|
|
|
содержание .. 4 5 6 7 ..
Ориентация относительно собственного тела подвергается разнообразным расстройствам при локализованных церебральных повреждениях. С точки зрения психологии осуществления способностей, например, это может выражаться в полном или частичном исчезновении способности распознавать раздраженный участок тела или определять положение конечности. Больные больше не могут коснуться рукой носа, рта или глаз; нарушается способность отличать правую сторону тела от левой; больные не могут определить, к какой именно стороне тела применен раздражающий стимул и т. п. Во всех подобных случаях мы не знаем, как именно изменяется осознание собственного тела феноменологически35. Термин головокружение (Schwindel) обозначает: (1) «вертиго», то есть головокружение (Drehschwindel), (2) ощущение падения (Fallempfindung) или (3) общее несистематизированное ощущение ненадежности сознания (Bewusstseinsunsicherheit), не сопровождаемое вращением предметов или ощущением падения. Эти три разнородных феномена объединяет общая неуверенность в том, какое положение занимает тело в пространстве. Неуверенность, о которой идет речь, в норме появляется в критические моменты перехода из одного состояния в другое — перехода, обусловленного физическим окружением или психологическими причинами. С точки зрения неврологии она вызывается соматическими причинами, связанными, в частности, с вестибулярным аппаратом. Она может возникнуть невротически, в связи со сдвигом в развитии психического конфликта. Головокружение — это опыт бытия, которое в целом утратило основу; как таковое, оно служит символом всего, находящегося на грани, но все еще не приведенного к упорядоченной ясности непосредственного существования. Вот почему философы смогли использовать термин «головокружение» (Schwindel) для обозначения того исконного переживания, из которого проистекает фундаментальное прозрение целостности всего сущего. (в) Телесные ощущения, восприятие формы тела, галлюцинации телесных чувств и т. д. Названные феномены классифицируются следующим образом. Галлюцинации телесных чувств. Различаются термические галлюцинации (пол под ногами раскален, невыносимое ощущение жара) и тактильные галлюцинации (дует холодный ветер, под кожей ползают черви и насекомые, больного кусают и жалят). В пределах последней категории выделяются галлюцинации, относящиеся к восприятию влажности (или сухости). Интересны галлюцинации мышечного чувства (Крамер)36: пол поднимается и опускается, кровать поднимается, больные куда-то погружаются, летают, чувствуют себя легкими как перышко, предмет в руках кажется очень легким или очень тяжелым, больным кажется, что они совершают движения, тогда как в действительности они неподвижны, или они думают, что говорят, тогда как в действительности они молчат (галлюцинации речевого аппарата). Иногда «голоса» можно трактовать именно как галлюцинации этого рода; часть их, однако, следует трактовать как галлюцинации вестибулярного аппарата. Витальные ощущения. Имеются в виду чувства, благодаря которым мы осознаем наше витальное физическое состояние. Сообщения больных об их физических ощущениях неисчерпаемы в своем разнообразии. Им кажется, что они окаменели, высохли, сморщились, устали, что они опустошены или, наоборот, переполнены. Подобные ощущения могут только исказить чувство физического бытия. Больной чувствует себя мыльным пузырем, или ему кажется, что его конечности сделаны из стекла, или он дает своим чувствам какое-либо иное из бесконечного множества описаний. Нам известно огромное количество сообщений об этих загадочных ощущениях, причем большая их часть исходит от больных шизофренией. Ощущения, действительно пережитые на опыте, бывает трудно отличить от иллюзорных интерпретаций, а в последнем случае — выявить лежащие в их основе события чувственной жизни. Переживание «сделанности» телесных ощущений. Физические ощущения могут сопровождаться ярко выраженным чувством их внешнего происхождения. В подобных случаях больные не просто дают разнообразным аномальным органическим ощущениям ту или иную интерпретацию, но еще и непосредственно воспринимают их как нечто внешнее по отношению к ним самим. Мы наблюдаем, как больные правильно воспринимают боль и другие ощущения, обусловленные физическими недомоганиями (такими, как ангина, ревматоидный артрит); но ощущения «сделанности» они испытывают так, как если бы те приходили извне. Больные шизофренией чувствуют себя приведенными в состояние полового возбуждения, изнасилованными и совершившими половой акт в отсутствие кого бы то ни было рядом с ними. Им может казаться, что их волосы и пальцы на ногах опутаны проводами и т. п. Ощущение искажений (деформации) собственного тела. Тело расширяется, становится более сильным, тяжеловесным и неуклюжим, и одновременно с этим подушка и кровать увеличиваются в размерах37. Голова и конечности утолщаются и разбухают, части тела перекручиваются, конечности то удлиняются, то укорачиваются. Серко следующим образом описывает свое состояние во время отравления мескалином (эта картина представляет собой наглядную аналогию некоторым психотическим переживаниям): «Я чувствую, что мое тело необычайно пластично и изобилует мелкими подробностями... Мне внезапно кажется, что стопа отделилась от ноги; я чувствую, что она лежит вне моего тела, ниже усеченной ноги. Но внимание! Это не просто ощущение, что ступни нет... Здесь скорее следует говорить о двух позитивных ощущениях — ступни и усеченной ноги, — сопровождаемых галлюцинаторным ощущением бокового сдвига в их взаимном расположении... Затем я чувствую, что голова поворачивается на сто восемьдесят градусов, живот превращается в мягкую, текучую массу, лицо вырастает до гигантских размеров, губы разбухают, руки деревенеют и обрастают зазубринами, как нюрнбергские куклы, или удлиняются и становятся похожими на руки обезьяны, в то время как нижняя челюсть тяжело свисает вниз... Среди моих многочисленных галлюцинаций есть и такая: моя голова отделяется от тела и свободно парит в воздухе в полуметре позади меня. Я чувствую, как она парит и в то же время принадлежит мне. Чтобы проконтролировать себя, я произношу несколько слов, и даже голос кажется доносящимся с определенного расстояния позади меня... Еще более своеобычны и причудливы превращения: например, мои ступни превращаются в бородки ключей, закручиваются спиралью, тогда как моя нижняя челюсть закручивается, как знак параграфа; моя грудь тает...» Единство осознания собственного тела и пространства, в котором тело ощущает предметы, при аномальных состояниях сознания может приобретать гротескные формы. Больной ощущает себя «водяным знаком на бумаге, на которой что-то пишут». Еще одно из описаний Серко, относящихся к отравлению мескалином: «Тактильные галлюцинации иногда странным, почти не поддающимся описанию образом сливаются со зрительными... В рассеянном свете поля зрения формируются какие-то более светлые полосы, которые активно движутся, закручиваются в спирали, быстро вращаются в разные стороны. Одновременно превращения происходят в тактильном поле, где моя нога также закручивается спиралью. Световые и тактильные спирали сливаются друг с другом в моем сознании, так что спираль из зрительной галлюцинации одновременно воспринимается тактильно. Кажется, что зрительное и телесное составляют единство».
Испытуемый при отравлении гашишем: «Мое тело как скорлупа, как гроб, в котором повисла душа, — нечто нежное, прозрачное, вытканное из стеклянных волокон, свободно парящее внутри раковины. Руки и ноги могут видеть, все чувства суть одно; раковина тяжела и неподвижна, но сердцевина мыслит, чувствует и переживает». Все это не просто образы, рождаемые воображением, но реальность. Испытуемый опасается, как бы его не повредили (Fraenkel und Joel). Больной шизофренией сообщает: «Я увидел свое новое „Я“ как новорожденное дитя; от него исходило могущество, но оно не могло целиком пропитать мое тело, которое было слишком велико, и я хотел, чтобы они отняли у меня руку или ногу, чтобы тело можно было заполнить до краев. Потом дела пошли лучше, и наконец я почувствовал, как мое „Я“ выпирает из тела наружу, во внешнее пространство» (Schwab). Перечисленные феномены разнообразны, но их дальнейшая систематизация представляет большие трудности. В большинстве случаев такие аномальные переживания телесной схемы не имеют аналогий среди форм нормального переживания тела. Витальные ощущения, переживания символического смысла, неврологические расстройства проникают одно в другое; сознание собственного «Я» позволяет представить одно через другое. Термином «аутоскопия» обозначается феномен, при котором человек воспринимает собственное тело как двойника во внешнем пространстве; речь идет как о восприятии в собственном смысле, так и о фантастическом представлении, как об иллюзии, так и о живом, непосредственном осознании. Известны случаи, когда больные действительно разговаривают со своими двойниками. Данный феномен вовсе не однороден38. После того как Гете (в «Drang und Verwirrung»), увидев Фредерику в последний раз, отправился в Друзенхайм, с ним произошло следующее: «Своим духовным — не физическим — взором я ясно различил себя, скачущего по той же дороге навстречу самому себе. Я был одет так, как никогда прежде не одевался, — в серое с золотым. Я тут же „стряхнул“ это видение, и фигура исчезла... Благодаря чудесному призраку я обрел успокоение в момент прощания». В этом эпизоде примечательны следующие моменты: смятение (Verwirrung), ситуация, подобная сновидению, духовный взор и удовлетворенность, обусловленная смыслом явления (он скакал в противоположном направлении, в Зезенхайм, то есть он вернется). Больная шизофренией жалуется, что она «видит себя сзади, обнаженной; она чувствует, что не одета, видит себя голой и к тому же мерзнет; она видит это духовным взором» (Menninger-Lerchenthal). Больной шизофренией (Штауденмайер [Staudenmaier]) говорит: «Ночью, когда я гулял вверх и вниз по саду, я живейшим образом вообразил себе, что рядом со мной находятся трое. Постепенно оформилась соответствующая зрительная галлюцинация. Передо мной появились трое одинаково одетых Штауденмайеров и зашагали нога в ногу со мной. Они останавливались, как только останавливался я, и вытягивали руки, когда я делал то же». Больной с гемиплегией и недостаточным самовосприятием чувствует, что парализованная часть его тела не принадлежит ему. Глядя на парализованную левую руку, он поясняет, что это, вероятно, рука больного с соседней койки; во время ночного бреда он толкует о том, что на кровати рядом с ним, слева, «лежит кто-то другой», и хочет «сбросить его прочь» (Ploetzl). Ясно, что мы имеем дело с феноменологически различными явлениями, хотя между ними есть поверхностное сходство. Эти явления могут появляться при органических повреждениях мозга, делирии, шизофрении, в состояниях, близких ко сну, причем всегда — с незначительным изменением сознания (сон наяву, отравление, сновидение, бред). Общее состоит в том, что схема тела обретает собственную реальность во внешнем пространстве. С незапамятных времен наличие бредовых идей считалось основным признаком безумия. Быть сумасшедшим означало быть подверженным бредовым идеям; и действительно, проблема бреда — это одна из фундаментальных проблем психопатологии. Утверждая, что бредовая идея — это ложное представление, которого больной упорно придерживается и которое невозможно исправить, мы демонстрируем упрощенное, поверхностное и неверное видение проблемы. Определение само по себе ничего не решает. Бредовая идея — это первичный феномен, и на него прежде всего нужно выработать адекватную точку зрения. Мыслить о чем-либо как о реальном, переживать его как реальность — таков психический опыт, в рамках которого осуществляется бредовая идея. Сознание реальности: логические и психологические замечания. То, что на данный момент является самоочевидным, кажется одновременно самым загадочным. Именно так обстоит дело со временем, с «Я», а также с реальностью. Пытаясь ответить на вопрос о том, что, по нашему мнению, есть реальность, мы приходим примерно к следующему: реальность — это сущее в себе (das An-sich- Seiende), в отличие от того, каким оно является нам; реальность — это то, что объективно, то есть имеет всеобщую значимость, в противоположность субъективным заблуждениям; реальность — это фундаментальная сущность, в отличие от внешних покровов. Мы можем также назвать реальностью то, что пребывает во времени и пространстве, в отличие от объективного в идеальном бытии, мыслимого как нечто значимое (например, от математических объектов). Таковы ответы нашего разума, посредством которых мы определяем для себя наше понятие реальности. Но мы нуждаемся в чем-то большем, нежели это чисто логическое представление о реальности, а именно — в представлении о переживаемой реальности. Логически представляемая реальность убеждает только в том случае, если мы испытываем живое присутствие чего-то, ведущего свое происхождение от самой реальности. Как говорил Кант, на понятийном уровне сто воображаемых талеров невозможно отличить от ста реальных талеров; разница становится заметна только на практике. Едва ли можно говорить о возможности дедуцировать то, что представляет собой наше переживание реальности как таковое; точно так же невозможно сравнивать его феноменологически с другими родственными явлениями. Мы должны рассматривать его как первичный феномен, доступный выражению только непрямым путем. Мы обращаем на него наше внимание в силу того, что оно подвержено патологическим расстройствам и лишь поэтому его существование может быть замечено. Если мы хотим описать его феноменологически, мы должны иметь в виду следующее: Реально то, что дано нам в конкретном восприятии. В отличие от наших представлений, содержание нашего восприятия не детерминируется отдельными органами чувств (например, органом зрения или слуха), а укоренено в формах того, что мы чувствуем — то есть в чем-то абсолютно первичном и составляющем сенсорную действительность (в норме связанную с внешними стимулами). Мы можем говорить об этом первичном феномене, описывать, называть и переименовывать его, но мы не можем свести его ни к чему другому39.
Реальность заключается просто в осознании бытия. Cознание реальности может отсутствовать даже в случаях конкретного восприятия. Например, оно утрачивается при «отчуждении» (Entfremdung) от воспринимаемого мира и собственного наличного бытия (Dasein). Поэтому сознание реальности должно быть первичным переживанием наличного бытия; как таковое, оно было названо Жане «функцией реального» (fonction du reel). Декартовское «cogito ergo sum» («мыслю, следовательно, существую») справедливо даже для человека в состоянии «отчуждения», парадоксально утверждающего: «Я не существую, но как Ничто я буду существовать вечно». Поэтому фраза Декарта не может убедить нас одной только логикой; вдобавок к логике она предполагает первичное сознание бытия и, в частности, сознание собственного наличного бытия: «Я существую, и в силу этого вещи во внешнем по отношению ко мне мире также переживаются мною как существующие». Реально то, что оказывает нам сопротивление. Сопротивление — это то, что может помешать нашим физическим движениям или воспрепятствовать непосредственному осуществлению наших целей и желаний. Достижение цели путем преодоления сопротивления или неспособность преодолеть сопротивление означают опыт переживания реальности; соответственно, любое переживание реальности укоренено в жизненной практике. Но сама реальность на практике есть для нас всегда истолкование значения вещей, событий и ситуаций. Понять реальность — это понять значение. Сопротивление, с которым мы сталкиваемся в окружающем мире, предоставляет нам широкое поле реального, простирающееся от конкретности осязаемых предметов до восприятия значений в вещах, поведении и реакциях людей. Отсюда происходит наше сознание реальности, с которой мы должны иметь дело и считаться на практике, к которой мы должны приспосабливать каждое мгновение нашей жизни, которая наполняет нас ожиданиями и в которую мы верим как в нечто существующее. Сознание этой реальности наполняет собой каждого из нас; это более или менее ясное знание о реальности, с которой мы вступаем в наиболее тесное соприкосновение. Индивидуальная реальность каждого входит составной частью в более общую реальность; последняя структурируется и дополняется новым содержанием благодаря той культурной традиции, в которой мы выросли и получили образование. То, что во всем этом является для нас реальным, имеет много различных степеней определенности; обычно мы не вполне ясно сознаем, с какой именно из этих степеней мы имеем дело в каждом случае. Чтобы оценить степень определенности, мы должны только проверить, на какой риск мы готовы пойти, опираясь на наши обычные суждения о реальном или нереальном. Необходимо различать непосредственную уверенность в реальном от суждения о реальном. Обман восприятия может быть распознан и оценен как обман, но он все равно продолжает быть тем, что он есть, — как в случаях обычных последовательных образов (Nachbilder), а иногда и в галлюцинациях душевнобольных. Даже если обман распознан, больной может непредумышленно действовать так, словно содержание восприятия реально — например, человек с ампутированной ногой ступает на нее и падает, или человек пытается поставить стакан с водой на привидевшийся стол (случай со знаменитым ботаником Негели). Суждение о реальности — это итог осмысленного усвоения непосредственного опыта. Данные непосредственного опыта испытываются друг относительно друга; только то, что выдерживает испытание и подтверждается, принимается как реальное; следовательно, реально только то, что может быть идентифицировано другими и приемлемо для других, то есть не является лишь частным и субъективным делом. Суждение о реальности может само трансформироваться в новый непосредственный опыт. Мы постоянно живем со знанием реальности, приобретенным именно таким образом, но не всегда полноценно эксплицируемым в форме суждения. Признаки этой реальности, имплицитно или эксплицитно выявляемые в наших суждениях, следующие: реальность не есть единичный опыт per se, она проявляет себя только в контексте опыта, а в конечном счете — в опыте как целом; реальность относительна, то есть в то самое время, когда она обнаруживает себя и распознается как «такая», она может быть и другой; реальность раскрывается, она основывается на интуитивных представлениях и на степени их определенности и не зависит от конкретного, непосредственного переживания реальности как таковой; последнее необходимо скорее для поддержания целостности, но должно постоянно подвергаться проверке. Отсюда можно заключить, что реальность наших суждений о реальности — это текучая реальность нашего разума. Теперь, прежде чем приступить к характеристике области бредовых идей, мы должны провести некоторые различения. Мы должны различать ослабленное осознание бытия как такового и собственного наличного бытия (об этом уже говорилось как об отчуждении от воспринимаемого мира; мы еще встретимся с данным феноменом в ряду расстройств, затрагивающих сознание собственного «Я»), галлюцинации (о которых говорилось как об обманах восприятия) и собственно бредовые идеи, представляющие собой трансформацию сознания реальности в целом (включая вторичное осознание, которое появляется в форме суждений о реальности) и основывающиеся на опыте суждения, а также на мире практических действий, сопротивления и значений; в последнем, однако, галлюцинаторные восприятия играют лишь случайную и относительно второстепенную роль по сравнению с трансформацией фундаментального опыта — трансформацией, понимание которой дается нам с таким трудом40. Бредовая идея проявляет себя в суждениях; она может возникнуть только в процессе мышления и суждения. Термин «бредовая идея» обозначает патологически фальсифицированное суждение. Даже будучи рудиментарным, содержание таких суждений может приобретать не менее действенную форму, чем простое осознание. О нем обычно говорят как о «чувстве», которое тоже есть некое смутное знание. Термин «бредовая идея» недифференцированно применяется к любым ложным суждениям, в той или иной мере выказывающим следующие внешние признаки: (1) этим суждениям следуют с исключительной убежденностью, с несравненной субъективной уверенностью; (2) эти суждения непроницаемы для опыта и убедительных контраргументов; (3) их содержание невозможно. Для того чтобы за этими чисто внешними признаками увидеть психологическую природу бредовой идеи, мы должны различать исходный опыт и основанное на нем суждение — иными словами, содержание бредовой идеи как живую данность и фиксированное суждение, которое по мере надобности просто воспроизводится, оспаривается или маскируется. Исходя из происхождения бредовых идей, мы можем выделить две большие группы. Идеи первой группы понятным образом проистекают из предшествовавших аффектов, из потрясений, унижений, из переживаний, пробуждающих чувство вины, и других сходных переживаний, из обманов восприятий и ощущений, из опыта отчуждения от воспринимаемого мира в состоянии измененного сознания и т. п. Что касается идей второй группы, то мы не можем подвергнуть их психологической редукции: в феноменологическом плане они обладают некоей окончательностью. Феномены, относящиеся к первой группе, мы называем бредоподобными идеями (wahnhafte Ideen), тогда как феномены, относящиеся ко второй группе, — собственно бредовыми идеями. Имея в виду эту последнюю категорию, мы должны приблизиться к фактической стороне бредового переживания как такового — в той мере, в какой вообще возможно составить сколько-нибудь ясное представление об этой, столь чуждой нам разновидности событий психической жизни. При любой истинной галлюцинации испытывается потребность оценивать привидевшийся объект как реальный. Эта потребность сохраняется даже в том случае, когда ложное суждение о реальности оказывается скорректированным в свете общего контекста восприятия и приобретенного впоследствии знания. Но если больной, не воспользовавшись возможностью осуществить подобную корректировку, продолжает — несмотря на известные ему контраргументы, несмотря на доводы рассудка, уверенно преодолев все возможные первоначальные сомнения — придерживаться своего ложного суждения о реальности, мы можем говорить о бредовой идее в собственном смысле: такая вера уже необъяснима в терминах одной только галлюцинации. В случаях бредоподобных идей, ведущих свое происхождение от галлюцинаций, мы обнаруживаем только тенденцию к ложному суждению о реальности (или всего лишь преходящую уверенность), тогда как при бредовых идеях в собственном смысле все сомнения снимаются. Здесь действуют не просто галлюцинации, а какие-то иные психические факторы, которые мы теперь попытаемся выявить.
Содержание бредовых идей, которое больной раскрывает нам в процессе собеседования, есть всегда нечто вторичное. Мы встречаемся не более чем с привычной формулировкой некоего суждения, которое просто отличается от других суждений, — возможно, потому, что имеет другое содержание. Поэтому во время исследования мы всегда сталкиваемся с вопросом: каково именно первичное переживание, из которого проистекает болезнь, и что именно в формулировке суждения вторично и может быть понято в терминах этого переживания? Всего на этот счет есть три точки зрения. Первая вообще отрицает существование какого бы то ни было переживания для собственно бредовой идеи; все бредовые идеи понятны сами по себе и вторичны. Согласно второй точке зрения, недостаток критической способности, обусловленный слабостью разума, позволяет бредовой идее возникнуть из любого переживания. Наконец, третья точка зрения предполагает существование феноменологически единичного бредового переживания, рассматриваемого как собственно патологический элемент. Первая из отмеченных точек зрения представлена Вестфалем41. Согласно этому исследователю, первый шаг состоит в осознании изменения, наступившего в собственной личности, — например, человек впервые надевает униформу и чувствует себя более заметной персоной. Параноики думают, что происшедшие в них изменения, различимые только для них самих, отмечаются также и их окружением. Из бредового представления о собственной заметности проистекает другая бредовая идея — будто за тобой следят; из последнего, в свою очередь, проистекает представление, будто тебя преследуют. Конечно, такие понятные связи играют определенную роль, в особенности при параноидном развитии личности и при психозах — в той мере, в какой речь идет о содержании. Таким образом, мы можем понять ту или иную «сверхценную идею» (ueberwertige Idee) и вторичные бредовые идеи в целом, но сущность бредовых идей как таковых останется необъясненной. То же можно сказать о попытках дедуцировать бред из предшествующих аффектов — например, из аффекта недоверия. Здесь речь должна идти не о четко отграниченном специфическом феномене, а именно о бредовой идее; есть только понятный контекст, из которого возникают определенные упорно сохраняющиеся ложные понятия. Если эти ложные понятия превращаются в бредовые идеи, возникает нечто новое, что также может быть понято феноменологически как переживание. Вторая точка зрения основывается на том, что причина бредовой идеи — или, говоря осторожнее, предрасположенность к бреду — лежит в слабости разума. Чтобы доказать наличие такой слабости, мы всегда стремимся искать в мышлении параноика логические ошибки и промахи. Впрочем, Зандберг42 справедливо отмечает, что коэффициент умственного развития у параноиков ничуть не ниже, чем у здоровых людей, и что душевнобольные в любом случае имеют такое же право на алогичность, как и здоровые люди. Было бы неверно считать логически ошибочное суждение в одном случае болезненным симптомом, а в другом — чем-то, не выходящим за пределы нормы. На практике мы встречаем любые степени душевного расстройства без каких бы то ни было бредовых идей; с другой стороны, у людей с самым высокоразвитым разумом бывают сколь угодно фантастические и невероятные бредовые идеи. Критическая способность не ликвидируется, а ставится на службу бреду. Больной мыслит, разбирает доводы и контрдоводы, как если бы он был здоров. Высокоразвитая критика у параноиков встречается так же редко, как и у здоровых людей, но в тех случаях, когда она есть, она естественным образом окрашивает формальное выражение содержания бредовых идей. Чтобы верно понять бредовую идею, исключительно важно освободиться от предрассудка, будто она должна корениться в определенной слабости разума. Любая зависимость от последней носит чисто формальный характер. Если после некоторого бредового переживания личность, находящаяся в полном сознании и — как это иногда случается — совершенно свободная от каких бы то ни было других болезненных симптомов, продолжает придерживаться бредового представления, которое все остальные признают именно таковым; если она просто утверждает: «Это именно так, у меня нет никаких сомнений, я знаю это», — значит, мы должны говорить об определенном изменении в осуществлении психической функции, а вовсе не о недостатке разума. В случае бредовой идеи в собственном смысле речь идет об ошибочном представлении на уровне «материала», тогда как формальное мышление остается незатронутым. Где нарушено формальное мышление, там вслед за этим могут возникнуть ложные понятия, запутанные ассоциации и (в острых состояниях) совершенно бессвязные суждения, которые, однако, не являются собственно бредовыми идеями. Наконец, третья точка зрения, согласно которой существует некое феноменологически особенное бредовое переживание, может служить основой для поиска того, чем может быть это фундаментальное первичное бредовое переживание. Методологически бредовая идея может быть рассмотрена с разных точек зрения. С точки зрения феноменологии это переживание; с точки зрения психологии осуществления способностей это расстройство мышления; с точки зрения психологии творчества это продукт духовной деятельности; с точки зрения понятных взаимосвязей это мотивированное, динамическое, подвижное содержание; что касается нозологического и биографического аспектов исследования, то мы не знаем, следует ли понимать ее как разрыв в нормальной жизненной кривой (Lebenskurve) или как составную часть континуума развития личности. (б) Первичные бредовые переживания (primaere Wahnerlebnisse) Пытаясь лучше понять первичные переживания, мы вскоре приходим к выводу о собственной неспособности адекватно оценить этот совершенно чуждый нам психический опыт. Бредовые переживания остаются во многом неуловимыми, нереальными и недоступными нашему пониманию. Тем не менее в данном направлении уже было предпринято несколько попыток43. У больных обнаруживаются некоторые первичные ощущения, чувства, настроения, состояния сознания. Одна из пациенток Зандберга (Sandberg) сказала своему мужу: «Что-то происходит; скажи мне, что же происходит?», а когда тот спросил, что именно, по ее мнению, происходит, она ответила: «Откуда мне знать, но я уверена, что что-то происходит». Больным страшно, их охватывает подозрительность. Все приобретает новый смысл. Окружающее каким-то образом — хотя и незначительно — меняется; восприятие само по себе остается прежним, но возникает какое-то изменение, из-за которого все окутывается слабым, но всепроницающим, неопределенным, внушающим ужас свечением. Жилье, которое прежде ощущалось как нейтральное или дружественное пространство, теперь пропитывается какой-то неуловимой атмосферой («настроением», Stimmung). В воздухе чувствуется присутствие чего- то такого, в чем больной не может дать себе отчета; он испытывает какое-то подозрительное, неприятное, жуткое напряжение. Использование слова «настроение» (Stimmung) могло бы навести на мысль о психастенических настроениях и чувствах и, таким образом, стать источником путаницы; но в связи с этим бредовым настроением (Wahnstimmung) мы всегда обнаруживаем нечто, пусть даже совершенно неопределенное, но «объективное»: зародыш объективной значимости и смысла. Это общее бредовое настроение, со всей неопределенностью своего содержания, должно быть невыносимо. Больные, очевидно, испытывают под его гнетом страшные мучения; дойти до какой-либо определенной идеи — это для них то же, что освободиться от невыносимого груза. Больные чувствуют себя так, словно они «утратили власть над вещами; они ощущают страшную неуверенность, которая заставляет их инстинктивно искать устойчивую опору. Обретение опоры приносит с собой уверенность в своих силах и комфорт; это возможно только как результат формирования идеи (при прочих равных условиях то же относится и к здоровым людям). Стоит нам испытать депрессию, страх или беспомощность, как внезапное ясное — пусть даже ложное — сознание реальности немедленно оказывает успокаивающее действие. Суждения становятся более трезвыми; чувства, возбужденные в нас благодаря возникшей ситуации, при прочих равных условиях, утрачивают силу. С другой стороны, нет страха хуже, чем перед неизвестной опасностью» (Hagen). Подобные переживания порождают в человеке уверенность в том, что его преследуют, что он совершил преступление, что его в чем-то обвиняют, или, наоборот, в наступлении золотого века, в преображении, в собственной святости и т. д. Сомнительно, чтобы этот анализ был применим ко всем случаям. Иногда содержание оставляет впечатление непосредственного присутствия и кажется совершенно ясным. Но в связи с приведенными соображениями, безусловно, остается место для сомнений в том, нашли ли больные содержание, адекватное их действительному переживанию. Поэтому нужно исследовать исходное переживание более глубоко, обращая внимание не столько на содержание, сколько на чувства и ощущения — при том, что мы, несомненно, отдаем себе отчет в ограниченности такого исследования. Содержание в подобных случаях, возможно, носит случайный характер и наверняка не подразумевается в точности; сходное содержание совершенно по-иному переживается человеком, которого мы можем полноценно понять.
Представим себе, каков психологический смысл этого бредового переживания действительности в мире новых значений. Любое мышление — это мышление о значениях. Если значение воспринимается непосредственно чувствами, если оно непосредственно присутствует в воображении и памяти — значит, ему свойствен характер действительности. Восприятия никогда не являются только механическими ответами на стимулы, которые воздействуют на чувства; они всегда являются также восприятиями значений. Дом служит людям для жилья; люди на улицах идут по своим делам. Глядя на нож, я вижу орудие, с помощью которого режут. Когда я смотрю на незнакомое орудие другой культуры, я могу не увидеть его точного значения, но я могу распознать в нем объект, которому была придана осмысленная форма. Интерпретации, которые мы даем тому, что воспринимаем, могут оставаться неосознанными, но они всегда присутствуют. Первичные бредовые переживания аналогичны этому видению значений; но осознание значений радикальным образом меняется. Первичное бредовое переживание — это непосредственное, непреодолимо навязывающее себя знание о значениях. Дифференцируя чувственный материал, связанный с такого рода переживанием значений, мы можем говорить о бредовом восприятии, бредовых представлениях, бредовых воспоминаниях, бредовых состояниях сознания и т. д. Практически не существует типов переживания, которые нельзя было бы связать со словом «бред» — для этого нужно только, чтобы в рамках двухступенчатой структуры объективного знания осознание значения стало первичным бредовым переживанием (Курт Шнайдер, Г. Шмидт)44. Рассмотрим подробнее бредовые восприятия, бредовые представления и бредовые состояния сознания. (аа) Бредовые восприятия. Спектр бредовых восприятий простирается от переживания некоего смутного значения до отчетливых бредовых наблюдений и бредовых идей отношения. Внезапно начинает казаться, что вещи значат нечто совершенно иное. Больная видит на улице людей в форме; это испанские солдаты. Люди в другой форме — это турецкие солдаты. Собрались солдаты всех армий. Это мировая война (запись датирована временем до 1914 года). Затем, на расстоянии нескольких шагов, больная видит человека в коричневой куртке. Это умерший архиепископ; он воскрес. Двое в плащах — это Шиллер и Гете. Некоторые дома в лесах; весь город должен быть разрушен. Другая больная видит на улице человека и сразу узнает в нем своего давнего возлюбленного — правда, выглядящего совсем по-другому: он надел парик и вообще изменил внешность. Все это несколько странно. Один больной говорит об аналогичном переживании: «Все до такой степени четко и ясно, что сколько бы я ни видел противоречащего этому, во мне не возникнет никаких сомнений». Речь идет не об интерпретации, а о прямом переживании смысла, при котором восприятие само по себе остается нормальным и неизменным. В других случаях — в особенности на начальных стадиях процесса — восприятие не сопровождается определенным, ясным значением. Предметы, люди и события внушают ужас, страх или кажутся странными, значительными, загадочными, потусторонними. Предметы и события нечто означают, но это «нечто» неопределенно. Этот бред значения (Bedeutungswahn) иллюстрируется следующими примерами: Больной заметил в кафе официанта, который быстро, вприпрыжку проскочил мимо него; это внушило больному ужас. Он заметил, что один из его знакомых ведет себя как-то странно, и ему стало не по себе; все на улице переменилось, возникло чувство, что вот-вот что-то произойдет. Прохожий пристально на него взглянул; возможно, это сыщик. Появилась собака, выглядящая как загипнотизированная: какая-то механическая собака, изготовленная из резины. Повсюду так много людей; против больного явно что-то замышляется. Все щелкают зонтиками, словно под ними спрятан какой-то аппарат. В других случаях больные отмечают преображенные лица, необычайную красоту пейзажей, сияющие золотые волосы, потрясающее великолепие солнечного света. Что-то явно происходит: мир меняется, начинается новая эра. Лампы заколдованы и не зажигаются; за этим кроется что-то неестественное. Ребенок выглядит как обезьяна; люди перемешались, они все самозванцы, они выглядят неестественно. Вывески на домах перекосились, улицы кажутся подозрительными; все происходит так быстро. Собака так странно скребется в дверь. Такие больные постоянно говорят о том, что их что-то «поразило», хотя не могут объяснить, почему они обращают особое внимание на те или иные вещи и что именно они подозревают. В первую очередь они хотят объяснить это самим себе. Больным удается дать значениям более ясное определение в тех случаях, когда имеет место бред отношения (Beziehungswahn): воспринимаемые предметы и события переживаются как нечто, очевидным образом связанное с самим больным. Жесты, двусмысленные слова кажутся «молчаливыми намеками». Больному сообщаются самые разные вещи. Вполне безобидные замечания, вроде: «Какие прелестные гвоздики» или «Как хорошо сидит эта блузка» — содержат совершенно иные значения, которые другие люди прекрасно понимают. Люди смотрят на больного так, словно собираются сказать ему нечто особенное. «Казалось, все делалось назло мне; все, что произошло в Мангейме, имело целью насмеяться надо мной, обмануть меня». Нет сомнения, что люди на улице говорят о больном. К нему относятся странные слова, доносящиеся до его слуха, когда он проходит мимо. В газетах, книгах, повсюду есть что-то, предназначенное специально для больного, относящееся к его личной жизни и содержащее предостережения или оскорбления. Больные противятся любой попытке объяснить это как простое совпадение. Эти «дьявольские случаи» явно не случайны. Столкновения на улице явно преднамеренны. То, что кусок мыла оказался на столе, где его раньше не было, является несомненным оскорблением. Приведем отрывок из сообщения больного, который в течение рабочего дня обнаружил самые разнообразные воображаемые связи между восприятиями, которые во всех иных отношениях полностью соответствовали действительности: «Стоило мне выйти из дома, как кто-то подкрался ко мне, внимательно осмотрел меня и попытался поставить на моем пути велосипедиста. В нескольких шагах от меня стояла школьница; она мне ободряюще улыбнулась». Придя в свою контору, он заметил, что коллеги его дурачат и издеваются над ним... «В 12 часов, то есть когда девочки возвращаются из школы домой, начались новые оскорбления. Я всячески пытался сдерживать себя и только смотреть на них; я просто хотел видеть стайку девочек, не делая никаких жестов... Но мальчишки хотели представить дело так, словно я делал что-то безнравственное, они хотели исказить факты и направить их против меня, но не было ничего более далекого от моих намерений, чем безобразное разглядывание и желание напугать... Посреди улицы они дразнили меня и смеялись прямо мне в лицо; самым мерзким образом они разбрасывали на моем пути карикатуры. Предполагалось, что в них я должен был обнаруживать сходство с другими людьми... Мальчишки говорили обо мне позднее в полицейском участке... Они братались с рабочими... Это отвратительное ощущение, что тебя разглядывают и на тебя показывают пальцем, продолжалось и во время обеда. Входя в свою квартиру, я все время испытывал раздражение, потому что кто-то бросал на меня бессмысленный взгляд, но я не знал имен вовлеченных в это дело полицейских и частных лиц». На суде больной заявил протест против «языка глаз», к которому прибегал судья. На улице «полицейские пытались подкрасться ко мне, но я отогнал их своими взглядами. Они превратились в нечто вроде враждебного ополчения... Единственное, что я мог сделать — это занять оборонительную позицию и никогда ни на кого не нападать». Прекрасный пример бреда отношения — случай семнадцатилетней больной, сообщенный Г. Шмидтом45. Она страдала шизофреническим психозом, от которого излечилась по прошествии нескольких месяцев. Сообщения больной изобилуют упоминаниями о себе: «Моя болезнь поначалу проявилась в потере аппетита и отвращении к „сыворотке“. Менструации прекратились, после чего наступило какое-то оцепенение. Я перестала свободно говорить. Я утратила интерес ко всему на свете. Меня охватила печаль, я потеряла рассудок и пугалась, если кто-то заговаривал со мной.
Мой отец, владелец ресторана, сказал мне, что экзамен по кулинарному мастерству (который должен был состояться на следующий день) — это пустяк; он засмеялся таким странным смехом, что мне показалось, что он смеется надо мной. Посетители также смотрели на меня как-то странно, словно догадывались о задуманном мною самоубийстве. Я сидела за кассой, посетители смотрели на меня, и я подумала, что, наверное, я что-то взяла. Последние пять недель у меня было ощущение, что я сделала что-то не то; моя мать иногда смотрела на меня страшным, пронизывающим взглядом. Примерно в половине десятого вечера (после того как она увидела людей, которые, как она опасалась, украдут ее — К. Я.) я разделась и легла; я лежала в постели совершенно неподвижно, чтобы они меня не услышали. Я сама слышала все с необычайной остротой. Мне казалось, что те трое снова придут и свяжут меня. Утром я выбежала из дома. Когда я пересекала площадь, башенные часы внезапно перевернулись; они перевернулись и остановились в этом состоянии. Я подумала, что на той стороне часы продолжают идти. Я подумала также, что наступил конец света; в последний день все останавливается. Потом я увидела на улице множество солдат. При моем приближении один из них каждый раз отходил. Понятно, подумала я, они собираются подать рапорт; они узнают тех, кто находится в розыске; они с интересом разглядывали меня. Мне показалось, будто мир и впрямь вращается вокруг меня. Позднее, в послеполуденные часы солнце, казалось, гасло, когда меня посещали дурные мысли, но загоралось снова, когда дурные мысли сменялись хорошими. Потом мне показалось, что автомобили едут в неверном направлении. Когда автомобиль проезжал мимо меня, я его не слышала. Я подумала, что снизу, должно быть, подстелена резина; большие грузовики не производили никакого шума. Стоило машине приблизиться, как от меня словно начинало исходить какое-то излучение, которое ее останавливало... Все на свете я связывала с собой, как будто все было создано для меня. Люди на меня не смотрели, словно желая сказать, что я слишком страшна, чтобы на меня можно было смотреть. Когда я оказалась в полицейском участке, у меня создалось впечатление, что я не в участке, а на том свете. Один из чиновников сам был страшен, как Смерть. Мне показалось, что он мертв и должен печатать на своей машинке до тех пор, пока не искупит своих грехов. При каждом звонке я думала, что это они уводят кого-то, чей жизненный срок кончился (позднее я осознала, что источником звонка была пишущая машинка: звенело каждый раз, когда каретка доходила до конца строки). Я ждала, когда же они освободят и меня. Один молодой полицейский держал в руке пистолет; я боялась, что он собирается меня убить. Я отказывалась пить чай, который они мне предлагали, потому что думала, что он отравлен. Я ждала и жаждала смерти... Все происходило словно на сцене, с участием марионеток, а не людей. Мне казалось, что это только пустые кожи... Пишущая машинка казалась перевернутой вверх ногами; на ней не было букв, только какие-то знаки, которые, как я думала, происходят с того света. Когда я ложилась в постель, мне почудилось, что там кто-то есть, потому что поверхность одеяла была такой неровной. Чувствовалось, что в кровати кто-то лежит. Я подумала, что все люди заколдованы. Занавеску я приняла за тетю Хелену. Черная мебель внушила мне жуткое ощущение. Абажур над кроватью постоянно двигался, вокруг роились какие-то фигуры. Под утро я выбежала из спальни, крича: „Кто я? Я дьявол!..“ Я хотела сорвать с себя ночную рубашку и выбежать на улицу, но моя мать в последнее мгновение удержала меня... Световые рекламы в городе были очень тусклыми. В тот момент я не подумала о затемнении, связанном с войной. Это показалось мне совершенно необычным. Огоньки сигарет казались мне жуткими. Что-то должно было случиться! Все окружающее глядело на меня. Мне казалось, что я ярко освещена и хорошо видна, тогда как другие — нет... В клинике мне все показалось неестественным. Я подумала, что меня используют для каких-то особых целей. Я чувствовала себя подопытным кроликом. Мне казалось, что врач — убийца, потому что у него были такие черные волосы и крючковатый нос. А человек во дворе, толкавший тележку, показался мне похожим на марионетку. Он двигался быстро, как в кино... Позднее, в доме, все было не так, как прежде. Часть вещей уменьшилась в размерах. Было уже не так уютно, стало холодно, чуждо... Отец купил мне книгу; я подумала, что она написана специально для меня. Я не думала, что все описанные в ней сцены уже произошли со мной, но они значили для меня больше того, чем казались. Я была огорчена, что теперь все это стало известно другим. Ныне я могу ясно видеть истинное положение вещей, но тогда я усматривала нечто необычное даже в самом тривиальном. Это была настоящая болезнь». Бред отношения может испытываться также при злоупотреблении гашишем; он отдаленно напоминает аналогичный феномен при шизофрении: «Накатывает чувство неуверенности; вещи утрачивают свою самоочевидную природу. Отравленный ощущает себя потерпевшим поражение; он обнаруживает, что нельзя никому доверять, нужно защищаться. Даже самые обычные вопросы кажутся допросом или экзаменом; безобидный смех звучит как насмешка. Случайный взгляд вызывает реакцию: „Прекрати глазеть на меня“. Постоянно видятся угрожающие лица, ощущаются ловушки, слышатся намеки. Когда отравление вызывает чувство возрастания собственного могущества и ассоциативные идеи охватывают гипертрофированное „Я“, кажется, что все происходит по „моей“ воле и направлено не во вред, а на пользу» (Fraenkel und Joel). (бб) Бредовые представления по-новому окрашивают воспоминания и придают им новый смысл. Они могут также появляться в форме внезапных мыслей: «Я мог бы быть сыном короля Людвига»; это затем подтверждается живым воспоминанием о том, как во время парада кайзер ехал на коне и смотрел прямо на больного. Больной пишет: «Однажды ночью мне вдруг, совершенно естественно и самоочевидно пришло на ум, что, вероятно, фройляйн Л. является причиной всех тех страшных вещей, через которые мне пришлось пройти за последние несколько лет (телепатические воздействия и т. д.)... Конечно, я не могу утверждать все то, о чем здесь пишу, с полной доказательностью; но если вы изучите это как следует, вы убедитесь в моей беспристрастности и объективности. То, что я вам пишу, менее всего является результатом заранее продуманной спекуляции; скорее оно навязало себя мне — внезапно, совершенно неожиданно, но при этом абсолютно естественно. Я словно почувствовал, как с моих глаз спала пелена, и я увидел, почему в течение последних лет моя жизнь протекала так, и именно так». (вв) Бредовые состояния сознания (Wahnbewusstheiten) часто представляют собой элементы богатых переживаниями острых психозов. Иногда больной, обладающий знанием о событиях мирового, универсального значения, не обнаруживает никаких следов собственного чувственного опыта, который мог бы в той или иной мере соотноситься с этими событиями. При наличии определенного чувственного переживания такие «чистые» состояния сознания нередко вмешиваются в формы, в которых больному дается действительное содержание. При эмоционально насыщенных бредовых переживаниях содержание обычно проявляет себя в форме состояния сознания. Пример: Девушка читает Библию. Она прочла о воскресении Лазаря и тут же почувствовала себя Марией. Марта была ее сестрой, Лазарь — больным двоюродным братом. Она переживала события, о которых только что прочла, с такой живой непосредственностью (или, скорее, чувством — но не живой непосредственностью в смысле чувственного восприятия), будто испытала их сама (Klinke).
Рассуждая феноменологически, бредовое переживание всегда одно и то же: помимо чувственного переживания иллюзорного, галлюцинаторного или псевдогаллюцинаторного содержания имеется также особого рода феномен, при котором полнота чувственного восприятия существенно не меняется, но познание определенных объектов связывается с переживанием, полностью отличным от нормального. Одна только мысль об объектах сообщает им особую реальность, которая, однако, не обязательно становится достоянием чувственного опыта. Новое, особое значение может быть соотнесено как с мыслями, так и с воспринимаемыми объектами. Любое первичное бредовое переживание — это переживание значений; простых, «одночленных» бредовых мыслей не бывает. Например, больного внезапно охватывает уверенность в том, что где-то, в другом городе случился пожар (Сведенборг). Это, конечно, происходит только благодаря тому, что он извлекает значения из внутренних видений, которые имеют для него характер реальности. Фундаментальный признак первичного переживания бреда значения — это «установление беспричинной ассоциативной связи» (Груле). Значение появляется немотивированно, внезапно вторгаясь в психическую жизнь. В дальнейшем идентичное переживание значения повторяется, хотя и в других контекстах. Таким образом обеспечивается готовность к тому, чтобы почти любое воспринимаемое содержание пропитывалось определенным переживанием значения. Доминирующая отныне бредовая идея мотивирует схему, согласно которой осуществляется понимание всех последующих восприятий (Г. Шмидт). (в) Некорректируемость бредовых идей Бредовые переживания в собственном смысле, обманы восприятия и все прочие описанные нами до сих пор первичные переживания порождают ошибки в суждении. Они служат источником самых разнообразных бредовых синдромов, обнаруживаемых у отдельных больных. После того как из пережитого опыта родился первичный бред, больной часто осуществляет следующий шаг и настаивает на своем бреде как на истине — невзирая на все аргументы, на весь опыт, свидетельствующий об обратном. Он поступает так с убежденностью, далеко перерастающей рамки нормы, и, возможно, подавляя в себе ростки сомнений. Психологическое отступление. Нормальные убеждения формируются в контексте социальной жизни и в процессе приобретения знаний. Опыт непосредственного переживания реальности выдерживает испытание временем только при условии, что он умещается в рамках социально значимого или доступного проверке средствами критического разума. Отправляясь от опыта переживания реальности, мы формируем суждения о реальности. Каждое отдельное переживание всегда может быть скорректировано, но общий контекст опыта представляет собой нечто постоянное и едва ли вообще поддается корректировке. Поэтому источник некорректируемости следует искать не в том или ином единичном явлении, а в жизненной ситуации человека, взятой как целое. Каждый платит этому целому тяжелую цену. Когда социально приемлемая реальность рушится, люди оказываются предоставлены самим себе. Что им остается? Набор привычек, пережитков, случайностей. Реальность сводится к непосредственному и изменчивому настоящему. Некорректируемость, однако, имеет и другой источник. Фанатизм, с которым те или иные мнения отстаиваются в спорах или догматически защищаются на протяжении долгого времени, не всегда доказывает действительную веру носителя этих мнений в их содержание; часто этот фанатизм бывает вызван лишь тем, что с точки зрения носителя такие мнения могут иметь желаемые последствия — возможно, ограниченные лишь его собственной выгодой, к которой его толкают движущие им инстинкты. Лишь по поведению можно с достаточной ясностью судить о том, что именно принимается за реальность; ведь к действию побуждает только та реальность, в которую на самом деле веришь. Фанатические мнения, в которые человек не верит, могут быть в любой момент отброшены и, следовательно, доступны коррекции. Но настоящие суждения о реальности, выражающие ту действительность, в которую человек верит, и, по существу, служащие основой человеческого поведения (например, вера в ад), поддаются коррекции с огромным трудом. Любая коррекция в подобном случае означала бы переворот в представлениях человека о жизни. Достаточно трудно бывает корректировать также ошибки психически здоровых лиц. Достойно удивления упорство, с которым многие отстаивают в спорах те реалии, в которые они верят, — хотя с точки зрения специалиста их ошибки являются не чем иным, как «чистым бредом». «Бред», охватывающий целые нации, на самом деле нельзя называть бредом (как это часто делается); это массовые верования, которые меняются со временем и должны рассматриваться как типичные иллюзии. Лишь те феномены, которые достигают высшей степени абсурдности — например, вера в ведьм, — заслуживают термина «бред»; однако и они не обязательно являются бредом в психопатологическом смысле. С методологической точки зрения понятие некорректируемости относится скорее не к феноменологии, а к психологии осуществления способностей и понимающей психологии. В аспекте феноменологии нам следует только выяснить, можно ли говорить о различных видах некорректируемости, основанных на феноменологически различных переживаниях. Вкратце проблему можно сформулировать следующим образом. Заблуждения психически здоровых людей — это заблуждения, общие для их социальной группы. Корень убежденности — в том, что верят все. Коррекция веры обусловливается не логическими аргументами, а историческими изменениями. Бредоподобные заблуждения (wanhhafte Irren) отдельных личностей всегда предполагают определенное отчуждение от того, во что верят все (то есть от того, во что «принято» верить), и в этом случае некорректируемость психологически не отличается от непоколебимого могущества истинного прозрения, отстаиваемого личностью, которая противопоставляет себя всему остальному миру. Истинный бред некорректируем из-за происшедшего в личности изменения, природа которого пока не может быть описана, а тем более сформулирована в понятиях; мы должны ограничиться предположениями. Решающим критерием, как кажется, служит не «интенсивность» непосредственной очевидности, а отстаивание того, что кажется больному очевидным, перед лицом последующей рефлексии и критики. Бред невозможно понять ни как расстройство функций, связанных с мышлением или деятельностью, ни как простую путаницу; его нельзя также отождествить с нормальным фанатизмом догматически настроенных людей. Попытаемся только представить себе идеальный случай параноика с высоким уровнем критического понимания — возможно, прирожденного ученого, — у которого некорректируемость выступает как чистый феномен в контексте общего скептицизма; но ведь в таком случае он уже не будет параноиком! Больные могут обладать ясным сознанием и иметь постоянную возможность проверки своих идей, но это так и не приводит к коррекции их бреда. Нельзя говорить об изменении мира больного в целом: ведь в очень большой мере он может мыслить и вести себя как здоровый человек. Но его мир изменился в той мере, в какой изменившееся знание о действительности управляет этим миром и пронизывает его, при любой коррекции угрожая катастрофой бытия как такового: ведь последнее отождествляется с действительным осознанием больным собственного наличного бытия. Человек не может верить во что-то, отрицающее его собственное существование. Подобные формулировки, однако, лишь отчасти приближают нас к пониманию того, что, по существу, не может быть понято — а именно, некорректируемости, специфичной для шизофрении. Можно считать установленным лишь то, что этот феномен обнаруживается также в условиях, когда формы мышления, способности к мышлению и ясность сознания не нарушены.
С другой стороны, мы должны постараться понять, что же именно не поддается корректировке. Поведение больного будет свидетельствовать об этом более красноречиво, нежели любая беседа с ним. Смысл действительности для него не всегда совпадает со смыслом нормальной реальности. У таких больных «преследование» не всегда похоже на переживания лиц, которые действительно подвергаются преследованию. Аналогично, их ревность не похожа на ревность людей, испытывающих это чувство обоснованно, — при том, что в поведении часто наблюдаются черты сходства. Отсюда — достаточно обычная и в своем роде примечательная непоследовательность отношения больного к содержанию своего бреда. Содержание бреда воздействует как символ чего-то совершенно иного; иногда содержание постоянно меняется, хотя смысл бреда остается тем же. Вера в реальность может достигать самых различных степеней: от простой игры с возможностями через двойную — эмпирическую и бредовую — реальность к недвусмысленной установке, при которой содержание бреда господствует в качестве единственной и абсолютной реальности. При игре с возможностями каждый отдельный элемент содержания потенциально подвержен коррекции, но это не относится к установке в целом; когда же бредовая реальность превращается в абсолют, некорректируемость также становится абсолютной. Выяснив, что признаки собственно бредовой идеи состоят в первичном бредовом переживании и происшедшем в личности изменении, мы можем видеть, что бредовая идея может в содержательном плане характеризоваться корректностью, но при этом оставаться бредовой идеей (таковой, например, может быть идея о том, что идет мировая война). Впрочем, такая корректность случайна и необычна; чаще всего она появляется при бреде ревности. Корректная мысль обычно возникает как результат нормального опыта и поэтому имеет ценность также для других людей. Что касается бредовой идеи, то она имеет своим источником недоступное другим людям первичное переживание; соответственно, она не может быть обоснована. Мы распознаем ее только по тому, каким образом больной впоследствии пытается дать ей обоснование. Например, мы можем распознать бред ревности по его типичным признакам, при этом вовсе не нуждаясь в знании о том, действительно ли ревность данного субъекта оправдана или нет. Бред не перестает быть бредом оттого, что заболевшее лицо на самом деле становится жертвой супружеской неверности — часто лишь вследствие самого этого бреда. Осмысление бреда сопровождает его с самого момента возникновения. Оно может быть не более чем несистематизированным, лишенным ясности мышлением, характерным для острых психозов и хронических состояний, — хотя даже в этих случаях больным свойственно искать какие-то связи. В относительно умеренных хронических случаях мышление может быть более систематическим; осмысление бреда осуществляется на основании первичных переживаний и заключается в попытке объединить их в гармоничное целое с действительными восприятиями и знаниями больного. Осуществление этого иногда требует полной отдачи сил со стороны личности с развитым интеллектом. Таким образом строится бредовая система (Wahnsystem); взятая в собственном контексте, она полностью доступна пониманию, иногда отличается исключительным остроумием и остается непонятной только в своих последних основаниях — то есть на уровне первичного переживания46. Эти бредовые системы являются объективными осмысленными структурами и методологически относятся к области психологии творчества. (д) Бредовые идеи в собственном смысле и бредоподобные идеи Термин «бредовая идея», строго говоря, относится лишь к тем случаям, когда бред имеет своим источником некие первичные патологические переживания и может быть объяснен только изменениями в личности. Следовательно, истинная бредовая идея — это группа элементарных (первичных) симптомов. Что касается термина «бредоподобная идея» («wahnhafte Idee»), то он приберегается нами для «бреда», который доступным пониманию образом проистекает из других событий психической жизни и может быть психологически прослежен вплоть до лежащих в его основе определенных аффектов, стремлений, желаний и страхов. В случаях бредоподобных идей нам не нужно взывать к происшедшим в личности изменениям; напротив, мы можем полностью понять этот феномен, исходя из постоянного комплекса свойств данной личности или из какого-то временного эмоционального состояния. К бредоподобным идеям мы относим преходящие обманы, обусловленные ложными восприятиями и т. п., маниакальные и депрессивные «бредовые идеи» («бред» греха, обнищания, нигилистический «бред» и т. п.47), но прежде всего сверхценные идеи. Сверхценные идеи (ueberwertige Ideen) — это убеждения, сильно акцентированные благодаря аффекту, который может быть понят в терминах характерологических качеств данной личности и ее истории. Под воздействием этого сильного аффекта личность отождествляет себя с идеями, которые в итоге ошибочно принимаются за истинные. В психологическом аспекте упорное нежелание отказываться от сверхценных идей не отличается от научной приверженности истине или страстной политической или этической убежденности. Различие между этими феноменами состоит только в ложности сверхценных идей. Последние встречаются как у психопатов, так и у здоровых людей; они могут принимать также форму «бреда» — идей изобретательства, ревности, кверулянтства (сутяжничества) и т. п. Такие сверхценные идеи следует четко отличать от бреда в собственном смысле. Они представляют собой единичные идеи, развитие которых доступно пониманию, исходя из качеств и ситуации данной личности — тогда как истинные бредовые идеи суть непонятные в терминах данной личности или ее ситуации рассеянные продукты кристаллизации неясных бредовых переживаний и диффузных, путанных ассоциаций; правильнее было бы считать их симптомами болезненного процесса, который может быть идентифицирован также на основании других симптомов. (е) Проблема метафизических бредовых идей Бред часто проявляет себя в метафизических переживаниях больного. Переживания этого рода не могут быть оценены в терминах истинности или ложности, соответствия или несоответствия действительности. Однозначные выводы трудно делать даже в тех случаях, когда речь идет об эмпирической реальности — хотя в конечном счете обычно удается прийти к определенным оценкам. Мы можем изучать метафизические переживания в их шизофренических проявлениях, обусловливаемых процессом течения болезни, и при этом убеждаться, что метафизические прозрения (образы, символы), возникающие в ходе этих переживаний, в силу совершенно иных причин приобрели культурное значение в умах здоровых людей. Действительность для нас — это реальность в пространстве и времени. Прошедшее, будущее и настоящее для нормального человека действительны в формах «уже нет», «еще нет» и «теперь», но благодаря постоянному течению времени все кажется нереальным: прошедшего больше нет, будущее еще не наступило, а настоящее неумолимо исчезает. Временная реальность не есть действительность как таковая. Последняя существует как бы «поперек» времени, и любое метафизическое осознание представляет собой опыт и утверждение этой действительности. Ее настоящее постижение мы называем верой. Если эта действительность объективируется в нечто осязаемо присутствующее в этом мире (и, таким образом, вновь превращается в простую реальность), мы говорим о суеверии. О том, насколько велика потребность людей в том, чтобы удержать эту реальность мира, мы можем судить по их бездонному отчаянию, наступающему всякий раз, когда у суеверий отнимается их абсолютная значимость. Можно сказать, что суеверия — это «бред» нормальных людей. Только вера, трансцендируя в мире, может в силу своей безусловной жизненности и действенности быть уверенной в бытии как таковом, символом которого служит наше наличное бытие (Dasein) — не теряя почвы и как бы паря над тем и другим. Принято говорить, что разрушение «Я» отражается в шизофреническом переживании конца света. Это объяснение неполно. По существу, переживание конца света — это глубоко религиозное переживание символической истины, которая служила человеческой экзистенции на протяжении тысячелетий. Если мы хотим адекватно понять это переживание, мы должны рассматривать его само по себе, а не просто как некий извращенный психологический или психопатологический феномен. Религиозное переживание остается религиозным переживанием, независимо от того, идет ли речь о святом, душевнобольном или человеке, являющемся святым и душевнобольным одновременно. Бред — это болезненная форма проявления знания и заблуждения в отношении эмпирической реальности; это также болезненная форма проявления веры и суеверия в отношении метафизической действительности.
содержание ..
4
5
6
7 ..
|
|