том, способствовали ли политические здесь перемены оживлению народной промышленности.

Но все ли было к лучшему, в этом весьма позволено усомниться. Неустройства и безначалие до сих пор едва ли не более вредят общему благосостоянию, чем живейшая торговля приносит пользы. Поджигаемые журналистами, руководствующимися личными только выгодами и явно употребляющими во зло свободу книгопечатания, партия восстает против партии, провинция против провинции, и все против правительственного собрания в Сант-Яго и верховного директора.

Немудрено, что неустройства эти не дают центральному правлению ни досуга, ни способов помышлять о существенных улучшениях. Чили по естественному положению своему есть держава мореходная; горы делают ее неприступной с сухого пути; но с моря может она обезопасить себя единственно благоустроенным флотом. Со всем тем этот важный предмет оставлен, по-видимому, без всякого внимания. Флот чилийский, который под предводительством смелого Кохрена утвердил независимость страны этой, покоится теперь на лаврах своих. Из всех судов, флот составлявших, остались только фрегат «Лаутаро» и бриги «Гальварино» и «Ахиллес», и из них один только, последний, вооруженный. Фрегат «Вальдивия», называвшийся прежде «Эсмеральдой», взятие которого из-под пушек Каллао является, конечно, одним из самых смелых подвигов, когда-либо совершенных, лежит на берегу, выброшенный зимними бурями. Три судна были проданы за дорогую цену Буэнос-Айресской республике,^[315] но из них только одно достигло реки Ла-Платы, одно возвратилось в Вальпарайсо и продано купцам, а одно пропало без вести.

Торговые постановления отзываются тем же недостатком единства и системы. Доказательство тому – обложение высокой пошлиной всех европейских произведений для поощрения фабрик несуществующих, объявление Вальпарайсо вольным городом исключительно ко вреду всех других и т. п. Имели даже мысль запретить вывоз драгоценных металлов, тогда как Чили не имеет ничего иного для оплаты за ввозимые товары. Теперь за золото и серебро в слитках платят умеренную пошлину, а в монете никакой. Третья главная статья вывоза – медь, большие рудники которой находятся около Кокимбо. В северные части Южной Америки идет еще пшеница в зерне и муке, кожа, вяленая говядина и пр. Привозные статьи состоят из всех, почти без исключения, европейских изделий, которые вообще недороги. До революции и в продолжение войны все было очень дорого, а в особенности морские снаряды. Ванкувер в 1795 году не мог найти здесь для починки судов своих ни одной бочки смолы, ни одного фунта такелажа; теперь же находят выгоду приходить в Чили для исправления из других мест. Мексиканский линейный корабль «Азия»^[316] при нас здесь вооружался от киля до клотика: килевался, обшивался медью, чинился, шил паруса и пр. Мексиканское правительство нашло более выгодным прислать его в Чили, нежели все это делать дома.

Зависть, недоверчивость к европейцам и какая-то щекотливость в сношениях с ними пережили запретительную систему, от которой родились. Де Фоссе, посланный от французского правительства дипломатическим и коммерческим агентом в Перу, не был принят потому, что кредитивы его писаны были не на имя республики Перуанской, а на имя местных властей. Поступок этот, доказывающий только совершенный недостаток всякого политического такта, превозносим здесь был до небес, и даже роптали, что агент, посланный в Чили на том же основании, был принят. Другой пример. В Вальпарайсо нет никакой пристани: выход на берег бывает часто сопряжен с опасностью, и ни в какое время нельзя выходить иначе, как на плечах матросов. Некоторые английские купцы предлагали построить на свой счет каменный мол, который через 10 лет готовы были уступить безденежно республике с тем только, чтобы на эти 10 лет предоставлена им была легкая пошлина со всех пристающих судов и выгружаемых товаров, – им было отказано.

Приобретая независимость политическую, чилийцам не хотелось оставаться под господством монахов; и это тем естественнее, что последние не слыли никогда ни образцами строгой нравственности, ни приверженцами постановлений свободных. В самом начале независимости епископ при первом случае был изгнан из Сант-Яго в Мендозу; возвращенный директором О’Гиггинсом, он вскоре потом был привезен в Вальпарайсо, посажен на бриг «Монтезума» и отправлен в Мексику. С тех пор духовенство лишилось уважения и угнетается. Но сделались ли чилийцы оттого в самом деле просвещеннее, терпимее? Пока еще нет. Обряд казни Иуды и другие, столь же нелепые, доказывают, что ими владеют старое суеверие и предрассудки и что, следовательно, легче сбросить с себя иго чужой руки, нежели то, которое налагает на нас собственный заблудившийся ум. Весьма еще недавно позволено здесь хоронить иноверцев в особом освященном месте, а храмы иных исповеданий и до сих пор запрещены. И это республика!

Сколько недосуг, столько и затворничество большей части семейств по причине великого поста препятствовали нам знакомиться с лучшим классом здешнего общества. Гостеприимство и невынужденность обращения делают общество это для иностранца весьма приятным; но многие черты, носившие печать американской образованности, сношениями с европейцами более и более изглаживаются. Так, например, мате с горячей серебряной трубочкой, камень преткновения для многих европейцев, уступил место чаю. Танцы и музыка – любимые занятия дам чилийских; во всяком доме, конечно, есть пианино, и нас часто останавливали на улицах мелодии Вебера и Россини, которые слышались из домов, наружностью своей нимало не походивших на жилища питомиц Аполлона. Нам рассказывали об излишней легкости нравов прекрасного пола, но, не изведав собственным опытом, лучше о таких вещах не говорить.

Мы имели более случаев познакомиться с нравами низшего класса. В пребывание наше в Альмендрале пользовались мы в свободные от работ минуты тихими лунными ночами, прелесть которых в Чили превосходит всякое описание, и в прогулки эти мешались в толпы веселящегося народа. Невзирая на страстную неделю, пульперии были всегда наполнены; на всяком шагу музыка, пение и пляски. Первая состоит обыкновенно из трех инструментов: арфы грубой работы, на которой почти всегда играет дама; гитары, ничем не отличающейся от обыкновенных, на которой, однако, играют, как на нашей балалайке; барабана, по которому бьют ладонями в такт; место его занимает иногда резонанс той же самой арфы, иногда лукошко и все, что издает глухой звук, иногда к этим инструментам присоединяется погремушка, жестяной цилиндр, наполненный камешками или горохом, которым весьма искусно производят трещащий звук. Все вместе составляет весьма недурной эффект. Оркестр этот сопровождается всегда вокальной музыкой; все 4 виртуоза изо всей силы поют ту же песню – женщины обыкновенно фистулой. Мы слышали одну и ту же мелодию всегда и везде; она весьма приятна, имеет постоянный и точный трехчетвертной такт, который музыканты никогда не теряют. Плясуны (обыкновенно одна только пара, мне никогда не случалось видеть более) становятся друг против друга; дама, закинув свой шерстяной платок на плечо, чилиец в шляпе, с сигаркой в зубах. Несколько минут продолжается прелюдия на инструментах, вместе с вокальной музыкой начинается пляска, обыкновенно тем, что дама топает правой ногой и скачком влево повертывается кругом, потом танцоры то сходятся, то расходятся, а в полустрофах обращаются друг около друга; па дамы походит на русское, движения ее так же грациозны, как в русской пляске; кавалер или очень скоро барабанит ногами, или делает па, подобное казацкому. Дама обыкновенно имеет в правой руке платок, которым плавно помахивает; кавалер или подбоченивается, или держит руки в карманах. С окончанием куплета плясуны останавливаются; затем следует прелюдия, потом пение и начало пляски по-прежнему, одна и та же пара делает ту же фигуру раз десять и более; иногда они вместе сходят со сцены, иногда сменяются поодиночке, но сцена редко остается незанятой. Пристрастье их к этой пляске необыкновенно: они смотрят на нее по целым часам, не сходя с места.

Народные танцы в Вальпарайсо

Пляска у всех народов и во все века была выражением страстей, и в особенности страсти сердечной; в военных плясках изображает человек борьбу с врагом и победу над ним; в любовных, которые суть пляски по преимуществу влечение одного пола к другому. Чем народ образованнее, тем более в плясках его пристойности, пока – как в общественных наших танцах – не остается и следов первоначальной мысли, а вместе с тем и никакой поэзии. Но грубому сыну природы пляска тем более нравится, чем она яснее говорит его чувствам… Трудно вообразить себе что-нибудь выразительнее пляски чилийцев, которые, однако, умеют соединить с ней некоторую систематическую пристойность: только что пляска кончилась, и плясун и плясунья принимают прежний степенный вид.

Наряд женщин ничем не отличается от наряда соответственного класса женщин в Европе. В будни имеют они обыкновенно на шее платок шерстяной и волосы за ушами, в праздник же весьма нарядное платье, волосы завитые и украшенные разными цветами, на ногах шелковые чулки, а иногда шелковые башмаки. В этом состоит роскошь женщин в Чили и Перу. Они отказывают себе во всем, чтобы в праздник явиться в шелковых чулках, стоящих не менее восьми пиастров и которых больше пяти или шести раз надеть нельзя, и, что странно, чулки должны быть непременно английские. Французы могли бы снабжать их ими гораздо дешевле, но французских чулок им не надо; в Каллао привозится ежегодно чулок английских более чем на два миллиона пиастров, как уверяли нас многие негоцианты.

Должно заметить, что в пульпериях веселится только самый низший класс народа; со всем тем не случилось мне ни разу видеть ни драки, ни ссоры, словом, ничего такого, что бы могло нарушить общее веселье. Сколько ни отнести это на счет исправности полиции, нельзя не заметить в том и особенного благонравия народа. Нас они иногда не замечали, иногда догадывались, что мы иностранцы, давали всегда первое место, потчевали своим чича и пуншем, которые они тянут из бокалов вместимостью бутылки в две; но никогда не показывали ни привязчивости, ни дерзости. Говорят, что прежде не так было безопасно посещать пульперии, в которых будто случались и грабежи и убийства. Ныне полиция здесь чрезвычайно исправна: всю ночь разъезжают по улицам конные патрули, забирают пьяных, разгоняют шумящие толпы и пр., где недостаточно одного, – свистнет, и вмиг с разных сторон летят, как вихрь, другие, которые с их пончами, шапками с кистями и пр. составляют преживописную картину. Установления этой полиции я порядочно не понимаю; днем она ничего не значит, но вступает в свои права с пробитием вечерней зари, следовательно, не тяготя граждан, способствует порядку. Сверх того есть еще ночные стражи, которые каждый час кричат песню, начинающуюся словами «Славься, пречистая Мария» (Ave Maria purissima). Иногда даже объявляют, какой ветер и погода. Они ходят с пиками и особыми знаками на левой груди. Учреждением этой полиции чилийцы обязаны О’Гиггинсу.

Вальпарайсо весьма удобное место для освежения судов, особенно в летнее время, когда рейд совершенно безопасен и погода стоит всегда ясная. Зимой же северные ветры, дующие иногда с великой силой прямо в губу, делают рейд опасным и приносят мрачную и сырую погоду. Вообще климат здесь весьма здоровый. Продукты, плоды и овощи в большом изобилии и недороги.

Глава четвертая

Плавание от Вальпарайсо до Ново-Архангельска.

Как мне ни хотелось дать людям для светлого праздника покой, однако, не считая позволительным долее здесь мешкать, стал я еще до рассвета 3 апреля вытягиваться за суда, чтобы с первым дуновением ветра, с которой бы то ни было стороны, вступить под паруса. Вытянувшись на середину, легли мы на верп и в ожидании ветра убрали судно, сколько обстоятельства позволяли, для совершения общей молитвы, с приличной этому дню торжественностью.

8 третьем часу с легким ветром от NO вышли мы в море.

Я имел теперь полною причину пожаловаться, подобно Лаперузу, что воображение мое на 2000 лиг опередило действительность. И подлинно, весна Северного полушария уже настала; время, в которое мне надлежало бы быть на местах действий наших, приближалось, а я еще был у берегов Чили, в расстоянии оттуда на треть земного шара. Я не мог не тревожиться этим, хотя причиной опоздания были обстоятельства, которых я не имел никакой возможности ни предвидеть, ни отвратить. По всей вероятности, могли мы надеяться, что по крайней мере настоящий переход вознаградит нас частью за испытанные доселе остановки и промедления, ибо трех дней благоприятного ветра достаточно было, чтобы донесли нас до пределов пассата; но и в этой надежде суждено нам было ошибиться. Только что мы удалились в море, как встретили крепкий северо-западный ветер, в это время года здесь весьма необычный, который с непостижимым упорством дул пятеро суток, при великом волнении и жестокой зыби. Для многих из спутников наших, в последнее время несколько отвыкших от качки, возобновил он все сцены первых дней нашего путешествия.

9 числа, находясь еще на широте Вальпарайсо, около 300 миль от берега, получили мы SO ветер со всеми приметами пассата, скоро, однако же, опять уступивший место штилям и противным ветрам от NW, продолжавшимся до 14 апреля, когда в широте 25° и долготе 86° вошли мы, наконец, в пределы пассата, и с того времени плавание наше стало довольно успешно, спокойно, однообразно и, следовательно, неинтересно. Магнитные наблюдения, наблюдения над колебанием барометра, над состоянием воздуха и моря, сверх ежедневных астрономических для определения места, занимали все наше время, которое, невзирая на все однообразие, проходило довольно скоро.

От широты 10°S и долготы 116¹/₄° взял я курс NW, по направлению Сандвичевых островов. Хотя он уклонял нас несколько от прямого пути, я избрал его по двум причинам, во-первых, мы пересекали им пространство моря, доселе весьма мало исследованное, заключенное между широтами 9° S и 14° N и меридианами 115° и 140° W. Через эту площадь, содержащую более 4 миллионов квадратных верст, не проплывал ни один известный мореплаватель, но все приближавшиеся к ней с разных сторон видели приметы земли, из чего можно было бы с большой вероятностью предполагать существование тут неизвестных островов. Вероятность эта подтверждалась и еще одним соображением. В расположении больших возвышенностей на земле замечен закон, что они расположены хребтами, имеющими некоторое общее направление, по которому соединяются они с низменными местами рядом постепенно снижающихся гор. По аналогии ищем мы и находим тот же закон в хребтах подводных кряжей, называемых островами. Они обыкновенно лежат грядами, подводное продолжение которых означается низменными островами и рифами, лежащими по их направлению. Значительнейшая по всему Великому океану гряда Сандвичевых островов, простирающихся от NW к SO на 275 миль, как будто одна составляет исключение из этого закона. К NW продолжение ее намечают острова Птиц, Неккер, Гарднер и многие другие острова и рифы, ежедневно открываемые; напротив того, к SO, кончаясь высочайшим на земле островом Гаваи, пересекается она внезапно. Доселе не открыто ни одного камня на расстоянии многих тысяч миль, который бы означал продолжение в эту сторону этого огромнейшего из всех подводных кряжей. Столь странное отступление от общего закона объясняется тем, что линия, продолженная по направлению Сандвичской гряды к SO, проходит именно посередине того пространства, которое, как мы выше упомянули, вовсе еще не исследовано и на котором по этой причине должно предполагать существование земель до тех пор, пока многие поиски не докажут нам противного. В этом отношении взятый нами путь мог оказаться не бесполезным для географии.

Девушка с Сандвичевых островов

Рисунок М. Тиханова

Другая причина была – производство магнитных наблюдений вблизи магнетического [магнитного] узла в Великом океане, то есть точки пересечения или по крайней мере наибольшего сближения магнитного и земного экваторов, которая, по исследованиям Ганстейна и других физиков, лежит в долготе около 130° к W от Гринвича. Наблюдения эти могли быть важны для теории земного магнетизма, как первые, вблизи этого пункта произведенные.

Вступив в места неизвестные, мы приняли все нужные осторожности на случай нечаянной встречи земли. Якоря были в готовности; днем один матрос беспрестанно находился на самом верху мачты; к ночи паруса всегда убавлялись и внимание усиливалось; во всякое время дня и ночи вся команда готова была броситься к своим местам. Я не забыл также меры, не менее других в этом случае полезной: обещание награды первому, кто увидит землю, и взыскания тому часовому, который ее проглядит… Но все эти весьма благоразумные осторожности оказались лишними; на всем переходе через жаркий пояс не только не успели мы ничего открыть, но, как нарочно, и примет близости берега не видели. Открытие предполагаемых островов, существование которых, невзирая на малый успех наш, кажется мне несомненным, ожидает более счастливого мореплавателя.

В другом предположении имели мы больше успеха; спокойное море позволяло нам делать ежедневно весьма исправные магнитные наблюдения, которые в связи с другими, в Великом океане произведенными, дадут интересные выводы, хотя обстоятельства и не позволили нам определить непосредственно положения магнитного узла. 4 мая пересекли мы магнитный экватор в широте 2°21′ S и долготе 123°41′. Удалясь к северу от него, покуда нашли наклонение 2¹/₂° N, пошли мы опять к западу с намерением пересечь магнитный экватор вторично, и потом северным курсом в третий раз и, таким образом, определив три его точки, означить верно положение его относительно экватора земли. Но слишком рано изменивший нам SO пассат и сильные течения к NO, замедляя плавание наше, заставили спешить к северу к пределам NO пассата, довольствуясь теми наблюдениями, которые обстоятельства сделать позволили. Чтобы успеть вполне в первоначальном плане, должно бы употребить на то недели две времени, отняв их от главной цели экспедиции, на что я никак решиться не мог, запоздав уже и без того весьма много.

Наблюдения над величиной магнитной силы, которые вместе с другими в продолжение всего этого времени производились, подтвердили достопримечательный закон, прежде уже замеченный, что магнитная сила в Великом океане более, чем в Атлантическом на тех же магнитных широтах: по нашим наблюдениям разность эта составляет ¹/₁₀всей силы.

8 мая пересекли мы экватор в долготе 127° W. Начиная с 10° южной широты, терпели мы, невзирая на свежий пассатный ветер, сильную жару, беспокоившую нас более, нежели при первом вступлении в тропики. Термометр поднимался обыкновенно до 23 °C. По приближении к экватору жара сделалась гораздо сноснее. Температура как воздуха, так и моря понизилась на 1¹/₂-2°, что для организма было весьма приметно. Но на широте 3 и 4° N встретили мы прежнюю жару. Подобное замечание сделал уже адмирал Крузенштерн.

Потеряв SO пассат в широте 3° N, имели мы переменные, довольно благоприятные ветры до 11 мая, когда в широте 4³/₄° вступили в междупассатную полосу, которую проходили пятеро суток. Проливным дождям, здесь встреченным, были мы очень рады; они освежили воздух и снабдили нас недели на две водою; без этого подспорья должно бы было скоро убавить порцию ее, хотя люди и находили две кружки в день в сильную жару на все потребности недостаточными; сверх того перемыли они белье и сами вымылись в пресной воде – роскошь, которой давно не знали.

NO пассат, которого приближение за двое суток означилось сильной зыбью от NO, получили мы 16 мая в широте 5¹/₂°N, с порывом от NO и проливным дождем, продолжавшимся 7 часов сряду. К вечеру дождь прекратился, но прекрасное небо, которым мы наслаждались в пределах SO пассата, не возвратилось. Погода была всегда пасмурная; густые низкие облака быстро неслись по ветру и часто приносили с собой дождевые шквалы; солнце подернуто было всегда туманным покрывалом; зато плавание наше было весьма успешно. 27 мая пересекли мы северный тропик в долготе 142°; солнце было почти в самом зените, но вертикальные лучи его не только не палили, но едва достаточно согревали нас, привыкших к теплу.

В продолжение всего времени, что мы находились в тропиках, море было весьма бедно животными; но от широты 30° стали показываться во множестве разного рода морские черви, которые не только натуралистов, занимавшихся исследованием их, но и нас, профанов, чрезвычайно интересовали. Необыкновенное разнообразие форм и сложения, грациозность движений, прелестные цвета и переливы этих едва оживотворенных существ заставляют нас удивляться неистощимости и даже прихотливости творящей природы более, может быть, нежели в слоне и гиппопотаме. Более всех удивляло нас животное, называемое Lepas, которое, прилепляясь к другому, Velella, и существуя за счет его, составляет, наконец, семью из 10 и 15 неделимых, одно от другого не зависимых, но не имеющих возможности отделиться от общего центра, на котором возросли. Странное животное это встречалось на поверхности моря полосами, простиравшимися в длину иногда за пределы зрения и, что удивительно, всегда между собой параллельными; ни волнение, ни движение судна не могли расстроить этих линий. Мы заметили, что положение этих фронтов соответствовало всегда направлению течения, в тот день господствовавшего.

NO пассат, выпроводивший нас из тропиков, неприметно перешел в постоянный восточный ветер, с которым мы плыли довольно успешно. Между широтами 45 и 51° море было так спокойно, как мне никогда в океане видеть не случалось. Судно не имело совершенно никакого колебания. 11 июня увидели мы, наконец, гору Эджкомб, означающую с севера вход в залив Ситкинский, от которой вечером находились на SW в 5 милях. Утихший ветер не позволил нам в тот же день достигнуть гавани. Пользуясь каждым его дуновением, подвигались мы медленно вперед; на следующее утро встречены были лоцманом из Ново-Архангельска, который около полудня поставил нас на якорь во внутренней гавани.

Глава пя тая

Пребывание в Ново-Архангельске. – Замечания о колониях Российско-Американской компании вообще, и в особенности о Ново-Архангельске.

Пять недель, проведенные здесь, прошли в различных занятиях весьма скоро. Кроме обыкновенных, после 10-месячного плавания, исправлении и починок в корпусе и вооружений судна, должны мы были выгрузить его совершенно, для поднятия лежавшего на самом низу компанейского груза, прибавить вместо того до 35 тонн каменного баласта, нарубить большое количество дров и пр., и все это исполнить собственными средствами, поскольку в Ново-Архангельском порту, после рассылки людей на промыслы, едва оставалось достаточно рук и для собственных надобностей.

Но если почтенный начальник колоний^[317] при всем желании своем, не имел возможности оказать нам помощь в этом деле, то для других занятий доставил нам всевозможные способы и удобства. Мне уступлен был дом, занимаемый одним из главных чиновников компании, натуралисты имели отдельный. Для них во всякое время готовы были байдарки для разъездов по окрестностям, и все мы однажды и навсегда приглашены были к его столу, дабы не отвлекаться заботами хозяйственными. Гостеприимный дом этого достойного и любезного человека, во всякое время для всех офицеров, своих и наших, открытый, был драгоценным для нас прибежищем, в котором свободные от дел часы проводили мы приятнейшим образом.

Усиливая работу, как только позволяла забота о здоровье людей, могли мы к половине июля изготовить шлюп к продолжению плавания; наблюдения астрономические и физические были окончены и вместе с письмами и донесениями вручены Чистякову для доставки в Россию. Натуралисты насытились созерцанием природы, богатой и оригинальной, и мы 19 июля оставили, наконец, Ситку, унося приятные воспоминания о дисциплине и согласии, порядке и деятельности, любезности и гостеприимстве, которые могли бы украсить и менее дикий уголок земли.

Казалось бы, что может быть легче, как описать то, что видишь? И не должны ли поэтому все описания одного и того же предмета быть всегда между собой сходны, – разумея описания, одинаково правдивые. Отчего же находим мы столь странные противоречия в рассказах путешественников об одной и той же стране, об одном и том же народе? Это может происходить от разных причин, из которых главнейшая та, что люди обыкновенно смотрят на вещи сквозь призму предубеждений; так что кажется, будто они стараются наблюдать, собирать факты не для того, чтобы познать истину положительную, но только чтобы доказать истину своих, наперед принятых мнений. Этот род произвольного заблуждения, кажется, врожден человеку, и едва ли есть из тысячи один, который не имел бы этого недостатка. Сверх того, видеть вещи в истинном их свете и передать другим впечатления, на нас ими произведенные, не так легко, как с первого взгляда может показаться. Наконец состояние вещей, обстоятельства, отношения со временем меняются. Всякая вещь имеет две стороны; стоит только, чтобы один повествователь ярче осветил выгодную, а другой набросил гуще тень на противную, и один и тот же народ явится вам то великодушно презирающим опасность и защищающим с геройством свою родину, то упивающимся кровью извергом, не знающим высшего наслаждения, как страдания своей жертвы, то преуспевающим на пути истины и наслаждающимся всеми благодеяниями рождающейся гражданственности, то стонущим под господством лжеапостолов и, вместе с оригинальностью, теряющим все добродетели природного состояния. Сличение многих противоположных показаний как между собой, так и с обстоятельствами, под влиянием которых были они записаны, необходимо, чтобы обосновать мысли и получить понятие, сколько-нибудь справедливое, о странах и народах отдаленных. Вот что побудило меня, после всего, что было написано о стране, состоящей под ведением Российско-Американской компании, изложить здесь то, что мне удалось самому видеть или почерпнуть из достоверных источников.^[318]

Вид залива Ситка

Мореход, в первый раз усматривающий северо-западный берег Америки, поражается живописной его дикостью. Высокие островерхие горы, от вершины до подошвы покрытые девственными лесами, круто спускаются в море. При входе в обширный Ситкинский залив по левую руку гора Эджкомб, погасший вулкан^[319] (2800 футов над водой), разнообразит картину; вправо и впереди цепь островов плотно облегает материковый берег. Все тихо и дико; ничто не предвещает ему приближения к устроенному порту. Показавшиеся между островами катера и байдарки, навстречу ему спешащие, первые о том ему напоминают. Миновав лабиринт островов, он видит совершенно другую картину: перед ним русский флаг, гордо развевающийся на крепости, расположенной на высоком утесе; палисады с башнями окружают большой дом начальника, магазины, казармы; вправо храм Божий; далее вдоль берега ряд домов и огороды; влево верфь и большое селение американцев; в гавани и на рейде несколько судов, разоруженных и вооруженных, и между ними нередко иностранные; все вместе являет картину порядка, живости и благосостояния, приятно контрастирующую с угрюмостью окружающей природы.

Поселение Российско-Американской компании в Ситке

Рисунок Лангсдорфа

Многие путешественники и историки^[320] описывают в подробности, как сначала суда частных людей, потом частных компаний, а наконец, и привилегированной нынешней компании, преследуя бобров от острова до острова, от бухты до бухты и везде их истребляя, достигли, наконец, до материкового американского берега, что побудило правителя Баранова основать постоянное заведение, крепость Архангельскую, в Ситкинском заливе; как это первое заведение было истреблено американцами; как, наконец, с помощью корабля «Нева» Баранов их смирил, отнял их укрепление и на том самом месте основал крепость Ново-Архангельскую, по сей день существующую.

А. А. Баранов

Литография. Начало XIX в.

Она лежит на острове Баранова или Ситке, принадлежащем к архипелагу короля Георга III, так именованному Ванкувером, в конце залива, им же названного заливом Норфольк. Остров этот от материка Америка отделяется Хуцновским проливом [пролив Чатам] и несколькими другими островами. Баранов, избирая под новое свое поселение место, взятое у американцев, поступил с обычной своей прозорливостью: он знал, что ему трудно будет найти место более удобное, чем избранное природными жителями. Кекур^[321] давал средство укрепиться неприступным для туземцев образом; с высоты его мог он обозревать крепость, оттуда пускал ночью сигналы часовым и, не выходя из своего дома, мог наблюдать за общим порядком. Преемники его не пускают сами сигналов, но не оставляют сего места, которое открывает им обширный вид на все поселение, на рейд и на море, через острова, образующие гавань. Густой лес, примыкавший прежде к самим домам, служил колошам неприступной засадой, из которой первое время нередко нападали они на жителей. Тщетно силился Баранов истребить его огнем; земля и воздух сообщают здесь такую сырость растениям, что обгоревшие сучья на следующий год еще лучшей зеленью покрывались. В течение лет лес этот в ближайшей окрестности селения вырубился, оставив памятниками своего существования огромные пни, сплошь покрывающие землю и представляющие странную и характерную картину.

Селение состоит теперь из двух частей: крепости и предместья. В первой заключается двухэтажный дом главного правителя, стоящий на самой вершине кекура, около 80 футов над водой, образующий с окружающими его башнями и батареей, вооруженными 32 орудиями, как бы цитадель места; остальное обнесено только палисадом без пушек. Тут расположены казармы для служителей, алеутские кажимы,^[322] дома для чиновников, больница, бани, магазины, лавки и адмиралтейство с мастерскими. Сюда же примыкает длинный, на сваях, мол, служащий для приставания и выгрузки судов. Вне крепости к востоку находится церковь и до 25 домов, большей частью принадлежащих частным людям, состоящим в службе компании, и огороды.

Все в крепости находящееся строение есть собственность компании и содержится хорошо, хотя и не без труда, ибо великолепный сосновый и еловый лес, на это употребляемый, как по качеству своему, так и от климата весьма недолговечен.

В одной из башен, составляющих крепостную стену, расположен арсенал, снабженный огнестрельным и холодным оружием на тысячу человек с лишком, содержимый в большом порядке.

Больница, вместе с аптекой, находится в особом доме. В ней 8 кроватей для тяжело больных, снабженных в изобилии бельем и всеми потребностями и содержимых в большой чистоте. Страждущие легкими припадками приходят сами по утрам для получения лекарств. Компания печется о снабжении больницы ежегодно хорошими медикаментами. Находящиеся в больнице получают свежую пищу и чай за счет компании. При главном враче находятся четыре ученика из креолов, обучающихся врачебному искусству, что, вероятно, даст компании средство устроить со временем лечебницы и в других главных местах ее колоний, где их теперь нет.

Вид российско-американского селения Ново-Архангельской крепости

Адмиралтейство имеет несколько эллингов и все нужные для постройки и починки судов мастерские. Построенные здесь суда служат недолго, от качества ли леса или оттого, что он до употребления не высушивается. На шпангоуты употребляют кипарис, называемый здесь душмянкой; на бимсы и палубы – ель; на обшивку, а иногда и на палубы – лиственницу. Правители предпочитали иногда покупать приходящие из Соединенных Штатов суда, это лучшие из всех компанейских судов. Но Главное правление находило обмен этот убыточным и положило кораблестроение на местах усилить. В 1829 году отстроен в Ситке корабль в 400 тонн. Малые одномачтовые суда для сношений с отделами, конечно, всегда будут строиться здесь. Гребные суда здешней постройки особенно хороши. В Калифорнии сделан был опыт постройки судов, но дуб тамошний оказался столь слабым, что два построенные там судна не более трех лет выслужили. Некоторые суда построены в Охотске из лиственничного весьма прочного леса. Лишне упоминать, что все эти суда обшиты медью. Нигде предосторожность эта не нужна столько, как здесь, из-за множества древоточащих червей в море. Суда, лежащие в гавани на якорях несколько месяцев сряду, подымаются часто совсем без штоков.

Ново-Архангельский порт

Литография XIX в.

К Ново-Архангельскому порту принадлежит около 15 судов от 60 до 350 тонн, составляющие вместе до 2000 тонн водоизмещения; служат для сношений с Охотском, Калифорнией и другими местами, откуда колонии получают свое продовольствие, а также с другими отделами.

Управляемые офицерами императорского флота, суда содержатся весьма чисто, некоторые даже щеголевато и в воинской дисциплине, что делает равную честь как командирам, так и компании, доставляющей им к тому средства.

Ново-Архангельское адмиралтейство, кроме прямого своего назначения, приносит компании и иную пользу: кузнецы, в свободное от судовых работ время, куют сошники и другие земледельческие орудия, а литейщики льют колокола для Калифорнии, продающиеся там с большой выгодой; медники приготовляют всю медную посуду, нужную для употребления на судах и по колониям, для продажи в Калифорнии и для меновой торговли с туземцами Северной Америки, так что ее нисколько из России не выписывается. Свечи, здесь употребляемые, все литья домашнего, из калифорнийского сала. При большей части мастерских есть ученики из креолов, которые частью заменили уже русских мастеровых.

Население Ново-Архангельска состоит из 800 человек русских, креолов и алеутов,^[323] частью в службе компании состоящих, частью живущих тут по желанию. Но число это в разные времена весьма изменяется. Летом, по отправлении судов в море и партий на промыслы, остается иногда не более 180 служащих, считая и мальчиков, так что за вычетом должностных [лиц], часовых и пр. иногда нельзя набрать гребцов на баркас, как и было в наше время.

Если я сказал, что мы время наше в Ситке провели весьма приятным образом, то из этого не должно еще заключать, что вообще пребывание здесь могло служить идеалом раздольной жизни; напротив, по множеству неудобств и неприятностей оно должно считаться добровольным заточением, которое служащие компании на себя налагают.

Великое отдаление от Европы и редкое и затруднительное с ней сообщение составляют одну из главных неприятностей здешней жизни. Почта получается один раз в год, с судами, приходящими из Охотска в августе и сентябре и привозящими с собой письма, журналы и людей, вновь определившихся на службу. Это важное событие приводит все в движение на несколько недель. Другая важная эпоха (в апреле) есть отправление судов в Охотск, ответы на письма, выезд отслуживших сроки и пр. Прибытие прямо из Европы военного или компанейского судна – праздник, случающийся не всякий год. Однообразие остального времени облегчается только постоянными занятиями по службе, не оставляющими времени скучать. Библиотека, еще камергером Резановым завезенная и ежегодно пополняемая, есть также великое пособие. Дом главного правителя остается всеобщим прибежищем в свободные часы. По заведенному обычаю вce офицеры ежедневно у него собираются, а в праздничные дни все обедают; беседы эти, в которых между другими предметами говорят и о делах, рождают привычку и взаимную привязанность, в отдаленных местах столь необходимые. Управление нынешнего начальника составит и в этом отношении эпоху; первая образованная дама в лице супруги Врангеля освятила это пустынное место. Пример семейного устройства и счастья более всего может способствовать распространению порядка и благонравия.

На человека, приезжающего сюда с европейскими понятиями о приличии и нравственности, не может сделать приятного впечатления состояние нравов, которые он здесь находит. Я говорю о том, что есть, не утверждая, чтобы могло быть иначе в поселении, куда ежегодно прибывают холостые люди, с тем чтобы через несколько лет возвратиться, и где число мужчин к числу женщин относится как 4:1. Такая большая несоразмерность в числе мужчин производила прежде ужасные беспорядки и была одной из причин, почему позволено американцам поселиться под стенами самой крепости.

Ново-Архангельск

Из альбома Ф. П. Литке

Беспокойное соседство это разнообразит, может быть, но не украшает здешней жизни. Прежде никому из них не позволялось основывать тут постоянных жилищ. Весной, во время хода сельди, когда они запасают икру этой рыбы, съезжалось и прежде к крепости до тысячи человек и столько же на ближайшие островки; летом нередко от 500 до 600 человек; но весьма немногие изредка имели позволение ставить надолго хижины свои подле крепости, и у них отбиралось оружие. Главный правитель, М. И. Муравьев, рассчитав, что, имея под своими пушками жен и детей их и все имущество, гораздо легче будет содержать их в узде и узнавать все их замыслы, позволил им подле самой крепости основать большое селение. Предположение это совершенно оправдалось. Колоши сделались с тех пор гораздо обходительнее, и сверх того связи женщин их с русскими дают возможность узнавать все, что между ними происходит. И прежде уже неоднократно открывались замыслы колошей через женщин, и многие русские при неприязненных действиях были ими спасены.

Климат не вознаграждает за все эти неприятности, ибо в лучший год бывает не более одной трети ясной или только сносной погоды; в иной же год только 30 или 40 дней ясных насчитывают. Обыкновенное состояние атмосферы: сырость, мрачность, мелкий дождь. Зима вообще бывает тепла; в половине января случаются ясные дни, в которые термометр поднимается до +10 °C; иногда же опускается до -10 °C и даже до -16 °C. Снег иногда держится с ноября до февраля, но обыкновенно идет с дождем и с ним же сходит. Весна начинается рано: в феврале цветет малина, а в мае созревает, но случается также в марте стужа по утрам до -8 °C и в апреле до -4 °C. Вообще времена года менее между собой различаются, нежели в странах, пользующихся лучшим климатом, а весь год походит на осень, нежели на что другое.

Со всем тем замечено, что погода такая более неприятна, нежели вредна для здоровья людей.

Еще одно невыгодное обстоятельство, имеющее непосредственное влияние на удобства жизни, есть недостаточное и затруднительное продовольствие. В хлебе, попечением правителей, ныне недостатка не бывает, но, кроме него, главнейшим видом продовольствия является одна только рыба. Рыба во всех видах ежедневно является на всех столах и почти одна исключительно питает как чиновников, так и промышленников.

Мясную пищу сам начальник колоний весьма редко имеет. Невозможность содержать скот на подножном корме, недостаток сенокосных мест, сырой климат, от которого немалая часть скошенного сена пропадает, не позволяют содержать здесь больше 8 или 10 голов рогатого скота, из которых прокормление каждой стоит более 100 рублей в год, а иногда и вдвое, когда по недостатку сена нужно бывает употреблять для корма хлеб. По этой причине мясо можно бывает выдавать служителям только в большие праздники, не более полуфунта на человека.

Свиньи менее прихотливы, и на рыбной пище живут очень хорошо, и потому их многие содержат; но от этой пищи мясо их получает отвратительный рыбный вкус; чтобы иметь вкусную свинину, должно свиней кормить зерном, и тогда мясо их обходится не дешевле, чем говядина.

Содержание домашних птиц также стоит дорого; кроме того, разведению их есть еще и другое препятствие – множество и необыкновенная хищность ворон, похищающих не только цыплят, но и больших кур, как только они покажутся на воле. Ворон стреляют беспрестанно, но это ни числа их, ни смелости не уменьшает. Свиньям приносят они только частичный ущерб: гоняясь за ними, отклевывают им хвосты, отчего в Ново-Архангельске все свиньи бесхвостые. Но, разоряя хозяйства, приносят хищники эти и некоторую пользу: все выброшенное на улицу вмиг ими разносится и очищается, что и доставило им прозвание «новоархангельской полиции».

Зимой промышляется алеутами несколько горных баранов, доставляющих столу некоторое разнообразие.

Рыбу продолжают ловить почти весь год. В феврале и марте появляются у берегов сельди, которых ловят неводами в разных местах близ крепости. Промышленники не любят свежей рыбы,^[324] и потому с самых первых уловов ее начинают солить и выдают уже соленой. Красная рыба начинает идти сперва в садки, устроенные при Озерском редуте; в июне наибольший ее ход; за красной рыбой следует горбуша, хайко и потом кижуч.^[325] Покуда ход невелик, засола не начинают, а отправляют свежую рыбу в крепость для продовольствия. Солить рыбу начинают в июне и продолжают до сентября. Всего засаливается в редуте до 50 000 рыб, на что нужно более 1000 пудов соли.

В Ново-Архангельске

В июле начинают ловить близ крепости в неводе горбушу, хайко и кижуч, которыми довольствуется вся крепость, и сверх того засаливается до 30 бочек.

С ноября месяца отряжают 8 или 10 человек алеутов в море удить палтусов, платя по 10 рублей в месяц каждому. Улов продолжается до апреля и доставляет около 120 пудов в месяц. Эта рыба идет преимущественно на госпиталь, потом чиновникам и служителям.

Алеуты, по возвращении с промыслов в августе, отправляются по разным рекам для рыбной ловли; зимой же выезжают в проливы удить треску, палтуса, кунжу, налима и окуня и этим не только сами достаточно снабжаются, но иногда продают обывателям более половины улова. Иногда случались и такие недостатки, что должно было довольствовать самих алеутов хлебной провизией.

Кроме рыбы, море доставляет для пищи два рода раков и несколько раковин. Из последних лучшие, называемые здесь мамаями. Они величиной с большую устрицу и живут в белой раковине; жареные весьма вкусны, а вареные дают прекрасную похлебку. Байдарки хороши соленые. Многочисленнейшие из всех морские репки также употребляются в пищу, не вкусны, но питательны и, говорят, даже помогают против чахотки и каменной болезни.

Сивучи, изредка добываемые, не могут быть сочтены постоянной статьей продовольствия, хотя мясо их едят охотно. Если где выкинет кита, то алеутам праздник; они ничего лучше китового жира не знают.

Некоторым подспорьем в продовольствии являются доставляемые с островов Прибылова соленое и сушеное сивучье и котиковое мясо и жир; из Уналашки китовый жир; из Кадьяка юкола, ягоды и жир китовый. Последний одними алеутами употребляется в пищу.

Картофель разводится успешно, и им все в изобилии запасаются. Собственно на счет компании снимается до 150 бочонков, из которых большая часть употребляется на госпиталь и школу, а зимой им довольствуются и промышленники.

Собираемые весной крапива, петрушка, щавель и цикорий, брусника, шикша, клюква, морошка, вкусная, растущая на кустарнике ягода, известная здесь под названием бархатной, водянистая малина и очень невкусная рябина, смородина и черника составляют полный реестр находимых здесь съедобных растений.

Положение промышленников ныне несравненно лучше прежнего. Они живут в казармах чисто, одеты порядочно и едят хорошо.

Строгая военная дисциплина необходима здесь для содержания в узде как американцев, так и самих промышленников, между которыми не может не случиться людей беспокойных и злонравных; и на нее обращено должное внимание. Отдача приказаний, прием рапортов, караулы, обходы, пробитие зори, все подробности крепостной службы совершаются здесь установленным порядком и с некоторой торжественностью; флотские офицеры ходят всегда в форме. На случай нападения колош или пожара особенным расписанием назначен каждому свой пост; и по воскресеньям регулярно, а иногда и не в очередь, когда начальнику вздумается, бьют тревогу, все сбегаются в цитадель, делается смотр оружию, наблюдается, всякий ли знает свое место и пр.

Кроме общего обращения капиталов компании, начинающегося в Ново-Архангельске как главной ее фактории, это поселение производит само по себе немалозначащую торговлю (главной задачей которой является снабжение колоний продовольствием и всеми необходимыми статьями) с Калифорнией, с иностранными судами, с островами Сандвичевыми и с колошами, к чему присовокупить нужно еще внутреннюю торговлю.

Торговля с Калифорнией открыта камергером Резановым в первые годы существования Американской компании. Соседство хлебородной земли с колониями, хлеба не имеющими, естественно, должно было обратить внимание на Калифорнию. В управление Баранова эти связи не прерывались, невзирая на испанскую колониальную систему, которая распространялась и на эту провинцию; кроме закупки припасов, производились и бобровые промыслы, отчасти в доле с провинциальным правительством, наконец, основана фактория, не только без препятствий от испанцев, но даже с помощью соседних миссий.

Со времени определения промышленников на жалованье в обязанность компании вошло и обеспечение их хлебом. Каждый промышленник получает по пуду муки в месяц, сверх того может он покупать из магазинов компании муку, крупу и горох. На все это – на морскую провизию и на продовольствие чиновников – выходит в год в Ново-Архангельске и других местах более 10 000 пудов разного хлеба, которым компания снабжается почти исключительно из Калифорнии. Сначала торговля производилась без всякой системы. Мало-помалу был введен некоторый порядок, который с присоединением Калифорнии к Мексиканской республике установился постоянно. Теперь предъявляются по прибытии в порт судовые бумаги, коносаменты, декларации и пр.

Первые пошлины потребованы были в 1818 году; возрастая с тех пор постепенно, они дошли, наконец, до 25 % с цены проданных товаров и 6 % с цены купленных, сверх того платится якорных денег 2¹/₂ пиастра с тонны.

Суда наши больше торгуют в Сан-Франциско и Монтеррее; ходят также в Санта-Крус, Сан-Диего, Сан-Педро и в Сан-Кентин. С 1817 года отправляются ежегодно по два и по три судна. Они оставляют Ситку осенью по окончании всех промыслов и возвращаются на следующую весну к их началу. В 1829 году, по причине всеобщего неурожая, в Калифорнии хлеба совсем не было; посланное туда судно «Байкал» прошло в Чили, где приобрело полный груз по сходным ценам.

Компания продает в Калифорнию: сукна и другие шерстяные товары, полотна всех родов, ситцы, миткали, китайки, железо и сталь и всякие вещи и инструменты из них, свинец, медную, стеклянную и фаянсовую посуду, тросы, чай, кофе, сахар, шляпы колошенской работы, разные мелочи галантерейные и иные, даже воск, свечи восковые и табак,^[326] хотя Калифорния сама могла бы изобиловать этими предметами.

Взамен компания получает почти исключительно продовольственные припасы, именно: пшеницу, ячмень, горох, бобы, масло, сало говяжье, мясо сушеное и соленое; из южных миссий – соль, сырые кожи и мыло и всегда живых быков как для продовольствия экипажей судов, так и для соления мяса для Ситки, куда привозится его от 200 до 300 пудов.

Торговля происходит и на судне и на берегу; свозимые покупщиками с судна товары записываются на берегу, но иногда чиновники довольствуются объявлением о количестве проданных товаров.

Цены на покупаемые в Калифорнии товары в разные времена изменялись. В первые годы одни только наши суда могли открыто торговать в Калифорнии; торговля англичан и американцев ограничивалась несколькими смуглерами. Тогда все покупалось очень дешево. Во время переворота в Испании в 1821 году порты Америки открылись всем народам, и Калифорнию стали посещать многие купеческие и китобойные суда; с тех пор торговля сделалась гораздо менее выгодною.

Таксу калифорнийских товаров устанавливает губернатор, а в последнее время положено их отпускать за наличные деньги на 25 % дешевле. Средний годовой вывоз товаров с 1817 по 1829 год составил 9000 пиастров. Больших выгод от этой торговли компания не имеет, но оплачивается содержание судов для снабжения колоний.

Торговля с английскими и Соединенных Штатов корабельщиками, издавна заведенная, поддерживалась и тогда, когда новыми привилегиями компании торговля в наших колониях была запрещена иностранцам, ибо она часто была единственным источником снабжения колоний необходимыми товарами и даже продовольствием; в последнее же время правители не видели большого вреда от допуска к себе иностранных судов.

Если бы с начала заведения Ново-Архангельска запрещено было иностранцам торговать в областях, принадлежащих России, и компания имела средства настоять вполне на этом запрещении, то оно могло бы, конечно, быть для нее весьма полезно. Бобровые шкуры, которых по всем окрестностям было тогда еще большое изобилие, попали бы преимущественно к ней; но, что важнее, туземцы не снабжались бы американцами огнестрельным оружием, которое одно сделало для нас их соседство опасным, и скорее бы укротились. Первое военное судно для крейсирования в наших колониях отправлено было из Кронштадта в 1821 году; отправления эти продолжались 4 года сряду; но из посланных судов одно только, шлюп «Аполлон», действительно крейсировало в проливах, не будучи в состоянии поймать ни одного смуглера, хотя их тут было несколько десятков, ибо в таком лабиринте проливов можно бы успеть в том только с целым флотом мелких, весьма легко ходящих судов. Но подобная блокада была бы уже без цели. Иностранцы около 20 лет продолжали этот постыдный, рассчитанный на подрыв нашей компании торг, прежде нежели были приняты меры к его уничтожению; бобры перевелись, а все окрестные дикие племена снабдились огнестрельным оружием в такой степени, что от прежнего своего оружия совершенно отвыкли и без ружья не могли бы убить ни одного зверя, так что и справедливость требовала бы уже снабжать их этими, новыми для них, предметами. Компания, взявшись за это, лишила бы иностранцев единственного средства, которым они привлекают еще к себе туземцев, и, конечно, скоро отвадила бы их совершенно от этой торговли, потому что и теперь уже они находят в ней малые выгоды. При нас приходили в Ситку два трехмачтовых судна Соединенных Штатов, которые, проблуждав несколько месяцев по проливам почти без успеха, пришли сюда просить, чтобы взяли у них груз их, отдавая его за бесценок, не требуя непосредственной платы, соглашаясь прийти за ней на другой год и пр. Снабжая колошей огнестрельным оружием, без которого те уже обойтись не могут, компания без крейсеров скоро увидела бы всю торговлю в своих руках, не говоря уже о выгодном для нее влиянии на цены и новые связи с туземцами, которые возникли бы из этого. Это не значило бы «точить на себя нож», как некоторым может показаться; нож этот точится и без того и еще гораздо острее. Лучше же самому взяться за дело и располагать им, из неизбежного зла извлечь возможную для себя пользу и приобрести признательность туземцев, доставляя им необходимый товар.

Из сказанного следует, что приложение запретительной системы во всей строгости к нашим колониям было бы без цели; иностранцы принесли уже нашей торговле весь вред, какой только могли, и позволение, данное гражданам Соединенных Штатов конвенцией 17 апреля 1824 года, торговать и производить рыбную и звериную ловлю в наших водах, не могло сделать компании большого подрыва, поскольку в настоящем положении вещей самая большая часть торга сосредоточивается в самой компании.

С 1822 по 1824 год включительно, по новым привилегиям компании, торговля с иностранными судами в самом Ново-Архангельске не допускалась; нуждаясь же во многих товарах, правители вынуждены были покупать их с тех же судов в Калифорнии и на Сандвичевых островах. Обыкновенно приходят в Ситку по два, по три и по четыре судна в год, больше американских, которые нередко приплывают из своих портов, останавливаясь только в Вальпарайсо или ином пункте Южной Америки на несколько дней. Некоторые из них завели постоянные связи с колониями и приходят по заказу. В 1830 году нанят один английский корабль для доставления нужных товаров из Бразилии в Ситку. Случалось судам заходить сюда как будто ненарочно, так, например, шкипер одного английского судна, зашедший в залив, на вопрос: куда идет? – отвечал: в пролив Норфолк или куда-нибудь (Norfolk Sound or else where).

Главные товары, покупаемые с иностранных судов, суть: мука, сухари белые, водка, вино, солонина, чай, сахар, табак, одеяла и другие шерстяные товары, китайка,^[327] китайская посуда и разные мелочи. Взамен их раньше шли почти исключительно шкуры котиков, речные бобры, иногда лес, несколько русских товаров и в дополнение баланса чистые деньги. Но с некоторого времени главные правители приняли чистейший и для компании выгоднейший способ платить траттами на главное правление в С. – Петербурге. С 1818 по 1830 год куплено товаров с иностранных судов на 386 000 пиастров, или на 2 миллиона рублей, за которые заплачено более 200 000 котиков, кроме других, менее значащих предметов. Некоторые корабельщики, продав весь груз, продавали и суда свои и отвозились на Сандвичевы острова компанейскими судами. Таким образом колонии приобрели несколько весьма хороших судов.

Тамеамеа – король сандвичан

Рисунок М. Тиханова

Баранов, в маститой старости сохранявший предприимчивость молодых лет, но уже менее счастливый в своих предприятиях, распространил виды свои на Сандвичевы острова и в 1816 году сделал через доктора Шеффера^[328] покушение занять один из них – Атуай. Предприятие это было бы достойным предметом для шуточной поэмы. Следствием его было только прекращение поклонов и подарков, которые Баранов и Тамеамеа I [иначе – Камеамеа I] пересылали друг другу через американских шкиперов. Тамеамеа ожидал мести от русских за изгнание доктора, покуда капитан Головнин в 1818 году его не успокоил. После того туда ходили, хотя и изредка, компанейские корабли, а иногда были с ними сношения и через американцев. Произведения островов, которые можно получать оттуда: соль, тутуевые орехи [плоды тунгового дерева], дающие масло, ром, корень таро и веревки из кокосовых волокон, в случае недостатков и некоторые европейские статьи; за все это компания платит шкурами котиков и пиастрами.

Из судов под сандвичским флагом приходило в Ситку только одно, в 1828 году; привезло соль и нагрузилось строевым лесом.

Для торговли с колошами компанейские суда ходили прежде по проливам, но трудность такого плавания, опасность сношений с ними, более же всего малая выгода, приносимая торгом, вынудили остановить эти отправления и ограничиться торговлей на месте с соседними и заезжими колошами.

Предосторожности, которые надлежало принимать, торгуя с ними по проливам, не имеют, пожалуй, примера: передняя часть судна отгораживалась парусами в рост человека; за этой перегородкой собиралась вооруженная команда, ставилось несколько пушек, заряженных картечью, зажженные фитили; кругом судна до высоты марса обтягивалась абордажная сетка, имевшая в одном только месте отверстие для прохода одного человека. Перед началом торга командир судна призывал старшину, показывал ему все приготовления, объявлял условие, чтобы никогда более определенного числа колошей на судне не было, чтобы никто ближе 10 шагов к завесе не подходил и чтобы не считалось разрывом дружбы, если кто, в противном случае, будет застрелен. После этого могли в безопасности начинать торговлю; малейшее пренебрежение этими предосторожностями могло иметь самые пагубные следствия.

Ограниченное ценами, установленными главным правлением, колониальное начальство никогда не могло в этом торге выдержать состязания с судами Соединенных Штатов, и оттого вымен мехов от колошей, всегда незначительный, сделался, наконец, ничтожным.

Кроме соперничества американцев и низких цен, уплачиваемых за меха, этому торгу много препятствует то, что соседние колоши все нужные им товары получают и за другие предметы, добываемые гораздо легче бобров и медведей. По недостатку рыбы у них покупают иногда палтусов, жир китовый и нерпичий. Весной доставляют они древесную кору для покрытия сараев, кажимов и других строений, яйца чаек, ары и других, уток, гусей, тетерок, разное коренье и травы; летом – ягоды, зимой – горных баранов, раков, раковины; из своих изделий: шляпы, ковры, маски, трубки и другие мелочи и получают за то от русских и алеутов табак, котлы чугунные, топоры, пронизки, краску, фламандское полотно, миткаль, множество картофеля, даже муку и пр. Более же всего вредят этому торгу сношения, посредством которых к колошам переходит как от постоянных жителей, так и от временных посетителей колоний множество товаров, за которые должна бы приобретаться мягкая рухлядь, отчего цена на эти товары сильно падает. Колошенские одалиски не менее европейских танцовщиц умеют разорять своих обожателей, и примеры нередки, что промышленники совершенно проматываются на туалеты своих красавиц, невзирая на все усилия правителей прекратить эти беспорядки.

Мена с колошами происходит на узком пространстве между стеной крепости и ближайшей к ним бораборой, куда с обеих сторон сносятся товары. Кроме упомянутых выше товаров, компания доставляет им еще одеяла шерстяные, разные медные вещи, усы сивучьи для украшения шляп, горностаевые меха и прочее, а от них получает цукли, раковинки с островов Королевы Шарлотты, нужные компании для мены с северными американцами.

Внутреннюю торговлю Ново-Архангельска составляет снабжение его обитателей всем необходимым. Разумеется, что в этом, как и в других отношениях, компания имеет исключительное право. Такса на все продаваемые товары устанавливается главным правителем, с наложением на товары, купленные с иностранных судов, от 10 до 15 %, а на доставляемые из России – от 40 до 45 % сверх покупных на месте цен, что составляет цены довольно сносные, приняв во внимание отдаленность места и затруднительную доставку. Торговля бывает в год до 150 000 рублей, а когда в товарах изобилие и случатся военные суда, остающиеся долго, то и до 200 000 рублей.

Товары, нужные как для употребления колониального, так для торга калифорнийского и для промена туземцам, доставляются частью, как выше видно, иностранными кораблями, частью же на судах компанейских, а при случае и на военных, отправляемых прямо из России.

Для торговли Ново-Архангельска и компанейских кораблей со всеми народами ходят здесь всевозможные деньги, но преимущественно испанские пиастры и голландские червонцы. Сверх того для облегчения оборотов главное правление снабжает колонии марками в 10,5 и 1 рублей, 50 и 25 копеек, которых по всем колониям в обращении до 30 000 рублей.

Ближайшие причины, побудившие основателя Ново-Архангельска поселиться на американском берегу, были ослабевшие промыслы в более западных местах и открытие множества бобров по всем окрестным проливам. Но причины эти были не единственные. Заселить и тем закрепить для России всю северо-западную Америку и устранить все прочие народы от торговли с туземцами было постоянной целью Баранова, согласной с целями правительства, которое уже в 1796 году прислало 20 семей из Сибири для постройки верфи у мыса Св. Ильи, которые, однако, по большему удобству положения, поселены были в Якутатском заливе. Хотя хлебопашество и скотоводство, бывшие также целью этого заселения, не удались, но поселение существовало до истребления его колошами в 1805 году и служило складочным местом для промыслов, покуда не построена была Ново-Архангельская крепость. После этого Нутка была предметом внимания и желаний Баранова, и если бы время и способы его были соразмерны патриотическому его стремлению и предприимчивости, то он скоро соединил бы цепью факторий Ситку с Россом. Тем менее могла его воображению представиться возможность когда-либо покинуть свое создание; хотя бобры перевелись еще при нем, так что промыслами и меной приобреталось их не более 100 в год, вместо 2000, добывавшихся вначале одними промыслами. Преемники его не могли смотреть на это с отвлеченной точки зрения. Сравнивая дороговизну содержания Ново-Архангельска, неприятность жизни в нем и другие его невыгоды с прямыми выгодами, приносимыми им, они нашли, что между теми и другими нет соответствия, откуда, естественно, родилась мысль перенести все заведение и резиденцию главного правителя в другое, более удобное место. Сначала хотели избрать для этого Кенайскую губу; потом, по-старому, остров Кадьяк, согласно с мнением капитана Головнина, что Павловская гавань от природы назначена быть главной пристанью в этих морях; наконец, об этом замолчали, к утешению тех, которые не могли убедиться в необходимости этого перемещения. Я должен причислить себя к числу этих неубежденных и считаю нелишним сказать, на чем основываю свое мнение, поскольку намерение это, отложенное, но не откинутое, может возродиться. Компания, конечно, лучше должна знать, что для нее выгодно, а что нет; но о предметах общего интереса позволено каждому, даже и не посвященному во все таинства расчетов, сказать свое мнение, которое именно по этой причине может иметь свою цену, так как будет беспристрастно и не односторонне.

Одна из главных причин, на которых основывали необходимость упразднения Ново-Архангельска и к которой все другие более или менее относятся, есть неприязненное расположение соседних жителей. Разорение первой крепости, многие убийства, произведенные колошами после этого, возмездия со стороны русских, конечно, долго не изгладятся из памяти обеих сторон. Колоши долго еще ревнивым глазом будут смотреть на утверждающуюся оседлость русских, русские – долго остерегаться их, как опасных соседей, но из этого отнюдь не следует, чтобы вражда была вечной или непримиримой. При первом заселении Алеутских островов и Кадьяка была точно такая же неприязнь между природными жителями и колонистами, наконец, исчезнувшая. Колоши уже и теперь совсем не те, что были 10 и 15 лет тому назад. Тогда невооруженному [человеку] из-под пушек крепости было опасно удаляться; убийства без всякого повода были обыкновенны; теперь о них совсем не слышно, обитатели Ново-Архангельска без всякой опасности поодиночке ходят по всем окрестностям, ездят на теплые воды и пр. Прежде малейшая ссора редко не кончалась кровопролитием; они и теперь при всяком недоразумении хватаются за ружья и бросаются в лодки, но переговоры, в которых женщины обыкновенно играют деятельную роль, всегда кончают дело полюбовно. Незадолго до нашего прибытия один колош, не откликавшийся ночью часовому, был застрелен; в другой раз полоумный промышленник проломил камнем голову американцу: ни то, ни другое не имело никаких последствий. По последним известиям, два невольника, которых колоши осудили принести в жертву при каком-то торжестве, спаслись бегством в крепость. Начальник принял их под свое покровительство и не выдал старшинам, которые этим не оскорбились. Такую перемену в расположении колошей надо главным образом приписать кроткому и снисходительному обращению с ними и всегдашней осторожности против них, за чем начальники строго наблюдают. Соседство колошей не только не вредит, но приносит пользу поселению, поддерживая дух порядка и дисциплины в столь разнородной и частью из неугомонных стихий составленной массе, какой является население Ново-Архангельска. Колоши более и более привыкают к новым нуждам, которым научились от русских и из которых многие сделались для них необходимостью: табак, картофель, даже хлеб весьма им нравятся. Тойоны^[329] щеголяют в мундирах последнего покроя и непременно хотят видеть на своих женах хотя кусок чего-нибудь русского. Без ружей и снарядов они почти не могут теперь обойтись, как и без шерстяных одеял; главнейший, а скоро, может быть, и единственный для них источник этих предметов – это сношение с русскими, соседство которых, таким образом, скоро обратится для них в необходимость.

Тойон с острова Ситха

Связи русских с колошенками и новое от них поколение – также повод, ежедневно усиливающийся, к сближению обеих сторон.

Доказательством готовности колошей к такому сближению может служить то, что в прошлом году начальник расположенного под крепостью селения принял христианство, и это не только не в силу каких-либо убеждений с нашей стороны, но, напротив того, вопреки представлений главного правителя, старавшегося ему объяснить всю трудность обязанностей христианина. Я не хочу утверждать, чтобы скрытые расчеты не имели влияния на намерения Наушкета^[330] и что он через крещение стал прямо истинным христианином, но, и не будучи апостолом, он может своим примером подействовать сильно не только на родичей своих, но и на отдаленные племена, которые теперь сознаются, что русские не могут желать им зла, если допускают их поклоняться своему Богу.

Все это заставляет надеяться, что по естественному ходу вещей, с помощью благоразумных мер правителей, американские племена скоро перестанут нам быть неприязненными и соседство их не будет опасно основанному между ними поселению. Тогда будет менее важно и другое невыгодное обстоятельство, на котором основывают необходимость оставить это место: невозможность укрепить его против нападения военных судов в случае разрыва с какой-нибудь мореходной державой.

Ново-Архангельск по положению своему, конечно, не может быть укреплен так, чтобы противостоять нападению сильного фрегата, если не будет иметь для своей защиты военного судна; но какое же другое место можно здесь укрепить так сильно средствами компании? Я думаю, что никакое. Павловская гавань на острове Кадьяк, положение которой капитан Головнин изображает неприступным, столь же мало, как и Ситка, может устоять против регулярного нападения одного или нескольких фрегатов; но против внезапного нападения корсара и Ново-Архангельск безопасен. Безопасность вообще всяких колоний в военное время должна быть основана на морской силе, без которой они ни с какими крепостями устоять не могут. Компания, имея на службе своей многих офицеров императорского флота и хороших матросов, может и собственными средствами вооружить два или три судна, которых достаточно, чтобы обезопасить население от покушений приватиров.

Гавань Св. Павла на острове Кадьяк

Рисунок Ю. Ф. Лисянского

Недостаток места для устройства надежного порохового магазина, поскольку крепость построена на голом камне, причисляется также к невыгодам положения Ново-Архангельска. Прежде порох хранился под домом, а нынче на особом судне в гавани. Но землянка в одной из батарей, устроенная наподобие корабельной крюйт-камеры, кажется, удовлетворила бы требованию. А если и этого еще не довольно, то чего стоило бы вырвать порохом в камне нужное пространство?

Невозможность развести порядочное скотоводство является большой местной невыгодой, но есть выгоды, ее заменяющие. Промысел горных баранов, продолжающийся с ноября до мая, доставляет всю зиму свежую мясную пищу чиновникам, доставляет и порядочную выгоду алеутам, им занимающимся. В свежей рыбе почти никогда не бывает недостатка. Картофель родится весьма хорошо. Работники, конечно, редко видят мясо, но много ли провинций в Европе, где бы простой народ сплошь им питался?

Вообще снабжение продовольствием Ново-Архангельска – дело довольно затруднительное и требующее постоянного внимания правителей; в случае неподвоза хлеба по каким-либо причинам из Калифорнии прокормление людей зависело бы от произвола колошей, к великому убытку компании и служащих, в то время как на Кадьяке можно бы довольно долгое время питаться свежей треской и юколой,^[331] даже сараной^[332] и ягодами. Но с должной предусмотрительностью этого случиться не может. Впрочем, от стечения многих несчастных обстоятельств случается голод и в населенных и просвещенных странах; Ново-Архангельск не может в этом отношении служить положительным исключением, хотя за 25 лет его существования этого еще ни разу не случалось.

Нравственная и физическая порча живущих в Ситке алеутов не может быть поставлена исключительно на счет этого заведения. В каком бы месте центральное правление ни расположилось, там соберутся и тунеядцы, чтобы зашибить копейку без больших трудов, а удалить их, если будет нужно, и из Ситки можно так же, как и из другого места.

Сырой климат, вредящий строениям и судам, – обстоятельство неприятное, но, избегая его, надлежало бы покинуть весь край вообще, ибо Кадьяк, Уналашка и все другие места на материке и по островам едва ли в этом отношении многим лучше Ситки. Впрочем, не замечено, чтобы климат здесь особенно вредил здоровью людей.

Наконец, излишне издержки компании из-за необходимости содержать в Ново-Архангельске достаточный гарнизон. Полагают, что она должна содержать на службе по крайней мере 100 лишних человек, единственно для того, чтобы обезопасить крепость от беспокойных соседей, и, следовательно, 50 000 рублей или более, чего стоит их содержание, обращаются ей в чистый убыток. С этим можно бы согласиться, если бы поселение представляло одни только убытки и никаких выгод; но пора нам взглянуть и на выгодную его сторону.

Лес вблизи Ново-Архангельска

Одних великолепных лесов, окружающих Ново-Архангельск, при недостатке их во всех других местах, было бы уже достаточно, чтобы основать здесь поселение; на починку судов, на рангоут, на снабжение их дровами требуется ежегодно великое количество леса. Из всех мест, занятых компанией не на американском берегу, один только Кадьяк и прилежащие к нему острова имеют несколько леса, но неизвестно, надолго ли его хватило бы, если бы туда перешел главный порт. В Ситке не знали раньше, куда деваться с лесом, лучшие мачтовые деревья стоило только рубить, чтобы они, так сказать, падали прямо на судно, теперь надо посылать за ними уже на значительное расстояние, но здесь запас так велик, что можно не опасаться недостатка его на столетия; на Кадьяке не так. Какое большое неудобство и какие [были бы] издержки, если бы главный порт снабжался привозным лесом! Теперь Ситка снабжает мало-помалу лесом другие места, его не имеющие.

Кроме обеспечения потребностей колонии, леса эти представляют обильный источник богатства, на который доселе не обращалось внимания, в торговле с Калифорнией, Мексикой, Сандвичевыми островами и даже Чили, которые все чрезвычайно бедны лесом и при развивающейся промышленности более и более будут в нем нуждаться. Одного судна, нагруженного брусьями и досками, для распиловки которых могла бы при Озерском редуте быть устроена мельница,^[333] достаточно было бы для обеспечения колонии годовым продовольствием хлеба: все сверх этого было бы чистым барышом компании.

Мы говорили уже о связях с колошами и о заметном влиянии, которое это имеет на расположение их к русским. Ситкинское поселение поддерживает эти связи, от которых компания получает двоякую пользу: с каждым днем утверждается безопасность, которая со временем сделает, может быть, и издержки на содержание излишних людей ненужными, и вся меховая торговля привлекается исключительно в руки компании. Но оставьте Ситку, и колоши в самое короткое время обратятся в прежнее свое дикое и враждебное нам состояние; иностранцы опять появятся, распространятся и на те места, куда прежде не заходили,^[334] промыслы и мены будут становиться год от года труднее, и, наконец, весь американский берег будет для компании потерян, и уже невозвратно, поскольку уже нет того множества бобров, которое покрывало раньше издержки.

В. М. Головнин

Но посмотрим, в чем состоят преимущества Павловской гавани на острове Кадьяк, куда было намерение перенести центральное управление колоний. По мнению капитана Головнина,^[335] Павловская гавань должна быть первой пристанью и главным местом колоний по следующим причинам: 1) умеренность климата, добротность земли, изобилие пастбищ, обильные рыбные ловли, доброжелательность жителей, перешедшая в привязанность к русским, и срединное положение ее между компанейскими владениями;

2) безопасная и во всех отношениях удобная гавань;

3) возможность во всякое время года кораблям входить и выходить из нее; 4) выгодное местоположение самой гавани, позволяющее малыми средствами укрепить ее; и, наконец, 5) удобство сообщения с другими островами и селениями, зависящими от Российско-Американской компании, посредством байдар или гребных судов.

Относительно климата вот что находим мы в записках Хлебникова: «Климат Кадьяка мало чем разнится от ситкинского. Ясная погода бывает иногда продолжительнее и постояннее, чем в Ситке, но вообще господствующая есть сырая, равно вредная для строений… В летнее время бывает иногда более ясных дней, чем в Ситке, но случается и напротив. В лето 1826 года было столь много дурной погоды, что не могли заготовить для продовольствия пристойного числа юколы и сена». Свидетельство Хлебникова, многолетним наблюдением узнавшего тот край во всех подробностях, я считаю несомненным: оно опровергает преимущество Кадьяка перед Ситкой со стороны климата.

Изобилие в пастбищах и обильные рыбные ловли, обеспечивающие продовольствием Кадьяк, – неоспоримое преимущество, хоть и подверженное исключениям, как видно из вышеприведенной выписки. Мы упоминали об этом, исчисляя невыгоды положения Ситки.

Покорность жителей не всегда была одинакова. Вначале неприязнь их была едва ли не больше вражды колошей, они всяким случаем пользовались, чтобы вырезать русских, с нетерпением ожидая, когда справятся с последними. Подобным образом и вражда колошей не будет вечной, о перемене расположения их говорено выше.

Центральное положение. Владения компании простираются почти на 2000 итальянских миль от востока к западу, не считая Курильских островов. Ситка лежит на восточном конце этой линии, Кадьяк от нее – на трех– или четырехдневное плавание, я в этом большой разницы не вижу для таких мест, между которыми регулярные сообщения не часты.

Безопасная и во всех отношениях удобная гавань. Ново-Архангельская гавань точно так же безопасна, но превосходит ее в следующем: вход в Павловскую гавань узок и затруднителен, а в самой гавани с трудом могут поместиться 4 или 5 судов, между тем как в Ситкинской внутренней гавани, при трех безопасных входах, до 20 судов удобно поместятся, не считая внешней гавани или рейда, где целому флоту довольно места. В Павловской гавани наибольший прилив менее 11 футов, а в Ситке 17 футов, что дает несравненно большее удобство чинить самые большие суда.

Выгоды, указанные в третьем пункте, – общие для обеих гаваней.

О мнимом преимуществе неприступного местоположения сказано выше.

Сообщению отделов между собой посредством байдар Ново-Архангельск не мешает, но построенные для этого несколько мелких парусных судов избавляют колонии от необходимости прибегать к этому опасному и неверному средству сообщения, которое, думается, наконец, совсем выведется, исключая разве сообщение между самыми близкими местами.

Итак, лучшее продовольственное положение есть одно положительное преимущество Павловской гавани перед Ново-Архангельском. Предоставляю судить другим, достаточно ли его, чтобы покинуть процветающее поселение, приносящее столько различных выгод.

К Ново-Архангельской крепости принадлежит маленькое заведение, лежащее на южном берегу залива в 20 верстах от крепости, при истоке речки, вытекающей из озера, и называющееся по этой причине Озерским редутом. Оно устроено главным образом для промысла рыбы, которая во множестве входит в речку и попадается в запоры. На водопадах устроены две мукомольные мельницы и кожевня, на которой выделывается в год до 150 юфтенных и подошвенных кож, а ныне будет устроена еще и лесопильная мельница.

Верстах в 10 отсюда находятся горячие ключи, которые, по исследованию нашего врача, содержат в себе углекислую известь, соляную кислоту и серу. Вода, вытекающая из расселин утесов, через деревянные трубы проведена в два бассейна, один повыше другого, в которых пользующиеся водами купаются. Для удобства больных тут выстроен небольшой домик. Температура воды при истоке из камня 54°, а в бассейнах от 37 до 45°; воды эти найдены очень целительными против ревматизма.

Сначала наши колонии разделялись на многие, одно от другого не зависимые управления, впоследствии отдельные части одно за другим были подчинены центральному правлению, и теперь все поселения компании в Америке, на Алеутских и Курильских островах зависят от главного правителя, имеющего свое пребывание в Ново-Архангельске.

Все пространство земель, по колониальному управлению, разделяется на пять отделов: Кадьякский, Уналашкинский, Ахтинский, островов Прибылова и селения Росс. Поселения на Курильских островах, не составляя отдела, зависят непосредственно от Ново-Архангельской конторы.^[336]

К первому отделу принадлежат, кроме самого острова Кадьяк, губы Кенайская и Чугацкая, ближайшая часть полуострова Аляска, остров Укамок и Александровская крепость на реке Нушагаке; ко второму – все острова Шумагинские, Саннах, Унимак и остальная часть Аляски; к третьему – острова Андреяновские, Крысьи, Ближние и Командорские; четвертый составляют самые острова Прибылова; наконец, пятый, кроме селения Росс, островки Фарельонес.

Каждый отдел имеет контору, правитель которой по старому обычаю называется передовщиком. Состоящие под его ведением поселения называются артелями и управляются байдарщиками. При них бывают иногда еще одиночки, имеющие одного только промышленника. Все распоряжения, все наряды делаются главным правителем через Ново-Архангельскую контору; об исполнении их частные конторы пекутся каждая по своему отделу.

Число природных жителей по переписи 1825 года по всей Алеутской гряде, вместе с островом Кадьяк, не превосходит 5000 человек, считая жен и детей; население, в сравнении с пространством земли, конечно, весьма малое. Нет сомнения, что при первом прибытии русских острова были более населены, чем теперь, хотя совсем не в такой степени, как изображают описания путешественников, руководимых пристрастием и неведением.

Первые пришельцы в этот край, желая хвастнуть важностью своих открытий, позволяли себе неимоверные преувеличения как о богатстве, так и о населенности его, не заботясь, что готовили тем источник горьких нареканий для своих последователей. Позднейшие посетители, обнаружив положение вещей не в том виде, воспользовались этим обстоятельством, чтобы на нем основать обвинения, внушенные им ненавистью и пристрастием. Нелепости Саура, ошибки Лангсдорфа, наравне с преувеличением Шелихова и других приняты были за чистую монету, и вывод был, что русские, волей или неволей, опустошили тот край. Но по ближайшем рассмотрении большая часть обвинений отпадает сама собой.

Г. И. Шелихов

Шелихов полагал на Кадьяке 50 000 человек жителей. Если это и точно было мнение Шелихова (в чем позволено усомниться, потому что подлинность изданного в свет описания его путешествия ничем не доказана), то, припомня, в какие ошибки впадали Форстер и другие ученые путешественники, делая подобные выкладки, не тому надо удивиться, что в вывод Шелихова мог вкрасться лишний нуль, но тому, как можно было прямо поверить такому выводу, особенно же видя, что он полагал до 4000 воинов на таком острове, где, как после увидели, едва до 400 поместиться могут.^[337] Столь же увеличено им население Уналашки, где он полагал 3000 человек жителей. Подобным образом, прежде Шелихова, Толстых насчитал на Андреяновских островах до 5000 жителей, хотя ясак собрал только со ста человек. По этой причине также мы не можем знать настоящей убыли народонаселения Алеутских островов.

Первые достоверные переписи жителей сделаны были Барановым и, повторяемые с того времени неоднократно, дают справедливое понятие об убыли людей на Кадьяке и Лисьей гряде. Атхинский отдел присоединился уже после к общему управлению.

На Андреяновских островах адмирал Сарычев в 1791 году полагал до 500 душ обоего пола; теперь там 580.

Хотя население Алеутских островов вообще уменьшилось, но весьма значительная убыль замечена только между кадьякцами в первый из приведенных периодов. Убыль эта объясняется естественным образом, а не стрельбой по ним и тому подобными нелепостями. В этот промежуток времени случились все значительные столкновения с колошами, в которых потеряно алеутов несколько сот человек. В 1796, 1798, 1800 и 1805 годах, а особенно в последний, когда при возвращении с промыслов на Кадьяк погиб целый отряд байдарок, утонуло алеутов более 400 человек. В 1799 году до 150 человек отравились ядовитыми ракушками. От всех этих случаев погибло в рассматриваемый несчастный период более 1000 человек, остальные сделались жертвой повальной болезни, свирепствовавшей на Кадьяке и по окрестным островам в 1799 году.

Я хотел только доказать несправедливость утверждений, что земли, состоящие во владении Американской компании, опустошались и опустошаются единственно от дурного обращения с жителями промышленников, допускаемого послаблением начальников. Но нельзя спорить, что некоторое участие имели в том беспорядки и злоупотребления, здесь существовавшие в прошедшем столетии, а некоторое время и по учреждении нынешней привилегированной компании. Я отнюдь не намерен чернить память основателя и правителя ее колоний Баранова. Никто более меня не уважает доблестей этого необыкновенного человека, до сих пор достойно не оцененных, и которому недоставало только более видного поприща, чтобы стать наряду с примечательнейшими людьми своего времени. Гений, проницательность, твердость характера, бескорыстие^[338] были отличительными чертами Баранова. Со средствами, совершенно ничтожными, с людьми, более способными разрушать, нежели основывать общества, вынужденный остерегаться столько же своих, сколько туземцев, возбуждаемых и подстрекаемых просвещенными, бороться на каждом шагу с препятствиями и недостатками, оставаясь по нескольку лет не только без пособий, но даже и без известий из России, – Баранов учредил и распространил в этом крае промыслы и торговлю в столь обширном размере и на столь прочном основании, что, хотя многие подробности требовали впоследствии улучшений и перемен, но существо операций остается и теперь, как было при нем. Только человек, соединявший в себе достоинства, – я даже сказал бы и недостатки, – Баранова, мог совершить это с таким успехом. Но меры, которые он для достижения этой цели должен был принимать, часто тяжело ложились на жителей, и это вред, неразлучный со всякой колонизацией; он вынужден был пользоваться услугами людей, не всегда достойных его доверия, потому что не имел выбора. В последние годы его управления старость и утомление от необыкновенных трудов ослабили его энергию, он сам это чувствовал и неоднократно просил себе смены,^[339] и потому замещение его капитаном Гагемейстером в 1817 году было совершено согласно как с пользой колоний, так и с собственным его желанием.

С тех пор настало лучшее время для колоний. Множество полезных преобразований улучшили состояние как местных жителей, так и промышленников, во всем управлении введено больше порядка, больше системы. Перемена эта приятным образом поражает видевшего колонии в старое время и посещающего их ныне: все заведения, суда, люди, приняли иной вид. Она имела заметное влияние на общее течение дел компании, как доказывает выгодный курс ее акций, и, не менее того, на население колоний, которое теперь можно считать установившимся.

Последними привилегиями определены ясно отношения как креолов, так и природных жителей к компании и взаимные их обязанности.

Креолы, родившиеся от русских отцов и матерей-алеуток, число которых в 1830 году достигало 1000 человек обоего пола, являются настоящими гражданами колоний, теперь уже полезными и обещающими со временем решительное влияние на судьбу этого края. Они составляют особое сословие, приравненное к мещанскому, и освобождены от всех повинностей, покуда находятся в колониях. Каждый из них должен быть приписан к одной из двух контор: Кадьякской или Уналашкинской. В выборе занятий и образе жизни они совершенно независимы: они властны ездить на промыслы в свою пользу, без нарушения, однако, привилегий компании, то есть продавая свои товары ей по установленной таксе; могут заниматься землепашеством и разведением огородов, и тогда от компании получают на то вспомоществование, или же ремеслами и рукоделиями.

содержание   ..  1  2  3  4  5  6  7  8    ..