Происхождение видов путем естественного отбора (Чарлз Дарвин) - часть 6

виды  имели  синие  цветки,  то  окраска  была  бы  родовым  признаком,  и  ее  изменение 
представлялось бы уже явлением более необыкновенным. Я выбрал этот пример потому, что к 
нему неприменимо объяснение, обычно предлагаемое большинством натуралистов, а именно, 
что видовые признаки более изменчивы, чем родовые, так как они относятся к частям, менее 
важным  в  физиологическом  отношении,  чем  те,  на  основании  которых  обычно 
устанавливаются  роды.  Я  полагаю,  что  это  объяснение  отчасти  верно,  хотя  не  в  прямом 
смысле; к этому я вернусь в главе, посвященной классификации. Было бы почти излишним 
приводить  факты в подтверждение  того,  что обычные  видовые  признаки  более  изменчивы, 
чем родовые, но по отношению к признакам, существенно важным, я неоднократно подмечал 
в  естественноисторических  трудах  следующее:  если  автор  с  изумлением  замечает,  что 
какой-либо важный орган (или часть), обычно весьма постоянный у большой группы видов, 
значительно различается у близкородственных видов, то нередко оказывается изменчивым у 
различных особей этого вида. А этот факт доказывает, что когда признак, имеющий вообще 
значение  родового,  опускается  в  своем  значении  и  приобретает  значение  лишь  видового 
признака,  он  часто  становится  изменчивым,  хотя  физиологическая  важность  его  остается 
прежней. Нечто подобное оказывается применимым и к уродствам: по крайней мере, Исидор 
Жоффруа  Сент-Илер,  по-видимому,  не  сомневается  в  следующем:  чем  более  нормальный 
орган  различается  у  видов одной  группы,  тем  более он  подвержен  аномалиям  у  отдельных 
особей. 

На  основании  обычного  воззрения,  по  которому  виды  были  независимо  сотворены, 

почему  определенная  часть  строения,  отличающаяся  от  той  же  части  других  независимо 
сотворенных  видов  этого  рода,  должна  быть  более  изменчивой,  чем  другие  части,  близко 
сходные у различных видов? 

Я не вижу возможности дать какое бы то ни было объяснение. Но с той точки зрения, что 

виды – только более резко выраженные и более постоянные разновидности, мы часто вправе 
ожидать,  что  у  них  продолжают  еще  варьировать  части  их  организации,  которые  начали 
варьировать  в  сравнительно  недавний  период  и  таким  образом  приобрели  свои  различия. 
Иначе говоря, признаки, по которым все виды одного рода между собою сходны и которыми 
они отличаются от близких родов, называются родовыми; эти признаки можно отнести за счет 
унаследования  их  от  общего  предка;  только  в  очень  редких  случаях  естественный  отбор 
совершенно  одинаковым  образом  мог  модифицировать  разные  виды,  приспособленные  к 
более  или  менее  различному  образу  жизни.  Так  как  эти  так  называемые  родовые признаки 
были  унаследованы  еще  до  того  периода,  когда  несколько  видов  впервые  ответвились  от 
своего общего предка и впоследствии совсем не варьировали или стали варьировать лишь в 
слабой  степени,  то  и  невероятно,  чтобы  они  варьировали  в  настоящее  время.  С  другой 
стороны,  признаки,  которыми  виды  одного  и  того  же  рода  различаются  между  собой, 
называются видовыми; и так как эти видовые признаки варьировали и сделались различными 
уже после того периода, когда виды ответвились от своего общего предка, то, вероятно, они 
часто и теперь еще должны быть до некоторой степени изменчивыми – во всяком случае более 
изменчивыми,  чем  те  части  организации,  которые  за  очень  длинный  период  оставались 
постоянными. 

 

Вторичные половые признаки изменчивы. 

 
Я полагаю, что натуралисты позволят мне не вдаваться в подробности и согласятся с тем, 

что вторичные половые признаки очень изменчивы. Они согласятся и с тем, что виды одной 
группы  более  различаются  между  собой  своими  вторичными  половыми  признаками,  чем 
другими чертами своей организации; сравните, например, степень различия между самцами 
куриных птиц (у которых вторичные половые признаки так сильно выражены) со степенью 
различия между самками. Причина первоначальной изменчивости этих признаков неясна, но 
мы можем объяснить себе, почему они не сделались такими постоянными и однородными, как 
другие признаки: они кумулируются половым отбором, который действует менее сурово, чем 

обычный отбор, так как он не влечет за собой смерть, а только ограничивает потомство менее 
предпочитаемого  самца.  Какова  бы,  однако,  ни  была  причина  изменчивости  вторичных 
половых  признаков,  они  изменчивы  в  высокой  степени,  половому  отбору  предоставлен 
широкий простор для действия, и он мог вследствие этого сообщить видам данной группы 
большую степень различия в этом отношении, чем в других. 

Замечателен  тот  факт,  что  вторичные  различия  между  двумя  полами  одного  вида 

обнаруживаются  обыкновенно  в  тех  же  частях  организации,  которыми  различаются  между 
собою и виды того же рода. В подтверждение этого факта я приведу первые попавшиеся два 
примера, которые у меня имеются, и так как различия в этих случаях весьма необыкновенного 
характера, отношение едва ли может быть случайным. Одинаковое число члеников в лапке – 
признак,  общий  для  очень  больших  групп  жуков;  но  у  Engidae,  как  заметил  Уэствуд 
(Westwood), число их сильно колеблется, и в то же время оно различно у обоих полов одного 
вида. Точно так же у роющих перепончатокрылых жилкование крыльев – признак, общий для 
больших  групп,  и  потому  крайне  важный,  но  у  некоторых  родов  жилкование  различно  у 
различных видов, а равно и у двух полов одних и тех же видов. Сэр Дж. Лаббок (J. Lubbock) 
недавно  заметил,  что  некоторые  мелкие  ракообразные  представляют  прекрасный  пример 
этого  закона:  «У  Pontella,  например,  половыми  признаками  являются  главным  образом 
передние антенны и пятая пара ног; видовые различия также представлены главным образом 
этими органами». Это отношение вполне ясно с точки зрения моей теории: для меня все виды 
одного рода так же несомненно происходят от общего предка, как и два пола одного и того же 
вида. Отсюда, если какая-нибудь часть строения общего предка или его ближайших потомков 
стала  изменчивой,  в  высшей  степени  вероятно,  что  вариации  будут  использованы 
естественным и половым отбором, чтобы приспособить различные виды к соответственным 
местам  в  экономии  природы  или  приспособить  оба  пола  одного  вида  друг  к  другу,  или, 
наконец, самцов к борьбе друг с другом за обладание самками. 

Итак,  я  прихожу  к  заключению,  что  нижеследующие  принципы  тесно  связаны между 

собой,  а  именно:  большая  изменчивость  видовых  признаков,  т.  е.  тех,  которыми  один  вид 
отличается от другого, по сравнению с признаками родовыми, т. е. теми, которыми обладают 
все  виды одного рода; часто встречающаяся высокая степень изменчивости той части тела, 
которая у какого-либо вида развита исключительным образом по сравнению с той же частью у 
других видов того же рода, и слабая степень изменчивости необычайно развитой части, если 
она  является  общей  для  целой  группы  видов;  большая  изменчивость  вторичных  половых 
признаков  и  их  значительное  различие  у  близкородственных  видов;  наконец,  вторичные 
половые  и  обычные  видовые  различия  обнаруживаются  обычно  в  одних  и  тех  же  частях 
организации.  Все  эти  принципы  определяются  главным  образом  следующим:  виды  одной 
группы являются потомками одного общего предка, от которого они унаследовали многое в 
их  общности:  недавно  и  глубоко  варьировавшиеся  части  будут  более  способны  все  еще 
продолжать  варьировать,  чем  части,  давно  унаследованные  и  не  варьировавшие; 
соответственно длительности истекшего времени естественный отбор более или менее полно 
пересилит  тенденцию к реверсии и дальнейшей изменчивости; половой отбор действует  не 
так  строго,  как  отбор  обыкновенный;  вариации  одних  и  тех  же  частей  кумулированы 
действием  естественного  и  полового  отбора  и  таким  образом  приспособлены  к 
вторично-половому и обычному их назначению. 

 

Различные виды представляют аналогичные вариации, вследствие чего 

разновидность какого-либо вида нередко приобретает признак, 

свойственный родственному виду, или возвращается к некоторым 

признакам более раннего предка. 

 
Эти  положения  более  понятны  применительно  к  нашим  домашним  расам.  Самые 

различные породы голубей в отдаленных друг от  друга странах представляют  подпороды с 
взъерошенными  перьями  на  голове  и  с  перьями  на  ногах;  признаками  этими  не  обладает 

исходный скалистый голубь; это, следовательно, аналогичные вариации у двух или большего 
числа  рас.  Часто  встречающиеся  14  или  даже  16  хвостовых  перьев  у  дутыша  можно 
рассматривать как вариацию, соответствующую нормальному строению другой подпороды – 
трубастого голубя. Я полагаю, никто не сомневается, что все подобные аналогичные вариации 
обязаны  своим  происхождением  унаследованной  различными породами  голубей  от  общего 
предка одинаковой конституции и наклонности к варьированию при воздействии одинаковых, 
нам неизвестных влияний. В растительном царстве есть случай аналогичной вариации в виде 
утолщенных стеблей, обыкновенно называемых корнями, у шведского турнепса и у Ruta baga 
–  растения,  которые  некоторыми  ботаниками  считаются  разновидностями,  возникшими  от 
одного общего предка при разведении; но если это предположение неверно, то мы будем и 
здесь иметь случай аналогичной вариации у двух так называемых различных видов; а к ним 
можно присоединить и третий, именно обыкновенную репу. Согласно обычному воззрению, 
по  которому  каждый  вид  создан  независимо  от  других,  мы  должны  сходство  в  утолщении 
стеблей  этих  трех  растений  приписать  трем  отдельным,  хотя  и  тесно  связанным,  актам 
творения,  а  не  vera  causa  (истинной  причине),  а  именно  их  общему  происхождению  и 
проистекающей  отсюда  наклонности  варьировать  одинаковым  образом.  Много  подобных 
случаев аналогичной вариации наблюдал Ноден (Naudin) в обширном семействе тыквенных и 
различные  авторы  –  у  наших  злаков.  Подобные  же  случаи,  встречающиеся  у  насекомых  в 
естественных  условиях,  недавно  были  с  большим  искусством  рассмотрены  м-ром  Уолшем 
(Walsh), сгруппировавшим эти явления под названием закона единообразной изменчивости. 

Однако у голубей мы встречаем и другой случай, именно появление время от времени у 

всех  пород  шиферно-голубой  окраски,  с  двумя  черными  полосами  на  крыльях,  белым 
надхвостьем, полосой на конце хвоста, с наружными перьями, отороченными белым при их 
основании.  Так  как  все  эти  признаки  характерны  для  родоначального  скалистого  голубя,  я 
полагаю, никто не будет сомневаться в том, что мы имеем здесь случай реверсии, а не новой 
аналогичной  вариации,  возникающей  у  различных  пород.  Мы  можем,  я  думаю,  уверенно 
прийти  к  этому  заключению,  ибо,  как  мы  видели,  эти  цветные  отметины  особенно  легко 
обнаруживаются у потомков при скрещивании двух разных и различно окрашенных пород; а в 
этих случаях нет ничего во внешних жизненных условиях, что вызывало бы появление вновь 
шиферно-голубой окраски и некоторых отметин, кроме влияния простого акта скрещивания 
по законам наследственности. 

Без сомнения, весьма изумителен этот факт появления вновь признаков, исчезнувших за 

много, по всей вероятности, за сотни поколений. Но когда какую-нибудь породу скрещивают 
только один  раз  с  другой  породой, полученное  потомство  время от  времени обнаруживает 
тенденцию  возвращаться  к  признакам  чужой  породы  через  много  поколений:  некоторые 
утверждают, до 12-го и даже до 20-го поколения. После 12 поколений доля крови, по ходячему 
выражению,  от  одного  предка  будет  только  1  на  2048  и  тем  не  менее,  по 
общераспространенному мнению, этот остаток чужой крови достаточен, чтобы сохранилась 
наклонность  к  реверсии.  У  породы,  которая  никогда  не  подвергалась  скрещиванию,  но  у 
которой оба родителя утратили какой-нибудь из признаков своего предка, эта сильная ли или 
слабая тенденция воспроизводить утраченный признак, может, как мы уже говорили ранее, 
сохраниться в неопределенном ряде поколений, хотя обыкновенно мы этого не наблюдаем. 
Когда  признак,  исчезнувший  у  данной  породы,  появляется  вновь  после  длинного  ряда 
поколений,  нельзя  предполагать,  что  будто  одна  особь  внезапно  уродилась  в  предка, 
отдаленного от  нее  несколькими  сотнями поколений:  наиболее  вероятной  будет  гипотеза о 
том, что в каждом последующем поколении данный признак таился в скрытом состоянии и 
только в силу неизвестных благоприятных условий, наконец, развился. Так, у берберийского 
голубя  (Barb),  очень  редко  производящего  сизых  особей,  в  каждом  поколении  существует, 
вероятно,  эта  скрытая  тенденция  давать  сизое  оперение.  Теоретически  невероятность 
передачи  такой  тенденции  через  длинный  ряд  поколений  не  больше,  чем  подобная  же 
передача  совершенно  бесполезных  или  рудиментарных  органов.  А  простая  наклонность  к 
образованию рудимента, действительно, иногда так наследуется. 

Так как предполагается, что все виды одного рода произошли от общего предка, можно 

ожидать,  что  они  будут  иногда  варьировать  аналогичным  образом,  так  что  разновидности 
двух  или большего числа видов будут  походить одна на другую или разновидность одного 
вида будет  походить по некоторым своим признакам на другой вид, который сам, согласно 
нашему  взгляду,  –  только  более  отчетливо  выраженная  и  постоянная  разновидность.  Но 
признаки, обусловленные исключительно аналогичной вариацией, будут, по всей вероятности, 
несущественными,  потому  что  сохранение  всех  функционально  важных  признаков  будет 
определяться естественным отбором в соответствии с различным образом жизни видов. Далее 
можно ожидать, что виды одного и того же рода будут просто обнаруживать возврат к давно 
утраченным признакам. Но так как нам неизвестен общий предок любой естественной группы, 
мы не в состоянии различить признаки аналогичные и реверсионные. Если бы, например, мы 
не  знали,  что  родоначальный  скалистый  голубь  не  имел  ни  оперенных  ног,  ни  хохлатой 
головы, мы не могли бы сказать, являются ли эти признаки наших домашних пород реверсией 
или только аналогичными признаками; но мы, пожалуй, признали бы сизую окраску за случай 
реверсии, так как число отметин, связанных с этой окраской, значительно, маловероятно их 
одновременное  появление  от  элементарной  вариации.  Еще  более  привел  бы  нас  к  этому 
выводу  тот  факт,  что  сизая  окраска  и  различные  отметины  столь  часто  появляются  при 
скрещивании  пород  с  различной  окраской.  Отсюда,  хотя  в  естественных  условиях 
обыкновенно  остается  под  сомнением,  какие  случаи  представляют  возврат  к  прежде 
существовавшим признакам, а какие являются новыми, но аналогичными вариациями, тем не 
менее,  на  основании  нашей  теории,  мы  должны  иногда  -обнаруживать,  что  варьирующий 
потомок какого-нибудь вида будет иметь признаки, уже имеющиеся у других членов той же 
группы. И это действительно так. Трудности в разграничении вариабельных видов связаны в 
значительной степени с тем, что разновидности, так сказать, подражают другим видам того же 
рода. Можно было бы привести также длинный список форм, промежуточных между другими 
двумя формами, которые лишь с сомнением можно признать за виды; а это доказывает, что 
эти  промежуточные  формы,  варьируя,  приобретали  признаки  других  форм,  если  только  не 
считать все эти тесно связанные между собой формы за независимо созданные виды. Лучшим 
доказательством  аналогичных  вариаций  служат  части  или  органы,  обычно  отличающиеся 
постоянством  своих  признаков,  но  порою  варьирующие  так,  что  в  известной  степени 
начинают  походить  на  соответствующую  часть  или  орган  родственного  вида.  Я  собрал 
длинный  список  таких  случаев;  но  здесь,  как  и  ранее,  я  нахожусь  в  очень  невыгодных 
условиях,  не  будучи  в  состоянии  его  привести.  Могу  только  повторить,  что  такие  случаи 
действительно встречаются и представляются мне весьма замечательными. 

Я  приведу,  однако, один  любопытный  и  сложный  случай,  не  потому,  что  он  касается 

важного признака, а потому, что он встречается у нескольких видов одного рода, отчасти в 
условиях  одомашнения,  отчасти  в  естественных  условиях.  Это  почти  наверное  случай 
реверсии. Осел иногда обладает весьма ясными поперечными полосами на ногах, подобными 
полосам на ногах зебры; утверждают, что они всего яснее видны у осленка, и по наведенным 
мною  справкам  я  полагаю,  что  это  верно.  Полоса  на  плече,  иногда  двойная  и  сильно 
вариабельная как по длине, так и по форме. Описан случай белого осла, но не альбиноса, у 
которого не было полосы ни на плече, ни на спине, а у ослов темной масти эти полосы иногда 
очень неявственны или совсем отсутствуют. У Палласова кулана, говорят, видали двойную 
плечевую полосу. М-р Блит видел экземпляр джигетая (hemionus) с ясной плечевой полосой, 
хотя обычно он ее не имеет, а полковник Пул (Poole) сообщил мне, что жеребята этого вида 
обыкновенно  имеют  полосатые  ноги  и  неясную  плечевую  полосу.  Квагга,  испещренная, 
подобно зебре, полосами на туловище, не имеет полос на ногах, но д-р Грей изобразил один 
экземпляр с ясными, напоминающими зебру, полосами на ногах. 

Что касается лошади, то я собрал в Англии факты касательно спинной полосы у лошадей 

самых  разнообразных  пород  и  всех  мастей;  поперечные  полосы  на  ногах  не  редкость  у 
буланых  (duns),  у  мышастых  (mouse-duns)  и  в  одном  случае  у  каурой  (chestnut),  и  я  видел 
однажды следы ее у гнедой лошади. Мой сын тщательно осмотрел и срисовал для меня одну 

саврасую (fallow-dun) бельгийскую ломовую лошадь с двойной полосой на каждом плече и 
полосами  на  ногах:  я  сам  видел  саврасого  девонширского  пони,  а  другого  маленького 
саврасого уэльсского пони знаю по тщательному описанию, сделанному для меня, – оба имели 
по три параллельные полосы на каждом плече. 

В северо-западной Индии каттиворская порода лошадей обычно оказывается полосатой; 

как  сообщил  мне  полковник  Пул,  изучавший  эту  породу  по  поручению  индийского 
правительства, лошадь без этих полос не считается чистокровной. На спине всегда имеется 
полоса, ноги большей частью полосатые, а плечевая полоса – двойная или тройная – обычна; 
сверх того, иногда имеются полосы и на щеках. Полосы всего явственнее у жеребенка, а  у 
старых  лошадей  иногда  совершенно  исчезают.  Полковник  Пул  заметил,  что  у  впервые 
ожеребившейся кобылы каттиворские жеребята, как серые, так и гнедые, полосаты. Я имею 
повод предполагать на основании сведений, сообщенных мне м-ром У. У. Эдуардзом (W. W. 
Edwards), что у английской скаковой лошади спинная полоса более обычна у жеребенка, чем у 
взрослого животного. Я сам недавно получил жеребенка от гнедой кобылы (происшедшей от 
туркменского  жеребца  и  фламандской  кобылы)  и  гнедого  английского  скакового  жеребца; 
когда  этому  жеребенку  было  около  недели,  он  имел  на  задней  части  туловища  и  на  лбу 
многочисленные очень узкие темные полосы, как у зебры, и слабо выраженную полосатость 
ног; но вскоре эти полосы совершенно исчезли. Не вдаваясь в дальнейшие подробности, скажу 
только, что я собрал данные относительно полос на плечах и на ногах у самых разнообразных 
пород лошадей из разных стран: от Британии до Восточного Китая и от Норвегии на севере до 
Малайского архипелага на юге. Во всех странах полосы встречаются всего чаще у буланых и у 
мышасто-буланых  лошадей:  под  названием  «буланые»  подразумевается  довольно  широкий 
круг мастей от буро-вороного до тесно примыкающего к кремовому цвету. 

Я  очень  хорошо  знаю,  что  полковник  Хамилтон  Смит  (Hamilton  Smith),  писавший  по 

этому  вопросу,  полагает,  что  различные  породы  лошадей  произошли  от  нескольких 
аборигенных  видов,  один  из  которых  –  «буланый»  –  был  полосат,  и  что  описанные  выше 
явления  вызваны  древними  скрещиваниями  с  этим  «буланым»  родоначальником.  Но  это 
воззрение может быть смело отвергнуто, так как в высшей степени невероятно, чтобы тяжелая 
бельгийская ломовая, уэльсский пони, норвежская лошадь, поджарая каттиворская порода и т. 
д., обитающие в весьма далеко отстоящих друг от друга частях света, все были скрещены с 
одним предполагаемым аборигенным родоначальником. 

Обратимся  теперь  к  результатам  скрещивания  различных  видов  лошадиного  рода. 

Роллин (Rollin)  утверждает, что обыкновенный мулат  осла и лошади особенно часто имеет 
полосы на ногах; по м-ру Госс (Gosse), в некоторых частях Соединенных Штатов около девяти 
мулов  из  десяти  имеют  полосатые  ноги.  Я  видел  однажды  мула,  у  которого  были  такие 
полосатые ноги, что его можно было принять за помесь с зеброй, а м-р У. Ч. Мартин (W. С. 
Martin) в своем превосходном сочинении о лошади приводит изображение подобного мула. 
На четырех раскрашенных рисунках гибридов между ослом и зеброй, которые я видел, ноги 
были гораздо более отчетливо полосаты, чем остальные части тела, а у одного из них была 
двойная плечевая полоса. Знаменитый гибрид лорда Мортона (Mortoii's) от кауровой кобылы 
и  жеребца  квагги,  и  даже  чистокровный  жеребенок,  полученный  впоследствии  от  той  же 
кобылы  и  черного  арабского  жеребца,  обладали  гораздо  более  резкими  поперечными 
полосами  на  ногах,  чем  даже  чистокровная  квагга.  Наконец,  и  это  также  крайне 
замечательный случай, доктор Грей приводит изображение гибрида между ослом и джигетаем 
(а он сообщает мне, что ему известен и второй такой же случай); и несмотря на то, что осел 
только  иногда  имеет  полосы  на  ногах,  а  джигетай  их  никогда  не  имеет  и  даже  не  имеет 
плечевой полосы, у этого гибрида все четыре ноги были полосатые, а на плечах он имел три 
короткие полосы, как у саврасых девонширских и уэльсских пород, и даже имел несколько 
нащечных полос подобно зебре. В отношении этого последнего факта я был так убежден в том, 
что даже цветная полоска не может быть результатом того, что обычно называют случаем, что 
исключительно из-за наличия нащечных полос  у этого гибрида осла и джигетая я запросил 
полковника Пула, не встречаются ли они и у каттиворской породы лошадей, отличающейся 

своею полосатостью, и получил, как мы уже видели, положительный ответ. 

Что  же  скажем  мы  об  этих  различных  фактах?  Мы  видим,  что  у  нескольких 

различающихся видов рода лошадей ноги путем простой вариации становятся полосатыми, 
как  у  зебры,  или  же  на  плечах  появляются  полосы,  как  у  осла.  У  лошади  мы  видим  эту 
наклонность  особенно  сильно  выраженной,  когда  масть  ее  приближается  к  буланой,  той 
именно, которая ближе подходит к обычной масти других видов этого рода. Появление полос 
не сопровождается какой-либо вариацией в форме или каким-либо другим новым признаком. 
Эта наклонность к приобретению полосатости особенно сильно обнаруживается у гибридов от 
наиболее резко различающихся видов. Припомним пример с различными породами голубей: 
они  происходят  от  голубя  (включая  сюда  два  или  три  подвида,  или  географические  расы) 
сизой окраски с определенными полосами и другими отметинами; и каждый раз, когда любая 
порода вследствие простой вариации приобретает сизую окраску, всегда вновь появляются и 
эти  полосы, и отметины,  но  без  каких-либо перемен  в  форме  или  других  признаках.  Когда 
самые  старые  и  устойчивые  породы  различной  окраски  скрещиваются,  у  помесей 
обнаруживается сильная наклонность к появлению вновь сизой окраски, полос и отметин. Я 
уже высказал мнение, что в объяснении появления вновь очень древних признаков наиболее 
вероятной представляется гипотеза, согласно которой у молоди каждого следующего друг за 
другом поколения имеется тенденция к воспроизведению этих давно утраченных признаков, и 
эта тенденция по неизвестным причинам иногда преобладает. И мы только что видели, что у 
некоторых  видов  рода  лошадей  полосы  либо  более  отчетливы,  либо  появляются  чаще  у 
молодых животных, чем у старых. Назовите видами породы голубей, из которых известное 
число сохранило свое постоянство в течение столетий, и как точно совпадает этот случай с тем, 
что мы видим у видов рода лошадей! Что касается меня, то я с уверенностью заглядываю в 
глубь прошлого, от которого нас отделяют тысячи тысяч поколений, и вижу там животное, 
полосатое, как зебра, но в других отношениях, быть может, совершенно иначе построенное и 
оказавшееся общим  предком нашей  домашней  лошади  (безразлично,  происходит  ли она от 
одного или нескольких диких родоначальников), осла, джигетая, квагги и зебры. 

Но тот, кто верит, что каждый вид лошадей был создан независимо от остальных, будет, 

вероятно, утверждать: во-первых, каждый вид был создан с наклонностью варьировать как в 
естественных условиях, так и при доместикации в указанном специальном направлении, так 
что часто становился полосатым, подобно другим видам этого рода; и, во-вторых, каждый вид 
был создан с сильно выраженной наклонностью к тому, чтобы при скрещивании с видами, 
живущими в отдаленных частях света, образовать гибриды, сходные по своей полосатости не 
со своими родителями, а с другими видами того же рода. Допустить такой взгляд значило бы, 
как мне кажется, отказаться от действительной причины ради мнимой или, по крайней мере, 
неизвестной. Он превращает творения бога в насмешку и обман; я мог бы почти с таким же 
успехом  согласиться  с  невежественными  творцами  древних  космогонии  в  том,  что 
ископаемые  раковины  никогда  не  были  живыми,  но  созданы  из  камня  в  подражание 
моллюскам, живущим на морском берегу. 

 

Краткий обзор. 

 
Наше  незнание  законов  вариации  глубоко.  Ни  в  одном  из  100  случаев  мы  не  можем 

определить  причину,  почему  тот  или  другой  орган  изменился.  Но  во  всех  случаях,  где  мы 
обладаем средствами для сравнения, оказывается, что образование меньших различий между 
разновидностями одного вида вызывается действием тех же законов, что и больших различий 
между видами одного рода. Перемены в условиях обычно вызывают только колеблющуюся 
вариабельность, но иногда ведут к прямым и определенным результатам: и эти результаты с 
течением времени могут  сделаться более сильно выраженными, хотя в пользу этого еще не 
имеется  достаточного  доказательства.  Привычка  –  в  образовании  конституциональных 
особенностей,  употребление  –  в  усилении  органа  и  неупотребление  –  в  их  ослаблении  и 
уменьшении  во  многих  случаях  кажутся  мощными  в  своем  действии.  Части  гомологичные 

склонны  варьировать  одинаковым  образом,  а  равно  и  связываться  друг  с  другом. 
Модификация  твердых  и  наружных  частей  действует  на  части мягкие  и внутренние.  Когда 
одна какая-нибудь часть сильно развивается, она, возможно, отвлекает питательные вещества 
от  с  нею  смежных  частей,  и  всякая  часть  организации,  которая  может  быть  устранена  без 
ущерба, будет  устранена. Изменения в строении в раннем возрасте могут воздействовать на 
части,  развивающиеся  позднее;  несомненно,  встречаются  многочисленные  случаи 
коррелятивной  вариации,  природу  которой  мы  не  способны  понять.  Части,  многократно 
повторяющиеся, изменчивы как в своем числе, так и в строении, и это, вероятно, проистекает 
из отсутствия строгой специализации таких частей для какой-либо особой функции, так что их 
модификациям не препятствовал естественный отбор. Последствием этой же причины, быть 
может, является факт, что органические существа, стоящие на низших ступенях органической 
лестницы,  более  изменчивы,  чем  вышестоящие,  вся  организация  которых  более 
специализирована.  Органы  рудиментарные,  будучи  бесполезными,  не  подпадают  под 
действие  естественного  отбора  и  поэтому  изменчивы.  Признаки  видовые,  т.  е.  признаки, 
которыми виды одного рода стали различаться с того времени, как они ответвились от общего 
предка, более изменчивы, чем признаки родовые, т. е. такие, которые унаследованы издавна и 
у которых на протяжении указанного периода не возникали различия. В этих замечаниях мы 
касались  специальных  органов  или  частей,  но  тем  не  менее  изменчивых,  потому  что  они 
варьировали  еще  недавно  и  вследствие  этого  становились  различными;  но  во  II  главе  мы 
видели,  что  тот  же  принцип  применим  и  к  особи  в  целом.  Мы  убедились,  что  в  области, 
заключающей  много  видов  данного  рода,  т.  е.  где  недавно  происходило  значительное 
изменение  и  дифференцировка  или  где  активно шло  производство новых  видовых  форм,  в 
такой области и у таких видов мы и в настоящее время встречаем в среднем наибольшее число 
разновидностей. Вторичные половые признаки очень изменчивы; они же сильно различаются 
у  видов  одной  группы.  Изменчивость  одних  и  тех  же  частей  организации  обычно  была 
полезной как для образования вторичных половых различий между двумя полами одного вида, 
так  и  образования  видовых  различий  между  видами  одного  рода.  Всякая  часть  или  орган, 
чрезмерно или исключительным образом развитые по сравнению с той же частью или органом 
у родственных видов, должны были подвергнуться модификации в необычайных размерах со 
времени возникновения этого рода; отсюда нам понятно, почему они еще часто изменчивы в 
гораздо  более  значительной  мере,  чем  другие  части,  так  как  вариация  представляет 
медленный  и  долго  длящийся  процесс  и  естественный  отбор  в  подобных  случаях  не 
располагал  до  сих  пор  достаточным  временем,  чтобы  осилить  тенденцию  к  дальнейшей 
изменчивости  и  реверсии  к  менее  модифицированному  состоянию.  Но  когда  вид  с 
необычайно 

развитым 

органом 

сделался 

родоначальником 

многочисленных 

модифицированных потомков, что, согласно моему взгляду, должно быть крайне медленным 
процессом, требующим огромного промежутка времени, то в подобном случае естественный 
отбор уже успел сообщить этому органу постоянные черты, несмотря на необычайность его 
развития. Виды, унаследовавшие от своего общего предка почти одинаковую конституцию и 
подвергшиеся  воздействию  сходных  условий,  естественно,  имеют  наклонность  давать 
аналогичные  вариации  или  иногда  возвращаются  к  некоторым  признакам  своих  далеких 
предков.  Хотя,  из-за  реверсии  и  аналогичной  вариации,  новые  и  важные  модификации  не 
могут  возникать,  такие  модификации  будут  добавляться  к  прекрасному  и  гармоничному 
многообразию природы. 

Какова бы ни была причина, быть может, каждого слабого различия между потомством и 

их родителями – и причина для каждого из них должна существовать, – мы имеем основание 
полагать,  что  неуклонное  кумулирование  благоприятных  различий  вызвало  все  наиболее 
важные модификации строения в связи с образом жизни каждого вида. 

 
 

Глава VI. Трудности теории 

 

Трудности теории происхождения посредством модификации. 

 
Уже задолго до того, как читатель дошел до этого раздела моей книги, он столкнулся с 

множеством  трудностей.  Некоторые  из  них  настолько  серьезны,  что  я  до  сих  пор  не  в 
состоянии был подумать о них без некоторого трепета; но, насколько я могу судить, большая 
часть из них только кажущиеся, а реальные не являются, я думаю, роковыми для теории. 

Эти трудности и возражения могут быть разделены на четыре группы: во-первых, если 

виды произошли от других видов путем тонких градаций, то почему же мы не видим повсюду 
бесчисленных  переходных  форм?  Почему  вся  природа  не  представляет  хаоса,  вместо  того 
чтобы виды были, как мы это видим, хорошо разграничены? 

Во-вторых,  возможно  ли,  чтобы  животное,  например  с  образом  жизни  и  строением 

летучей  мыши,  могло  образоваться  путем  модификации  другого  животного  с  совершенно 
иным  образом  жизни  и  строением?  Можно  ли  поверить,  что  естественный  отбор  мог 
произвести,  с  одной  стороны,  орган  такого  ничтожного  значения,  каков  хвост  жирафы, 
служащий  только  для  того,  чтобы  отгонять  мух,  а  с  другой  стороны,  такой  изумительный 
орган, каким является глаз? 

В-третьих,  могут  ли  инстинкты  быть  приобретены  и  модифицированы  посредством 

естественного отбора? Что скажем мы об инстинкте, который заставляет пчелу строить соты и 
практически предвосхищает открытия мудрых математиков? 

В-четвертых, как объяснить, что виды при скрещивании оказываются стерильными или 

производят  стерильное  потомство,  между  тем  как  при  скрещивании  разновидностей 
фертильность их не страдает? 

Первые  две  группы  трудностей  будут  разобраны  в  этой главе, некоторые  возражения 

будут рассмотрены в следующей главе, а инстинкт и гибридизация – в двух дальнейших. 

 

Об отсутствии или редкости переходных разновидностей. 

 
Так как естественный отбор действует только путем сохранения полезных модификаций, 

то в стране полностью заселенной каждая новая форма будет стремиться занять место менее 
совершенной родительской формы или других менее благоприятствуемых форм, с которыми 
она  вступает  в  конкуренцию,  и,  наконец,  истребит  их.  Таким  образом,  вымирание  и 
естественный отбор идут рука об руку. Отсюда, если мы признаем, что каждый вид является 
потомком  какой-то  нам  неизвестной  формы,  то  родоначальная  форма  и  все  переходные 
разновидности  должны  вообще  оказаться  истребленными  самим  процессом  образования  и 
совершенствования новой формы. 

Почему  же  мы  не  встречаем  бесчисленные  переходные  формы  похороненными  в 

несметном числе и в земной коре, если на основании этой теории они существовали ранее? 
Этот вопрос удобнее будет разобрать в главе о неполноте геологической летописи; здесь же я 
только  отмечу  следующее:  по  моему  мнению,  ответ  на  него  связан  с  летописью,  которая 
далеко  не  так  полна,  как  обычно  принято  думать.  Земная  кора  –  обширный  музей,  но  его 
естественные  коллекции  собирались  очень  несовершенным  образом  и  лишь  через  долгие 
промежутки времени. 

Но можно возразить, что когда несколько близкородственных видов обитают в одной и 

той же области, мы, конечно, должны находить и теперь много переходных между ними форм. 
Остановимся на простом примере: путешествуя по какому-нибудь континенту с севера на юг, 
мы  обычно  встречаем  через  последовательные  промежутки  близкородственные  или 
замещающие виды, очевидно, занимающие почти одни и те же места в естественной экономии 
страны. Эти замещающие виды нередко встречаются и перемешиваются друг с другом, но по 
мере  того,  как  один  все  более  редеет,  другой  все  чаще  встречается,  пока  один  не  будет 
замещен  другим.  Но  если  мы  сравним  эти  виды  там,  где  они  совместно  встречаются,  они 
обычно  так  же  абсолютно отличаются  друг  от  друга  во  всех  подробностях  строения,  как  и 
особи, взятые из центра области, обитаемой каждым из них. На основании моей теории эти 

родственные  виды  происходят  от  общего  предка;  в  процессе  модификации  каждый  из  них 
сделался  адаптированным  к  условиям  жизни  в  своей  области,  заместил  и  истребил  свою 
родоначальную  форму  и  все  переходные  разновидности  между  его  прежним  состоянием  и 
современным.  Поэтому  мы  не  должны  ожидать,  чтобы  в  настоящее  время  встретились 
многочисленные переходные разновидности в каждой области, хотя они должны были здесь 
существовать  и,  может  быть,  сохранились  в  ископаемом  состоянии.  Но  почему  же  мы  не 
встречаем тесно связанных между собой промежуточных разновидностей в промежуточной 
полосе,  представляющей  и  промежуточные  жизненные  условия?  Эта  трудность  долго 
озадачивала меня. Однако, я полагаю, она может быть в значительной мере объяснена. 

Прежде всего из того факта, что известная область теперь является непрерывной, можно 

лишь с большой осторожностью заключить, что она была такою же непрерывной и в течение 
долгого периода. Геология убеждает нас в том, что большинство материков было разбито на 
острова даже в конце третичного периода, а на таких островах различающиеся виды могли 
образоваться  независимо  друг  от  друга,  без  всякой  возможности  возникновения 
промежуточных  между  ними  разновидностей  в  промежуточных  зонах.  Путем  перемен  в 
очертаниях суши и климате морские области, теперь непрерывные, еще в недавние времена 
могли нередко представляться более разобщенными и менее однообразными, чем в настоящее 
время. Не стану останавливаться на этом способе избежать трудностей, так как я полагаю, что 
многие хорошо выраженные виды образовались на вполне непрерывных площадях; но в то же 
время  я  нисколько  не  сомневаюсь,  что  прежняя  раздробленность  ныне  непрерывных 
площадей играла важную роль в образовании новых видов, в особенности по отношению к 
свободно между собой скрещивающимся и кочующим животным. 

Обращаясь  к  современному  распространению видов  в обширной области,  мы обычно 

замечаем, что они довольно многочисленны на большой территории, затем около ее границ 
довольно резко начинают  редеть и, наконец, исчезают. Таким образом, нейтральная полоса 
между  двумя  замещающими  видами  обычно  узка  по  сравнению  с  областями, 
принадлежащими каждому из них. То же мы наблюдаем при поднятии в горы, и порою просто 
удивительно,  насколько  резко,  как  это  наблюдал  Альфонс  Декандоль,  исчезают  обычные 
альпийские виды. Тот же факт был замечен Э. Форбзом (Е. Forbes) при исследованиях драгой 
морских глубин. У тех, кто смотрит на климат и физические условия жизни как на наиболее 
важные элементы, определяющие распространение организмов, эти факты должны удивлять, 
так как климат и высота или глубина меняются с нечувствительной постепенностью. Но когда 
мы  держим  в  уме,  что  почти  каждый  вид  даже  в  центре  своего  распространения  мог  бы 
чрезвычайно повысить свою численность, если бы он не конкурировал с другими видами, что 
почти все виды живут на счет других видов или сами служат им добычей, словом, что каждое 
органическое  существо,  прямо  или  косвенно,  связано  наиважнейшим  образом  с  другими 
органическими  существами,  тогда  мы  убеждаемся,  что  распространение  обитателей 
какой-либо страны никоим образом не зависит исключительно от нечувствительных перемен 
в физических условиях, но в значительной мере – от присутствия других видов, которыми они 
питаются, или которыми они уничтожаются, или с которыми вступают в конкуренцию; а так 
как  эти  виды  уже  достаточно  отграничены,  а  не  сливаются  друг  с  другом  путем 
нечувствительных  переходов,  то  и  распространение  любого  вида,  зависящее  от 
распространения  других  видов,  будет  обнаруживать  тенденцию  к  резкому  обозначению 
границ.  Сверх  того,  каждый  вид  у  границ  своего  распространения,  где  он  существует  в 
небольшом  числе,  при  колебаниях  в  численности  его  врагов  или  его  добычи  или  при 
колебаниях сезонных условий будет крайне подвержен полному истреблению, и вследствие 
этого его географическая область сделается еще отчетливее отграниченной. 

Так  как  родственные  или  замещающие  виды,  населяющие  непрерывную  область, 

обычно распространены таким образом, что каждый распространен в широких пределах со 
сравнительно узкой нейтральной полосой между ними, где они довольно внезапно начинают 
редеть, и так как разновидности не отличаются существенно от видов, то это правило должно, 
по-видимому, относиться к тем и другим: если мы возьмем варьирующий вид, занимающий 

весьма обширный ареал, то окажется, что две разновидности приспособлены к двум большим 
областям,  а  третья  –  к  узкой  промежуточной  зоне.  Следовательно,  промежуточная 
развновидность, как существующая на малой и узкой площади, будет представлена меньшим 
числом особей, и, насколько я мог усмотреть, это правило действительно оправдывается на 
разновидностях в естественных условиях. Я встретил поразительные примеры этого правила 
по  отношению  к  разновидностям,  промежуточным  между  резко  выраженными 
разновидностями  рода  Balanus.  И,  по-видимому,  на  основании  сведений,  сообщенных  мне 
м-ром  Уотсоном,  д-ром  Эйса  Греем  и  м-ром  Вулластоном,  разновидность,  промежуточная 
между  двумя  формами,  обычно  бывает  численно  гораздо  беднее,  чем  формы,  которые  она 
связывает.  Но  если  только  мы  положимся  на  эти  свидетельства  и  факты  и  придем  к 
заключению,  что  разновидности,  связывающие  две  другие  разновидности,  представлены 
обычно меньшим числом особей, чем формы, ими связываемые, тогда мы поймем, почему эти 
промежуточные разновидности не могут сохраниться в течение длительного периода, почему, 
как общее правило, они должны быть истреблены и исчезнуть скорее, чем формы, которые 
они первоначально связывали. 

Всякая форма меньшей численности, как уже было замечено, имеет больше шансов быть 

истребленной, чем форма многочисленная; а в данном частном случае промежуточная форма 
особенно подвергается вторжениям близкородственных форм, обитающих по обе стороны от 
нее. Но еще важнее следующее соображение: во время процесса дальнейшие модификации, в 
результате 

которого 

две 

разновидности 

предположительно 

преобразованы 

и 

усовершенствованы до уровня двух различных видов, эти две разновидности, представленные 
большим  числом  особей  и  населяющие  большие  площади,  будут  иметь  значительное 
преимущество  над  промежуточной  разновидностью,  малочисленной  и  живущей  в  узкой 
промежуточной  зоне.  Преимущество  их  состоит  в  том,  что  более  богатые  особями  формы 
будут  иметь  во  всякий  данный  период  большую  возможность  представлять  естественному 
отбору  дальнейшие  благоприятные  вариации  для  их  распространения,  чем  более  редкие 
формы,  представленные  меньшим  числом особей.  Таким образом, в  битве  за  жизнь  формы 
более  обычные  будут  склонны  побеждать  и  вытеснять  формы  менее  обычные,  так  как  эти 
последние  медленнее  модифицируются  и  улучшаются.  Этот  же  принцип,  я  полагаю, 
объясняет  изложенный  во  II  главе  факт:  в  каждой  стране  виды  обычные  представляют  в 
среднем большее число хорошо выраженных разновидностей, чем виды редкие. Поясню это 
примером:  положим,  что  где-нибудь  содержат  три  разновидности  овцы,  из  которых  одна 
адаптирована к обширной горной области, другая – к сравнительно узкой холмистой полосе, а 
третья – к широкой равнине у подножия этих гор; предположим далее, что местные жители с 
одинаковым  вниманием  и  выдержкой  заботятся  об  усовершенствовании  этих  пород  путем 
отбора;  вероятность  успеха  в  этом  случае  будет  целиком  на  стороне  более  крупных 
владельцев  горных  и  равнинных  участков,  совершенствующих  свои  породы  быстрее,  чем 
мелкие владельцы в промежуточной холмистой полосе; следовательно, усовершенствованные 
горная и равнинная породы быстро вытеснят менее усовершенствованную породу холмистой 
полосы,  и,  таким  образом,  две  первоначально  более  многочисленные  породы  придут  в 
непосредственное  соприкосновение  друг  с  другом  и  между  ними  не  будет  больше 
вытесненной промежуточной породы. 

Подводя  итог  сказанному,  я  полагаю,  что  виды  сделались  довольно  четко 

разграниченными объектами и никогда не представляют неразрешимого хаоса варьирующих 
и промежуточных звеньев: во-первых, потому что  новые разновидности образуются весьма 
медленно,  так  как  вариации  –  процесс  медленный  и  естественный  отбор  ничего  не  может 
сделать,  пока  не  встретятся  благоприятные  индивидуальные  различия  и  вариации  и  пока 
какое-либо место в естественном строе данной страны сможет быть занято с большим успехом 
некоторыми  модификациями  одного  или  нескольких  ее  обитателей.  А  такие  новые  места 
будут зависеть от медленных перемен в климате, от случайной иммиграции время от времени 
новых  обитателей  и,  по  всей  вероятности,  еще  более  от  медленной  модификации  старых 
обитателей  страны,  от  действия  вновь  образовавшихся  и  старых  форм,  а  также 

взаимодействия между ними. Таким образом, в какой-нибудь данной области и в данное время 
мы  можем  ожидать  только  небольшое  число  видов,  представляющих  незначительные  и 
сколько-нибудь постоянные модификации в строении; и это в действительности наблюдается. 

Во-вторых,  ареалы,  теперь  непрерывные,  нередко  еще  в  недавнем  прошлом 

представляли  изолированные  части,  в  которых  многочисленные  формы  (особенно 
принадлежащие к классам, у которых соединение для каждого рождения обязательно, а образ 
жизни  бродячий)  могли  обособленно  друг  от  друга  достигнуть  различий,  достаточных  для 
признания замещающих видов. В этом случае переходные разновидности между различными 
замещающими  видами  и  общим  предком  должны  были  некогда  существовать  в  каждой 
изолированной части страны, но в процессе естественного отбора эти соединительные звенья 
были  замещены  другими  формами и  уничтожены,  так  что они  более не обнаруживаются  в 
живом состоянии. 

В-третьих,  когда  две  или  большее  число  разновидностей  образовались  в  различных 

частях  совершенно  непрерывного  ареала,  то  в  промежуточной  зоне  сначала  образовались, 
вероятно,  и  промежуточные  разновидности,  но  их  существование  чаще  всего  было 
скоропреходящим. По указанным ранее соображениям (заимствованным из наших сведений о 
современном распространении родственных или замещающих видов, а равно и признанных 
разновидностей)  эти  промежуточные  разновидности  будут  представлены  в промежуточных 
зонах меньшим числом особей, чем те разновидности, которые они склонны связывать. Уже 
по  одной  этой  причине  промежуточные  разновидности  будут  подвержены  случайному 
истреблению,  а  в  дальнейшем  процессе  модификации  посредством  естественного  отбора 
будут побеждены и замещены формами, которые они связывают, потому что эти последние 
благодаря  большей  их  численности  будут  в  целом  представлять  больше  разновидностей  и, 
следовательно,  будут  еще  более  совершенствоваться  посредством  естественного  отбора  и 
приобретать еще новые преимущества. 

И наконец, имея в виду не отдельный отрезок времени, а все время в целом, мы должны 

допустить, если только моя теория верна, что бесчисленные промежуточные разновидности, 
тесно связывающие все виды одной группы, когда-то несомненно существовали; но, как уже 
не раз было замечено, самый процесс естественного отбора постоянно обладает склонностью 
истреблять родоначальные формы и промежуточные звенья. Следовательно, свидетельство об 
их прежнем существовании можно найти среди ископаемых остатков, сохранившихся, как мы 
попытаемся показать в одной из будущих глав, только в виде крайне неполной, отрывочной 
летописи. 

 

Об органических существах с особым образом жизни и строением, об их 

происхождении и переходах между ними. 

 
Противники тех взглядов, которых я держусь, спрашивают, каким образом, например, из 

сухопутного хищного животного могло образоваться водное, ибо как могло существовать это 
животное  в  своем  переходном  состоянии?  Нетрудно  было  бы  показать,  что  и  теперь 
существуют  хищные  животные,  представляющие  все  последовательные  промежуточные 
ступени от старого сухопутного до водного образа жизни; а так как каждое из них существует 
посредством  борьбы  за  жизнь,  то  они,  очевидно,  хорошо  приспособлены  к  своему  месту  в 
природе.  Посмотрите  на  североамериканскую  Mustela  vison,  имеющую  перепонки  между 
пальцами и сходную с выдрой своим мехом, короткими ногами и формой хвоста. Летом это 
животное кормится рыбой, за которой ныряет под воду, а в течение длинной зимы покидает 
замерзшие  воды  и  охотится,  подобно  другим  хорькам,  на  мышей  и  других  сухопутных 
животных.  Если  взять  другой  случай  и  спросить,  каким  образом  из  насекомоядного 
четвероногого могла образоваться летучая мышь, то на этот вопрос ответить было бы гораздо 
труднее. И все же я думаю, что подобные трудности не имеют большого веса. 

Здесь, как и в других случаях, я снова нахожусь в невыгодном положении, так как из 

многочисленных  собранных  мною  поразительных  фактов  могу  привести здесь  только один 

или два примера переходного образа жизни и строения у близких между собою видов, а также 
возникшего – временного или постоянного – многообразия в образе жизни в пределах одного 
и  того  же  вида.  Но  мне  кажется,  что  только  длинный  ряд  подобных  примеров  может 
уменьшить трудности в частных случаях, подобных, например, летучей мыши. 

Посмотрите на семейство белок; вы встретите здесь тончайшие градации от животных с 

хвостами  только  слегка  сплюснутыми  или  от  других,  у  которых,  по  замечанию  сэра  Дж. 
Ричардсона  (J.  Richardson),  задняя  часть  тела  слегка  расширена  и  кожа  на  боках  слегка 
мешковата,  к  так  называемым  летучим  белкам,  у  которых  конечности  соединены  друг  с 
другом  и  даже  с  основанием  хвоста  широкой  складкой  кожи,  служащей  парашютом  и 
позволяющей им скользить по воздуху с дерева на дерево на поразительные расстояния. Едва 
ли  можно  сомневаться в  том,  что  такой орган  полезен  каждой  любой  своеобразной  группе 
белок в их естественной обстановке, помогая им спасаться от хищных зверей и птиц и быстрее 
собирать пищу или, как можно думать, уменьшая иногда опасность падения. Но из этого не 
следует, что строение каждой белки наилучшее из всех, какие мыслимы при всех возможных 
условиях. Если произойдут перемены в климате и растительности, если иммигрируют другие 
конкурирующие с ними грызуны или новые хищники или если старые модифицируются, все 
аналогии  заставят  нас  признать,  что  количество  по  крайней  мере  некоторых  белок 
уменьшится  или  они  исчезнут,  если  только  не  будет  соответствующим  образом 
модифицировано  и  усовершенствовано  их  строение.  Потому-то  я  и  не  вижу  трудности, 
особенно при меняющихся жизненных условиях, в том, чтобы сохранялись особи с все более 
развитыми боковыми перепонками, что каждая модификация в этом направлении полезна и 
получала  распространение  до  тех  пор,  пока  кумулированием  результатов  этого  процесса 
естественного отбора не образовалась бы вполне совершенная так называемая летучая белка. 

А  теперь  взгляните  на  Galeopithecus,  или  так  называемого  летучего  лемура,  которого 

прежде  относили  к  летучим  мышам,  а  теперь  относят  к  насекомоядным  (Insectivora). 
Чрезвычайно широкая боковая перепонка простирается у него от углов челюстей до хвоста и 
включает  конечности  с  удлиненными  пальцами.  Эта  боковая  перепонка  снабжена 
растягивающим ее мускулом. Хотя в настоящее время не существует промежуточных звеньев 
этого  органа,  приспособленного  к  скольжению  по  воздуху,  которые  связывали  бы 
Galeopithecus с другими Insectivora, тем не менее нетрудно предположить, что  такие звенья 
некогда существовали и каждая развилась таким же образом, как менее совершенный орган 
летучих  белок,  причем  каждая  ступень  формирования  этого  органа  была  полезна  для  его 
обладателя. Я не вижу также непреодолимого затруднения к дальнейшему допущению, что 
соединенные  перепонкой  пальцы  и  предплечья  Galeopithecus  могли  путем  естественного 
отбора  значительно  удлиниться,  а  это  уже  привело  к  образованию  из  данного  животного 
летучей  мыши,  по  крайней  мере,  поскольку  дело  касается  органов  летания.  У  некоторых 
летучих мышей, у которых летательная перепонка простирается от вершины плеча до хвоста и 
включает задние конечности, мы, по всей вероятности, должны усматривать следы аппарата, 
первоначально приспособленного скорее к скольжению по воздуху, чем к полету. 

Если  бы  вымерло  около  дюжины  родов  птиц,  кто  бы  отважился  предположить,  что 

когда-то  существовали  птицы,  которые  использовали  свои  крылья  как  хлопушки,  подобно 
толстоголовой утке (Micropterus eytoni), как плавники в воде или как передние ноги на суше, 
подобно  пингвину,  как  паруса,  подобно  страусу,  или,  подобно  Apteryx,  сохранили  их  без 
всякой  функции?  И  тем  не  менее  строение  каждой  из  этих  птиц  пригодно  для нее  при тех 
жизненных  условиях,  которым  она  подвергается,  потому  что  каждая  из  них  живет 
посредством  борьбы;  но  оно  никоим  образом  не  может  быть  признано  наилучшим  из  всех 
возможных при любых возможных условиях. Из сказанного не следует делать вывода, будто 
приведенные последовательные ступени в строении крыла, которые, быть может, являются 
все результатом неупотребления, представляют действительные шаги на пути приобретения 
птицами  их  высокоразвитой  способности  к  полету,  но  показывают,  по  крайней  мере, 
возможные разнообразные формы перехода. 

Зная, что в таких приспособленных к дыханию в воде классах, как Crustacea и Mollusca, 

встречаются  немногочисленные  формы,  адаптированные  к  жизни  на  суше;  зная,  что 
существуют  летающие  птицы  и  млекопитающие,  летающие  насекомые  разного  рода,  а 
когда-то существовали и летающие пресмыкающиеся, вполне мыслимо, что и летучие рыбы, 
скользящие  в  воздухе,  слегка  приподымаясь  и  поворачиваясь  на  ходу  при  помощи  своих 
трепещущих плавников, могли быть модифицированы в настоящих крылатых животных. Если 
бы это действительно осуществилось, то кому бы теперь пришло в голову, что эти крылатые 
животные были некогда, в раннем переходном состоянии, обитателями открытого океана и 
пользовались  своими  зачаточными  летательными  органами,  насколько  нам  известно, 
исключительно для того, чтобы спасаться от преследования их другими рыбами? 

Когда мы встречаем орган, высокосовершенный к выполнению какой-либо специальной 

функции,  каково  крыло  птицы  для  полёта,  мы  должны  держать  в  уме,  что  животные, 
представлявшие ранее переходные ступени строения, только в редких случаях могли выжить 
до настоящего  времени,  так  как  были  замещены  своими преемниками,  которые  градуально 
становились более совершенными посредством естественного отбора. Более того, мы можем 
заключить,  что  переходные  состояния  между  двумя  структурами,  приспособленными  к 
совершенно различному образу жизни, в ранние периоды редко развивались в значительном 
числе  и  у  многих  второстепенных  форм.  Таким  образом,  если  вернуться  к  нашему 
воображаемому  примеру  с  летучей  рыбой,  представляется  маловероятным,  чтобы  рыбы, 
способные  к  настоящему  летанию,  могли  развиться  в  виде  многих  второстепенных  форм, 
выполняющих задачу преследования разнообразной добычи различными путями, – на суше и 
в воде, – пока их органы полёта не достигли такой высокой степени совершенства, которая 
давала бы им решительное преимущество над другими животными в битве за жизнь. Отсюда 
вероятность нахождения в ископаемом состоянии видов с переходными ступенями в строении 
органов будет всегда меньше, чем видов с вполне выработанными органами, так как первые 
всегда были менее многочисленны. 

Я  теперь  приведу  два-три  примера  многообразия  и  перемен  в  образе  жизни  у  особей 

одного вида. В каждом из этих случаев естественный отбор мог легко адаптировать строение 
животного к переменам в образе жизни или исключительно к одной из его привычек. Однако 
очень  трудно  решить,  да  для  нас  и  несущественно,  происходят  ли  сначала  перемены  в 
привычках, а затем в строении органов, или, наоборот, слабые модификации в строении ведут 
к  изменениям  в  привычках;  и  то  и  другое,  по  всей  вероятности,  часто  имеет  место  почти 
одновременно.  В  качестве  примера  изменившихся  привычек  достаточно  указать  на  многих 
британских  насекомых,  питающихся  теперь  экзотическими  растениями или исключительно 
искусственными  продуктами.  Можно  привести  бесконечное  количество  примеров,  где 
привычки  сделались  разнообразными:  мне  случалось  часто  в  Южной  Америке  следить  за 
тираном-мухоловкой (Saurophagus sulphu-ratus), то парившим в воздухе над одним местом и 
затем перелетавшим на другое, подобно ястребу, то стоявшим неподвижно на берегу и вдруг 
бросавшимся в воду за рыбой, как зимородок. В нашей собственной стране большая синица 
(Parus major) порою лазит по ветвям, почти как поползень, то, подобно сорокопуту, убивает 
маленьких птиц ударами клюва по голове; я не раз видел и слышал, как она, подобно дятлу, 
разбивала  семена  тиса,  ударяя  ими  по  ветвям.  В  Северной  Америке  черный  медведь,  по 
наблюдениям  Херна  (Неаrne),  плавает  часами  с  широко  разинутою  пастью  и  ловит  таким 
образом водных насекомых, почти подобно киту. 

Так как мы встречаем иногда особей с образом жизни, отличающимся от того, который 

свойствен их виду и другим видам того же рода, мы можем ожидать, что такие особи могут 
иногда дать начало новым видам с аномальным образом жизни и с организацией, слегка или 
значительно модифицированной по сравнению с типичной. И подобные примеры встречаются 
в природе. Можно ли привести более разительный пример адаптации, чем дятел, лазящий по 
древесным  стволам  и  вылавливающий  насекомых  в  трещинах  коры?  Однако  в  Северной 
Америке  встречаются  дятлы,  питающиеся  главным  образом  плодами,  и  другие,  с 
удлиненными крыльями, ловящие насекомых на лету. На равнинах Ла-Платы, где почти нет 
деревьев, встречается дятел (Colaptes campestris), у которого два пальца обращены вперед и 

два назад, язык длинный и приостренный, хвостовые перья заостренны и достаточно жестки, 
чтобы  поддерживать  птицу  в  вертикальном  положении  на  шесте,  но  не  так  жестки,  как  у 
типичного дятла, и сильный, прямой клюв. Однако клюв хотя и не так прям, и не так крепок, 
как у типичного дятла, все же достаточно крепок, чтобы долбить дерево. Следовательно, этот 
Colaptes  во  всех  существенных  частях  своего  строения  –  настоящий  дятел.  Даже  в  таких 
мелочных  признаках,  каковы  окраска,  резкий  тон  голоса  и  волнообразный  полет,  ясно 
обнаруживается его тесное кровное родство с нашим обыкновенным дятлом; и, однако, я могу 
засвидетельствовать,  не  только на основании собственных  наблюдений,  но и  на основании 
наблюдений всегда точного Азары (Azara), что в некоторых обширных областях эта птица не 
лазит по деревьям и строит свои гнезда в норах по берегам рек! Однако в других областях этот 
же самый дятел, по свидетельству м-ра Хадсона (Hudson), посещает деревья и выдалбливает 
дупло  для  своего  гнезда  в  их  стволах.  Могу  привести  еще  один  пример,  доказывающий 
разнообразие  привычек  у  птиц  этого  рода:  один  мексиканский  Colaptes,  по  описанию  де 
Соссюра (De Saussure), делает дупло в твердом дереве и наполняет его запасами желудей. 

Буревестники  – из всех птиц наиболее привычные жители воздуха и океана, и тем не 

менее встречающуюся в спокойных проливах Огненной Земли Puffinuria berardi по ее общим 
привычкам,  по  изумительной  способности  нырять,  по  способу  плавать  и  летать,  когда  ее 
спугнут,  легко  принять  за  чистика  или  за  гагару;  тем  не  менее  это  все-таки  настоящий 
буревестник,  только  со  многими  чертами  организации,  глубоко  модифицированными 
соответственно новому, образу жизни, между тем как у дятла Ла-Платы организация только 
слегка  модифицирована.  У оляпки  самый  проницательный  наблюдатель,  исследуя  мертвую 
птицу,  не  заподозрил  бы  подводных  привычек,  а  между  тем  эта  птица,  которая  близка  к 
семейству  дроздов,  добывает  себе  пищу,  ныряя,  пользуясь  своими  крыльями  под  водой  и 
цепляясь  ногами  за  камни.  Все  формы  обширного  отряда  перепончатокрылых–наземные 
насекомые; исключение составляет род Ргоctotrupes, водный образ жизни которого открыл сэр 
Джон Лаббок (John Lubbock); эти насекомые часто ныряют, пользуясь при этом не ногами, а 
крыльями,  и  остаются  под  водой  по  четыре  часа  подряд;  и  однако  у  них  нет  каких-либо 
модификаций в строении, соответствующих ненормальным привычкам. 

Тот,  кто  верит,  что  каждое  существо  создано таким,  каким  мы  его  теперь  видим,  тот 

должен порою испытывать изумление при виде животного, у которого образ жизни и строение 
не соответствуют друг другу. Может ли что-нибудь быть очевиднее того, что перепончатые 
ноги гусей и уток образовались для плавания? И тем не менее есть горные гуси, обладающие 
перепончатыми ногами, но только изредка приближающиеся к воде; никто, за исключением 
Одюбона (Audubon), не видал, чтобы фрегат опускался на поверхность океана, а между тем 
все  четыре  пальца  у  него  соединены  перепонками.  С  другой  стороны,  поганки  и  лысухи 
несомненно водные птицы, хотя пальцы их только оторочены перепонкой. Чего бы, кажется, 
очевиднее,  что  длинные,  лишенные  перепонок  пальцы  у  Grallatores  образовались  для 
хождения  по  болотам  и  плавучим  растениям?  И  тем  не  менее  водяная  курочка  и  дергач 
принадлежат  к  этому  отряду,  и  первая  почти  такая  же  водная  птица,  как  лысуха,  а  вторая 
почти такая же наземная птица, как перепел или куропатка. В этих случаях, а можно было бы 
привести  еще  много  подобных  примеров,  в  образе  жизни  произошли  перемены  без 
соответствующих  перемен  в  строении.  Перепончатые  ноги  горного  гуся,  можно  сказать, 
сделались почти рудиментарными по своей функции, но не по строению. У фрегата глубоко 
вырезанные перепонки между пальцами указывают, что структура начала изменяться. 

Кто верит в отдельные и бесчисленные акты творения, может сказать, что в этих случаях 

Творцу угодно было, чтобы существо известного типа заняло место существа другого типа; но 
мне кажется, что это было бы простым повторением факта, только более высоким слогом. Тот 
же, кто верит в борьбу за существование и в принцип естественного отбора, должен признать, 
что каждое органическое существо постоянно пытается увеличить свою численность, и если 
какое-либо  существо  варьирует  в  своем  строении  или  привычках  хотя  бы  в  ничтожной 
степени, приобретая тем превосходство над другим обитателем той же страны, то оно захватит 
место  этого  последнего,  как  бы  оно  ни  отличалось  от  места,  занимаемого  им  самим. 

Следовательно, для него не будут неожиданностью эти факты: гуси и фрегат с перепончатыми 
ногами обитают на суше и редко спускаются на воду; длинноногие дергачи живут на лугах 
вместо  болот;  дятлы  встречаются  там,  где  почти  нет  деревьев;  ныряющие  дрозды  и 
Hymenoptera и буревестники с образом жизни чистиков. 

 

Органы крайней степени совершенства и сложности. 

 
В  высшей  степени  абсурдным,  откровенно  говоря,  может  показаться  предположение, 

что  путем  естественного  отбора  мог  образоваться  глаз  со  всеми  его  неподражаемыми 
изобретениями  для  регуляции  фокусного  расстояния,  для  регулирования  количества 
проникающего света, для поправки на сферическую и хроматическую аберрацию. Но когда в 
первый раз была высказана мысль, что солнце стоит, а земля вертится вокруг него, здравый 
человеческий  смысл  тоже  объявил  ее  ложной;  однако  каждый  философ  знает,  что  старое 
изречение Vox populi – vox Dei (глас народа – глас Божий) не может пользоваться доверием в 
науке. Разум мне говорит: если можно показать существование многочисленных градаций от 
простого и несовершенного глаза к глазу сложному и совершенному, причем каждая ступень 
полезна  для  ее  обладателя,  а  это  не  подлежит  сомнению;  если,  далее,  глаз  когда-либо 
варьировал  и  вариации  наследовались,  а  это  также  несомненно;  если,  наконец,  подобные 
вариации могли оказаться  полезными животному  при  переменах  в  условиях  его жизни  –  в 
таком случае затруднение, возникающее при мысли об образовании сложного и совершенного 
глаза путем естественного отбора, хотя и непреодолимое для нашего воображения, не может 
быть признано опровергающим всю теорию. Каким образом нерв сделался чувствительным к 
свету,  вряд  ли  касается  нас  в  большей  степени,  чем  то,  как  возникла  самая  жизнь;  замечу 
только,  что  если  самые  низшие  организмы,  у  которых  не  найдено  нервов,  способны 
воспринимать свет, то кажется вполне возможным, что известные чувствительные элементы 
их  саркоды  могли  концентрироваться  и  развиться  в  нервы,  одаренные  этой  специальной 
чувствительностью. 

Исследуя  градации,  которыми  шло  совершенствование  органа  какого-либо  вида,  мы 

должны обратить внимание исключительно на его предков по прямой линии; но это едва ли 
когда-нибудь возможно, и мы вынуждены смотреть на другие виды и роды той же группы, тех 
потомков  того  же  общего  предка  по  боковой  линии,  для  того  чтобы  узнать,  какие  были 
возможны  градации  и  какова  вероятность  передачи  некоторых  из  них  в  неизменном  или 
малоизмененном состоянии. Но положение одного и того же органа даже у различных классов 
может иногда пролить свет на шаги, которыми шло его совершенствование. 

Простейший  орган,  который  можно  назвать  глазом,  состоит  из  оптического  нерва, 

окруженного пигментными клетками и прикрытого прозрачной кожицей, но без какого бы то 
ни  было  хрусталика  или  другого  светопреломляющего  тела.  По  мнению  г-на  Журдэна 
(Jourdain), мы можем, однако, спуститься даже на шаг ниже и найдем скопление пигментных 
клеток, лишенное нервов, лежащее прямо на саркодовидной ткани и, по-видимому, служащее 
органом  зрения.  Глаза  вышеуказанной  простой  природы  не  способны  отчетливо  видеть  и 
служат  только для различения света от темноты. У некоторых морских звезд, по описанию 
того  же  автора,  маленькие  впячивания  в  пигментном  слое,  окружающем  нерв,  выполнены 
прозрачным  студенистым  веществом,  представляющим  выпуклую  поверхность,  подобную 
роговой  оболочке  высших  животных.  Он  предполагает,  что  этот  орган  служит  не  для 
получения изображения, но только для собирания световых лучей и облегчения их восприятия. 
В  этом  концентрировании  лучей  достигается  первый  и  самый  важный  шаг  к  образованию 
истинного  глаза,  дающего  изображение;  действительно,  у  некоторых  низших  животных 
обнаженное  окончание  оптического  нерва  погружено  глубоко  в  теле,  а  у  других  выходит 
близко к поверхности; стоит только поместить это окончание на надлежащем расстоянии от 
концентрирующего аппарата, и на нем получится изображение. 

В обширном классе Articulata мы можем начать с оптического нерва, просто покрытого 

пигментом, причем последний образует иногда нечто вроде зрачка, но без следов хрусталика 

или другого оптического аппарата. Относительно насекомых известно, что многочисленные 
фасетки роговицы их больших сложных глаз представляют настоящие хрусталики, а конусы 
заключают любопытно модифицированные нервные волокна. Но эти органы у Articulata так 
разнообразны,  что  еще  Мюллер  (Muller)  делил  их  на  три  главных  класса  с  семью 
подразделениями, не считая еще четвертого главного класса – агрегатов простых глазков. 

Если  мы  подумаем  об  этих  фактах,  приведенных  здесь  крайне  кратко,  и  примем  во 

внимание обширный, разнообразный градуальный ряд различных глаз у низших животных; 
если вспомнить, как ничтожно число всех существующих форм по сравнению с вымершими, 
то исчезают трудности, препятствующие принять, что естественный отбор мог преобразовать 
простой  аппарат  (состоящий  из  оптического  нерва,  покрытого  пигментом  и  прозрачной 
оболочкой)  в  такой  совершенный  оптический  инструмент,  каким  обладает  любой 
представитель Articulata. 

Кто зайдет так далеко, не должен колебаться сделать еще один дальнейший шаг: если, 

прочтя  эту  книгу,  он  убедится,  что  обширные  ряды  фактов,  не  объяснимых  с  иной  точки 
зрения, могут быть объяснены теорией модификации посредством естественного отбора, он 
должен допустить, что структура, даже столь совершенная, как глаз орла, могла образоваться 
тем  же  путем,  хотя  на  этот  раз  неизвестны  переходные  стадии.  Возражали,  что  для 
модификации глаза и для постоянного сохранения его в качестве совершенного инструмента 
должны  одновременно  совершиться  многие  изменения,  что,  как  утверждали,  недостижимо 
при  помощи  естественного  отбора;  но,  как  я  пытался  показать  в  моей  книге  об  изменении 
домашних животных, нет  надобности предполагать, что модификации эти происходили все 
одновременно,  если  они  были  крайне  незначительными  и  градуальными.  Различного  рода 
модификации могли служить для одной и той же общей цели, как заметил м-р Уоллес: «Если 
хрусталик имеет слишком большое или слишком малое фокусное расстояние, это может быть 
исправлено либо изменением его кривизны, либо изменением его плотности; если кривизна 
неправильная  и  лучи  не  сходятся  в  одну  точку,  тогда  всякое  увеличение  правильности 
кривизны будет  уже  улучшением. Ни сокращения зрачка, ни мышечные движения глаза не 
могут  быть  признаны  безусловно  необходимыми  для  зрения,  а  представляют  только 
усовершенствования,  которые  могли  быть  добавлены  и  улучшены  на  любой  стадии 
конструирования  этого  инструмента».  В  высшем  отделе  животного  царства,  именно  у 
позвоночных, мы исходим от глаза, настолько простого, что он состоит, как у ланцетника, из 
маленького  мешочка  прозрачной  кожи,  снабженного  нервом  и  выстланного  пигментом,  но 
лишенного какого бы то ни было другого аппарата. У рыб и пресмыкающихся, как заметил 
Оуэн,  «ряд  градаций  доисторических  структур  очень  велик».  Замечательно,  что  даже  у 
человека,  согласно  авторитетному  утверждению  Вирхова  (Virchow),  прекрасный  хрусталик 
образуется у зародыша из скопления эпидермальных клеток, расположенных в мешковидной 
складке кожи, а стекловидное тело образуется из эмбриональной подкожной ткани. Но для 
того чтобы прийти к правильному заключению относительно образования глаза, со всеми его 
изумительными, хотя и не абсолютно совершенными чертами строения, необходимо, чтобы 
наш разум руководил воображением; впрочем, я сам слишком живо испытывал эту трудность. 
чтобы удивляться, когда другие колеблются распространить принцип естественного отбора до 
таких поразительных пределов. 

Трудно удержаться от сравнения глаза с телескопом. Мы знаем, что этот инструмент был 

усовершенствован  длительными  усилиями  высших  человеческих  умов,  откуда  мы, 
естественно, заключаем, что и глаз образовался в результате аналогичного процесса. Но не 
будет  ли  такое  суждение  слишком  поспешным?  Имеем  ли  мы  право  приписывать  Творцу 
интеллектуальные  силы,  подобные  человеческим?  Если  мы  желаем  сравнить  глаз  с 
оптическим инструментом, мы должны в своем воображении представить себе толстый слой 
прозрачной  ткани  с  промежутками,  заполненными  жидкостью,  и  с  чувствительным  к  свету 
нервом под нею, и затем предположить, что каждая часть этого слоя медленно распадается на 
вторичные слои различной плотности и толщины, расположенные на различных расстояниях 
один  от  другого  и  ограниченные  поверхностями,  постепенно  меняющими  свое  очертание.