ВИНА в СОВЕТСКОМ УГОЛОВНОМ ПРАВЕ (Б.С. УТЕВСКИИ) - часть 21

о «злобе и ненависти» врагов народа — подсудимых по делу троцкистско-зиновьевского 
террористического центра \ об их «животном страхе» 

2

 и т, д,

Судебная практика при анализе психических процессов, происходивших у виновного, также 
придает значение не только сознанию и воле, но и чувствам. В приведенном выше определении 
Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда СССР от 25 мая 1949 г. по делу 
Кауфмана анализу подвергается «чувство личного достоинства» виновного, причем, как было уже 
выше отмечено, чувство понимается Судебной коллегией как чувство «советского гражданина».
Вес чувства и эмоции человека, оказавшие то или иное влияние на совершение им преступления, 
— это эмоции, заслуживающие отрицательной общественной оценки, это эмоции низменные, не 
совместимые с моральными свойствами советского человека.
Распознание этих эмоций, их установление, оценка ихГ" с точки зрения морально-политической 
характеристики подсудимого и совершенного им деяния необходимы при решении вопроса о 
наличии или отсутствии в действиях подсудимого вины и установления степени его вины. Нельзя 
разрешать вопрос о степени вины подсудимого, не составив себе представления о чувствах, 
толкнувших его на совершение преступления.

1

  А. Я. Вышинский, Судебные речи, 1948 г.,'стр, 371.

2

  Там же, стр. 375.                                :*]■ i .;;

f         :f

ГЛАВА   ТРЕТЬЯ 

ФОРМЫ ВИНЫ И ИХ ТЯЖЕСТЬ

Законодательство, судебная практика и наука уголовного права в эксплоататорских государствах 
занимаются вопросами вины много столетий. Практикой были в конечном итоге приняты и наукой
уголовного права изучались только две формы вины, а в пределах каждой из них — только по два 
вида. При этом одна из форм умысла — эвентуальный — представляет собою продукт 
сравнительно! недавнего времени — первой четверти XIX в.
Краткая характеристика форм умысла, бывших наиболее распространенными в феодальную эпоху 
и частью в новое время, свидетельствует в лучшем случае о схоластичности, оторванности от 
жизни, ненужности для практики, о стремлении осложнить понимание вопроса для 
неспециалистов и тем самым еще более отдать их в руки специалистов-юристов. В ряде же 
случаев сложные конструкции различных форм умысла преследуют политическую задачу — 
узаконить господствующий в феодальных или буржуазных судах произвол и дать суду 
возможность формально обосновать приговоры, ничего общего с правосудием не имеющие и 
представляющие собою прямую расправу с подсудимыми-трудящимися. Это видно из анализа 
отдельных видов умысла.
1. У средневековых юристов было распространено деление умысла на dolus antecedens, dolus^ 
consequens и dolus subsequens (т. е. умысел, заранее обдуманный, внезапный и последующий). 
Практического значения это деление не имело, так как dolus antecedens и dolus consequens 
совпадают с другим делением, т. е. с делением на обдуманный и внезапный умысел, а третий вид 
(dolus subsequens) представляет собою бессмыслицу, ибо нельзя говорить об умысле, появившемся
уже после совершения преступления. Имеющееся при этом последующее одобре-

166

пие, лицом, совершившим какое-либо действие без умысла, этого действия добывалось судом при 
помощи пыток и различных мер психического и физического принуждения.
2.  Dolus   determinatus  и  dolus  mdeterminatus.  Dolus determinatus, определенный умысел, — это 
умысел, направленный на определенные, т. е. специально предвиденные виновным    последствия. 
Разницу    между    этим    видом умысла и так называемым dolus directus,   т.   е,   прямым 
умыслом, установить трудно. Понятие dolus indetermina-tus (неопределенный умысел)  не было 
достаточно устойчивым и то приравнивалось к альтернативному умыслу (как это делал Л. 
Фейербах), то объявлялось  родовым понятием   для   dolus   alternativus     и   doius   eventualis 
(Миттермайер и др.).
3.  Dolus generalis— общий умысел. Он сыграл некоторую роль в практике.
4.  Dolus alternativus — альтернативный умысел. Хотя и имел некоторое значение в практике, но 
часто смешивался  с  dolus  indeterminatus,  видом  которого он  объявлялся  (Миттермайер); он   
признавался,   когда субъект равно  предвидел и желал  каждого  из  нескольких   возможных 
результатов своего действия.
5.  Dolus specialis, т. с. умысел, сочетающийся с особой, специальной   целью   (например,   с   
целью   оскорбления короля при crimen laesae majestatis)

1

. Для конструирования особого вида 

умысла в таких случаях нет никакой необходимости.
G. Dolus praemediatus (заране© обдуманный умысел) и dolus impetus (внезапный). Это деление 
сыграло некоторую роль в истории уголовного законодательства; в русском уголовном праве 
этому делению соответствовало деление на заранее обдуманный и внезапный умысел (см. ниже).
7. Dolus directus и indirectus, т. с. прямой и непрямой умысел. Определенную, глубоко 
реакционную роль сыграло введение в практику dolus indirectus, при котором субъекту вменялись 
в вину все последствия его деяния, в том числе и случайные. Этот вид умысла создал большую  
литературу и  служил  предметом  многих кон-

1

 Примером dolus specialis может служить ст. 276 царского Уложения о наказаниях: «Если кто-либо, с умыслом и для 

оказания неуважения к правительству, раздерет, отбросит или вычернит или иным образом повредит или исказит указы 
и т. д.».
167

траверз у средневековых юристов.  Он явился фактическим орудием объективного вменения.
Все эти деления умысла и другие, сыгравшие менее заметную роль главным образом в 
средневековой доктрине, но частично, и в новое время, потеряли впоследствии всякое значение и в
настоящее время представляют лишь исторический интерес (о редких попытках возрождения 
отдельных из приводимых выше видов умысла см. ниже).
Частично деления эти были предназначены для обоснования политики объективного вменения (в 
особенности это относится к dolus indirectus), т. е. преследовали антинародные и реакционные 
задачи. В известной мере они явились выражением той схоластики и искусственного 
юридического конструирования, которые в течение многих веков отличали уголовно-правовую 
теорию в Западной Европе и помогали юристам эксплоатировать правовую неграмотность народа.
Однако многочисленные деления умысла были не только плодом юридической схоластики, игрой 
абстрактных конструкций. Давая всем этим делениям умысла политическую оценку, следует 
иметь в виду, что они еще более усиливали неопределенность феодального уголовного права, 
увеличивали судейский произвол, облегчали проведение судами классовой политики в интересах 
господствующих классов, а своей казуистичностью и схоластичностью запутывали простолюдина,
становившегося жертвой феодальной юстиции, и содействовали тому, что он попадал в полную 
зависимость от юристов. В системе классовой юстиции ловкое использование юристами 
многочисленных видов умысла играло немалую роль.
Деление форм вины на умысел и неосторожность, умысла — на прямой и эвентуальный, а 
неосторожности — на преступную небрежность и преступную самонадеянность подвергается в 
буржуазной юриспруденции, нередко еще до сих пор, сомнениям и критике.
Попытку отказаться от деления вины на умысел и неосторожность сделали еще в девяностых 
годах прошлого века австрийский криминалист Леффлер, чешский криминалист Мижичка и 
русский — Колоколов. Они предложили отказаться от эвентуального умысла и принятое 
двойственное (или, вернее, четверное) деление заменить тройственным: намеренность, 
заведомость и не-
168

осторожность. Так, Леффлср различает: 1) намерение (Absicht), при котором последствия волимы 
деятелем; 2) заведомость (Wissentlichkeit), при которой лицо предвидит последствия своего 
деяния, не желая, однако, их -наступления; заведомость принимает при этом разные степени, 
зависящие от степени вероятности предвидения (уверенность, большая вероятность, вероятность, 
возможность, невероятность). В наиболее тяжелых случаях опасность заведомости может быть 
такой же, как и при намерении, но она может и понизиться до нуля; таким образом, неправильным
было бы полагать, по мнению Леффлера, что заведомость представляет собою нечто среднее 
между намеренностью и неосторожностью; она может варьироваться от самой большой до самой 
ничтожной степени вины; 3) неосторожность '.
Заведомость Леффлер предлагает разбить на три степени в зависимости от вероятности 
предвидения. В соответствии с этим он предлагает установить в законе три степени вины: первая 
охватит намеренность и наиболее тяжкие формы заведомости; вторая — средней формы 
заведомость (предвидение последствий как вероятных) и третья — легчайшие формы заведомости 
и всю неосторожность.
Предложения Мижички несколько отличаются от предложений Леффлера. Наиболее тяжкой 
формой вины Мижичка считает одну только намеренность (Absicht); заведомость — это средняя 
форма вины, так как лицо, действующее несмотря на заведомость для него наступления 
определенных последствий, совершает гораздо большее нарушение правового порядка, чем лицо, 
действующее с осознанной неосторожностью (т. е. преступной самонадеянностью). Третьей 
формой вины является неосознанная неосторожность (преступная небрежность). Таким образом, у
Мижички исчезают из форм виновности эвентуальный умысел и осознанная неосторожность.
Колоколов предложил ввести новую форму вины, охватывающую те случаи, когда субъект 
сознает вероятность наступления преступных последствий и вместе с тем желает, чтобы какая-
либо счастливая случайность предотвратила их наступление.

<; о :• ■■: V. 

1

 Luffler, Die Schuidarlen, 1895, S. 5—И.

169

Так, например, Колоколов считал, что такая форма вины существует во всех случаях, при которых
криминалисты неосновательно утверждают о наличии у виновного безразличного отношения к 
предвидению преступных последствий (т. е. при эвентуальном умысле). Колоколов иллюстрирует 
свою мысль известным примером, когда А., с целью отомстить своему врагу, поджигает его дом, в
верхнем этаже которого находится больной, разбитый параличом. А. сознает вероятность гибели 
больного. Он искренне желает, чтобы какое-либо неожиданное событие предотвратило его гибель.
Но желание его не выполняется, и больной во время пожара погибает. Подобное отношение 
субъекта к последствиям Колоколов не находит возможным отнести к умыслу, так как если 
преступник не желает наступления преступных Последствий, то приписывать ему умысел было 
бы, по меньшей мере, странным. У А. имеется самостоятельная форма вины, которая должна 
занять место между умыслом и прсступ-
уной самонадеянностью '.
Предложения Леффлера, Мижички и Колоколова отнюдь не означали сокращения числа форм 
вины. Если бы было принято предложение ввести в закон заведо-мость, то фактически Дело 
закончилось бы тем, что на практике новую форму вины разложили бы на две группы случаев, из 
которых одни относились бы к умыслу, а другие — к неосторожности, и таким образом вернулись 
бы к господствующему в настоящее время положению. Вместе с тем возможность 
дифференциации различных форм вины  в случае принятия  предложений Леффлера,
^Мижички и Колоколова уменьшила бы число   критериев
для оценки поведения человека.
Но дело не столько в этих формально-догматических слабостях предложений Леффлера, 
МижиЧки и Колоколова. Дело в классово-политической природе этих предложений, типичных для
реакционных криминалистов — идеологов империализма. Центральное место во всех этих 
предложениях занимает «заведомость^, сконструированная столь неопределенно и отличающаяся 
такой неограниченной растяжимостью, что ею в руки буржуазного

1

 См/Г. Колоколов, Общая часть уголовного права, 1897 г., стр. 160—161.

170

суда была бы дана возможность в психике у любого' подсудимого найти заведомость в одной из ее
степеней.
Нетрудно усмотреть, какие огромные возможности произвола предоставлялись бы буржуазным 
судам в случае принятия предложений Леффлера и Мижички. При всей заманчивости для 
реакционной буржуазии этих предложений, они слишком откровенно расширяли возможность 
произвола буржуазного суда при установлении виновности подсудимого, чтобы господствующие 
классы решились ввести их в закон.
Совершенно с иных политических позиций, т. е. с точки зрения улучшения конструкции вины в 
советском социалистическом праве, было сделано в советской литературе предложение об отказе 
от эвентуального умысла и о введении в качестве новой формы вины — заведомости.
В советской литературе противником существующего деления вины на две формы (умысел и 
неосторожность) выступил М. Чельцов. Он считает, что деление это неудовлетворительно с 
практической точки зрения, так как оно схематизирует огромное разнообразие жизненных 
явлений и делает невозможным для суда установление грани между эвентуальным умыслом и 
преступной самонадеянностью. Если случаи эвентуального умысла на практике очень редки, то 
зато часто встречаются такие случаи, которые характеризуются отсутствием у виновного желания 
наступления преступных последствий, но заведомостыо возможности наступления таких 
последствий. Безразлично при этом, на что надеется преступник: на свою ли «удачу», на 
посторонние события или вовсе ни на что не надеется. Важно то, что он заведомо допускает 
наступление преступного результата. М. Чельцов считает, что при заведомости вина несравненно 
большая, чем при небрежное ти.
М. Чельцов предлагает поэтому вместо двух форм вины, т. е. эвентуального умысла и преступной 
самонадеянности, ввести одну — заведомость. Эвентуальный умысел не нужен, так как он 
искусствен, противоречив и нежизнен. Заведомость же, наоборот, отвечает потребностям жизни '.

1

 См. М. Чельцов, Спорные вопросы учения о преступлении, (Социалистическая законность», 1947 г., № 4, стр. 8—9.

171

Несмотря на то, что при всех предложениях М. Чель-цова число отдельных форм и видов вины с 
четырех (умысел прямой, умысел эвентуальный, преступная самонадеянность, небрежность) 
сокращается до трех (умысел, заведомость, небрежность), фактически эти предложения вводят 
качественно новую форму вины — заведомость — и на место прежнего основного двухчленного 
деления (умысел, неосторожность) ставят трехчленное (умысел, заведомость, небрежность), т. е. 
практически не упрощают, а усложняют принятое в настоящее время деление вины на формы ее.
Важнейший довод М. Чельцова в пользу замены эвентуального умысла заведомостью, а именно 
утверждение о нежизненности эвентуального умысла, не подтверждается практикой советских 
органов юстиции. По наиболее опасным преступлениям, т. е. контрреволюционным, сохранение 
этой формы вины является безусловно необходимым. Об этом свидетельствует хотя бы 
обнаружившаяся вскоре после издания УК РСФСР 1922 г., который предусматривал только 
совершаемые с прямым умыслом контрреволюционные преступления, необходимость 
предусмотреть и контрреволюционные преступления, совершаемые с косвенным умыслом. 
Вполне жизненным и содействующим дифференциации степени вины показал себя эвентуальный 
умысел при рассмотрении дел об убийстве, телесных повреждениях и других преступлениях 
против личности, о нарушении трудовой дисциплины на транспорте (ст. 59

3а

 УК РСФСР) и по 

другим делам.
Нельзя признать правильным также указание на отсутствие четких граней между эвентуальным 
умыслом и преступной самонадеянностью. Советская теория уголовного права и практика 
советских органов юстиции выработали достаточно четкие грани в этом отношении, и 
квалификация конкретных случаев не вызывает с этой точки зрения на практике каких-либо 
затруднений.
Таким образом, проверенное на практике советских органов юстиции и нашедшее подтверждение 
в советской теории уголовного права деление вины на умысел прямой, умысел эвентуальный, 
преступную самонадеянность и небрежность остается непоколебленным.
В советской юридической литературе господствующим является объединение в одну группу 
(умышленная вина) прямого умысла и умысла эвентуального и в другую, ей
172