ЕГЭ по Истории. Полный курс по теории с заданиями и ответами - часть 13

 

18 

именно  руку  отрубили  убийцы.  На  миниатюре  Радзивиловской  летописи, 

иллюстрирующей  рассказ  о  смерти  Андрея  Юрьевича,  изображена  женщина, 

стоящая подле поверженного князя и держащая отрубленную руку - именно левую, а 

не правую. 
      

Что  же  заставило  летописца  “отступить  от  истины”  (в  нашем  смысле  этого 

слова)? 
      

В Евангелии от Матфея сказано: 

“И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя”. (Курсив мой. - 

И.Д.) 
      

Каким же образом правая рука могла “соблазнять” Андрея? Ответ можно найти в 

Апокалипсисе. Людям, поклоняющимся Антихристу, 
      

“положено будет начертание на правую руку”. (Курсив мой. - И.Д.) 

      

с  именем  “зверя”  или  числом  имени  его.  При  этом  описание  самого  “зверя”, 

увиденного  Иоанном  Богословом  весьма  примечательно  -  оно  было  близко  к 

описанию  в  летописи  самого  Андрея  Боголюбского.  “Зверь”  обладает  великой 

властью, его голова 
      

“как бы смертельно ранена; но эта смертельная рана исцелела” 

      

(Андрей был ранен убийцами в голову, но после их ухода начал звать на помощь 

и даже попытался спрятаться от преследователей под лестницей). Его уста говорят 

“гордо и богохульно”, 

“и  дано  было  ему  вести  войну  со  святыми  и  победить  их;  и  дана  ему  власть  над 

всяким коленом и народом и языком и племенем”. 
      

Он “имеет рану от меча и жив”. Завершается описание “зверя” сентенцией: 

      

“Кто мечем убивает, тому самому надлежит быть убиту мечем”. 

      

Недаром  перед  убийством  слуга  Андрея,  ключник  Анбал  похитил  у  князя  меч, 

принадлежавший еще св. Борису. 
      

Так или иначе отсечение у Андрея Боголюбского (по “Повести”) именно правой 

руки  может  вполне  рассматриваться  как  осуждение  его  если  не  как  самого 

Антихриста,  то,  во  всяком  случае,  как  его  слуги.  На  это  же  и  то,  что,  по  словам 

автора  Повести,  Андрей  “кровью  мученическою  омывся  прегрешении  своих” 

(Курсив  мой.  -  И.  Д.),  т.е.  мученический  конец  как  бы  искупил  грехи  (и,  видимо, 

немалые!) князя. 
      

Как  видим,  упоминание  “конкретных”  пространственных  деталей  в  описаниях 

событий могло выполнять и выполняло в древнерусской литературе несколько иную 

функцию, чем в современной художественной культуре. И это происходило в связи с 

принципиально иной ценностной ориентацией древнерусской духовной культуры. 
      

Приведенные  примеры,  кроме  всего  прочего,  показывают,  что  в  средневековом 

восприятии пространство не отделено от времени, образуя некий пространственно-

временной 

континуум, 

который 

в 

научной 

литературе 

принято 

называть хронотопом. 
      

Время,  подобно  пространству,  в  сознании  древнерусского  человека  было 

наделено нравственно - этической ценностью. Практически любая календарная дата 

рассматривалась  им  в  контексте  ее  реального  или  символического  наполнения.  Об 

этом можно судить даже по частоте тех или иных календарных упоминаний. Так, в 

“Повести  временных  лет”  понедельник  и  вторник  упоминаются  всего  по  одному 

разу, среда - дважды, четверг - трижды, пятница - пять раз, суббота - 9, а воскресенье 

 

19 

(“неделя”) - целых 17! Естественно, это говорит не столько о “любви” или, напротив, 

нелюбви к определенным дням, сколько о “наполненности” их событиями, которые 

интересовали  летописца  и  его  читателей.  Так,  например,  закладка  и  освещение 

храмов, перенесение мощей обычно производилось по субботам и воскресениям. 
      

Вопреки теории вероятности (и современному здравому смыслу), неравномерно 

распределены  события  по  отношению  к  отдельным  числам  месяцев.  Скажем,  в 

Псковской I летописи есть календарные даты (5 января, 2 февраля, 20 июля, 1 и 18 

августа, 1 сентября, 1 и 26 октября), на которые приходиться от 6 до 8 событий на 

всем  протяжении  летописного  текста.  В  то  же  время  целый  ряд  дат  (3,  8,  19  и  25 

января, 1, 8, и 14 февраля и др.) вообще не упоминается составителями свода. Такие 

“странности”  дат  объясняются  ценностным  отношением  к  ним  древнерусских 

книжников. 
      

Например,  по  пятницам  обычно  происходили  битвы.  Упоминания  сражений 

столь часто были сопряжены со словом “пяток” (пятница), что один из, видимо не 

слишком образованных исследователей прошлого века даже решил, что этим словом 

обозначался боевой порядок русских войск. По его мнению, он напоминал римскую 

цифру V. Дело тогда закончилось конфузом. Однако мифический “боевой порядок” 

все-таки  проник  в  художественную  литературу  и  даже  в  кинофильм  “Русь 

изначальная”. Кстати, Н.М. Карамзин датировал битву на Калке 1224 годом как раз 

потому, что именно в том году 31 мая (упомянутое в летописях как календарная дата 

битвы) приходилась на пятницу. 
      

Сколь  глубоко  воспринималось  в  Древней  Руси  символическое  содержание  дат 

показывает  следующий  пример.  В  “Слове  о  полку  Игореве”  вслед  за  описанием 

солнечного  затмения,  наблюдавшегося  войском  новгород-северского  князя  при 

переправе через Дон следует такой текст: 

“Спала князю умь похоти, и жалость ему знаменеие заступити искусити Дону 

великаго. “Хощу бо, - рече, - копие преломити конец поля Половецкаго с вами, 

руссици; хощу главу свою приоложити, а любо испити шеломомь Дону”. 
      

Смысл его не будет до конца ясен, если не учесть, что затмение пришлось на 1 

мая,  день  св.  Пророка  Иеремии.  В  пророчестве  же  Иеремии  есть  слова,  которые 

перекликаются по смыслу с “речью” Игоря: 
      

“И ныне для чего тебе путь в Египет, чтобы пить воду из Нила? И для чего тебе 

путь в Ассирию, чтоб пить воду из реки ея?”. 
      

В  них  содержится  упрек  Игорю,  и,  можно  сказать,  “сценарий”  последующих 

трагических  событий.  Игорь,  однако,  пренебрег  пророческим  предупреждением, 

которое сам косвенно процитировал, и, соответственно был наказан. 
      

Что  касается  календарных  дат,  то  их  частое  упоминание  или,  наоборот, 

стремление  избежать  такого  упоминания,  было  прежде  всего  связано  с  тем, 

считалось  данное  число  счастливым  или  нет.  Как  уже  говорилось,  в  Древней  Руси 

было  огромное  количество  апокрифических  “ложных”  (запрещенных)  книг  - 

различные “Лунники, “Громовники”, “Астрологии”, трактаты “О Чихире звезде, како 

стоит”,  “О  злых  днях  лунных”,  “О  лунном  течении”,  “Книги  Рафли”  и  т.  д.,  в 

которых  подробно  описывались  “качества”  календарных  дат  и  давались 

рекомендации:  можно  ли  в  этот  день  “отворять кровь”  (один  из  основных  методов 

лечения)  или,  скажем,  начинать  какое-либо  дело,  как  сложится  судьба  ребенка, 

родившегося в этот день, и т.п. 

 

20 

      

Кроме  того,  имелись  четкие  церковные  календарные  предписания  в  основном 

запретительного  характера.  Наиболее  хорошо  известны  пищевые  и  поведенческие 

запреты, связанные с постами: многодневным - Великим (семь недель перед Пасхой), 

Петровым или Апостольским (от шести недель до семи дней - в зависимости от даты 

празднования Пасхи), Успенским или Госпожим (с 1 по 15 августа), Рождественским 

или  Филипповым  (сорокадневным  -  с  14  ноября  по  24  декабря),  а  также 

однодневными  -  по  средам  и  пятницам  (кроме  седьмиц  пасхальной,  троичной, 

святочных,  о  мытаре  и  фарисее,  сырной),  в  праздник  Воздвижения  (14  сентября), 

день  Усекновения  главы  Иоанна  Предтечи  (29  августа)  и  в  навечерие  Богоявления 

Господня  (5  января).  Кроме  того,  существовали  и  иные  ограничения.  Скажем, 

браковенчание  не  совершались  по  вторникам,  четвергам  и  субботам,  в  дни 

двунадесятых,  храмовых  и  великих  праздников,  а  также  в  продолжение  всех 

многодневных  постов,  Святок  (с  25  декабря  по  7  января),  масленицы,  недель 

сыропустной,  Пасхальной,  в  дни  Усекновения  главы  Иоанна  Предтечи  и 

Воздвижения Креста Господня. 
      

Была  разработана  дальнейшая  система  регулирования  половых  отношений, 

наполненная  разнообразными  запретами  и  ограничивавшая  сексуальные  связи 

примерно  100  днями  в  году.  Скажем,  в  Древней  Руси,  видимо,  практиковалось 

осуждение  приходскими  священниками  родителей,  зачавших  ребенка  в  пятницу, 

субботу или воскресенье: 
      

“дитя будет любо тать, любо разбойник, любо блоудник, любо трепетив”. 

      

Символико-этическое  содержание  имели  и  годовые  (хронографические)  даты. 

Чаще,  правда,  это  относилось  к  многолетним  периодам.  Но  были  номера  годов, 

которые занимали помыслы наших предков и сами по себе. Прежде всего, речь идет 

о  дате  весьма  напряженно  ожидавшейся  в  Древней  Руси,  как,  впрочем,  и  во  всем 

христианском  мире,  “конца  времени”  -  второго  пришествия  Христа,  за  которым 

следовал  неумолимый  Страшный  суд.  В  “Священном  писании”  неоднократно 

подчеркивается, что дата наступления конца света - во власти Бога. Ее не могут знать 

ни люди,  ни ангелы. Тем  не  менее, многие средневековые “промузги” пытались ее 

рассчитать,  опираясь  то  на  пророчество  Даниила,  то  на  3-ю  книгу  Ездры,  то  на 

“Евангелие  от  Матфея”,  то  на  “Апокалипсис”,  то  на  какие-то  апокрифические 

сочинения, не принятые христианским каноном. 
      

Несомненно, наиболее распространенной “потенциальной” датой конца света на 

Руси  считался  7000  г.  от  Сотворения  мира.  Такая  точка  зрения  основывалась  на 

библейской  книге  Бытия,  согласно  которой  мир  был  создан  в  шесть  дней,  а  на 

седьмой день Бог почил от дел. Этот расчет был сделан, исходя из Ветхого и Нового 

Завета,  где  неоднократно  упоминается,  что  один  божественный  день  равен  тысяче 

“нормальных” лет: 
“

Пред  очами  Твоими  тысяча  лет,  как  день  вчерашний,  когда  он  прошел”. 

“У господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день”. 
      

В конце седьмого тысячелетнего “дня” должно наступить “царство славы”. Даже 

историю человечества было принято разбивать на “шестоднев”: от сотворения Адама 

до потопа, от потопа до Авраама, от Авраама до Давида, от Давида до вавилонского 

пленения,  от  пленения  до  Рождества  Христова  и,  наконец,  от  Рождества  до 

Страшного  суда.  Такая  традиция  нашла  отражение  во  многих  литературных 

памятниках Древней Руси, в том числе в “Повести временных лет”. 

 

21 

      

Встречались,  однако,  и  иные  точки  зрения  на  возможную  дату  наступления 

Страшного  суда.  Так,  первую  славянскую  полную  Библию  (называемую  по  имени 

новгородского  архиепископа,  осуществившего  перевод  всех  канонических  книг 

“Священного  Писания”  в  1499  г.  ,  Геннадиевской)  завершает  следующее 

рассуждение: 

“И  по  отрешении  же  реченному  [подразумевается  освобождение  перед  концом 

света дьявола “на малое время”] размыслим: Рече евангелист, яко связа диавола 

на  тысящу  лет.  Отнеле  же  бысть  связание  его?  От  вшествиа  въ  ад  Господа 

нашего Иисуса Христа в лето пятьтысющное пятсотное и тридесять третье да 

иже  до  лета  шестьтысющнаго  и  пятьсотнаго  и  тридесять  третиаго,  внегда 

исполнитися тысяща лет. И тако отрешится сатана по праведному суду Божию 

и прельстить мир до реченнаго ему времени, еже три и пол лета, и потом будет 

конец. Аминь.”. 
      

Из  этого  следует,  что  после  6537  г.  от  Сотворения  мира  (видимо,  1037  г.  н.э.) 

ожидание конца света приобрело на Руси особое напряжение. Напомню, что именно 

к  этому  моменту  были  приурочены  уже  упоминавшиеся  строительство  Ярославом 

Мудрым  в  Киеве  храма  св.  Софии  и  Золотых  ворот,  монастырей  св.  Георгия  и 

Ирины, произнесение Слова о Законе и Благодати, а также создание так называемого 

“Древнейшего  летописного  свода”.  Столь  же  “благоприятными”  для  наступления 

конца  света  считались  согласно  “Откровению  Мефодия  Патарского”  -  годы,  на 

которые выпадал 9-й индикт. 
      

Кроме того, в отечественной литературе имелось огромное количество описаний 

различных  знамений,  которые  должны  были  непосредственно  предзнаменовать 

приближение “последнего” времени. Часть из них также имела календарную форму. 

Скажем,  считалось,  что  конец  света,  настанет  в  год,  когда  Пасха  придется  на 

Благовещение  (25  марта).  Неслучайно  подобные  совпадения  тщательно 

рассчитывались  и  фиксировались.  Вспомним,  кстати,  что  именно  с  таким 

совпадением, (хотя и не совсем точным: 25 марта 1038 г. приходилось на Великую 

субботу, когда и было прочитано “Слово”) столкнулся митрополит Илларион, когда 

писал “Слово о законе и благодати”. 
      

Коль  скоро  ни  в  один  из  “назначенных”  сроков  конец  времени  не  наступил, 

общество пережило колоссальный мировоззренческий кризис. Разочарование в так и 

не  пришедшем  “Царстве  Славы”  привело  существенным  переменам  в  системе 

экзистенциальных ценностей и стало ментальной основой идейных и политических 

потрясений, которые наша страна пережила в XVI - начале XVII вв. 
      

В  частности  ужасы  опричнины  в  какой-то  степени  объяснялись  так:  Иван 

Грозный  до  определенного  момента  не  мог  представить  себе,  что  будет  стоять  на 

Страшном  суде рядомсо  своими  жертвами.  Мало  того,  он  принял  на  себя  роль 

представителя  Божьего  суда  на  земле.  Справедливость  “щедро”  раздававшихся  им 

наказаний  утверждалась  мыслью,  что  Бог  карает  грешников  не  только  в 

преисподней, но и на земле, не только после смерти, но и при жизни. 
      

“Аз  же  исповедую  и  вем,  яко  не  токмо  тамо  мучение,  яже  зле  живущим, 

преступающим заповеди Божия, но и здесь праведнаго Божия гнева, по своим делам 

злым,  чашу  ярости  Господня  испивают  и  многообразными  наказании  мучатца;  по 

отшествии же света сего, горчайшая осуждения приемлюще...” 

 

22 

      

Орудием  такого  справедливого  возмездия  от  имени  Бога  государь  считал  свою 

власть.  В  послании  Курбскому  он  писал  о  необходимости  осуждать  злодеев  и 

предателей на мучения и смерть, ссылаясь на авторитет апостола Иуды, велевшего 

спасать людей “страхом” (Иуд. 1. 22-23). Следуя традиции, царь подтверждал свою 

мысль и другими цитатами из Священного Писания, в том числе словами апостола 

Павла: 

“Аще кто незаконно мучен будет, сиречь не за веру, не венчяетца” 
      

Пространство и время существовали для людей средневековья не сами по себе, 

они были неотделимы от земли, на которой жил человек. Соответственно, она также 

приобретала ценностное наполнение, о-смысливалась. 
      

“Тварный  мир” в  целом  воспринимался  нашими  предками,  прежде  всего 

символически.  В  основе  мировосприятия  жителей  Древней  Руси  лежало,  говоря 

сравнительно  поздним  языком  “молчаливое  богословие”.  Именно  поэтому  на  Руси 

мы не встречаем богословских трактатов западноевропейского типа. Православный 

верующий  стремился  постичь  божественное  откровение  не  путем  схоластических 

рассуждений  или  наблюдений,  не  разумом  или  “внешним  взором”,  как,  скажем, 

католик,  но  “очами  внутренними”.  Сущность  мира  не  может  быть  понята.  Она 

постигается  лишь  путем  “погружения”  в  верочитные  тексты  и  канонические 

изображения,  утвержденные  авторитетом  отцов  церкви  и  закрепленные  традицией. 

Именно поэтому исихазм Георгия Паламы нашел здесь такое распространение. 
      

В  Древней  Руси  мы  не  встречаем  изображений,  стремящихся  к  иллюзорности, 

фотографической  точности  передачи  внешних  черт  видимого  мира,  подобно 

западноевропейской  живописи.  В  России  до  конца  XVII  в.  и  в  живописи  и  в 

литературе господствовала икона - особое образное восприятие и отображение мира. 

Здесь было строго регламентировано все: сюжет, композиция, даже цвет. Поэтому, 

на первый взгляд, древнерусские иконы так “похожи” друг на друга. Но стоит к ним 

приглядеться  -  ведь  они  рассчитаны  на  то,  что  человек  будет  смотреть  на  них  во 

время ежедневной молитвы по несколько часов - и мы увидим, сколь различны они 

по  своему  внутреннему  миру,  настроению,  чувствам,  заложенными  безымянными 

художниками прошлого. Кроме того, каждый элемент иконы - от жеста персонажа до 

отсутствия каких-то обязательных деталей - несет в себе целый ряд смыслов. Но для 

того  чтобы  проникнуть  в  них,  надо  владеть  языком,  на  котором  разговаривает  со 

зрителем  древнерусская  “икона”  (в  широком  смысле  этого  слова).  Лучше  всего  об 

этом говорят “открытые” тексты, которые прямо разъясняют читателю, что имеется в 

виду под каждым конкретным образом. Приведем несколько примеров. 
      

Вот, как описывались в Древней Руси некоторые животные и птицы. 

“Фисиолог*  и  о  лве.  Три  естества  имат  лев.  Егда  бо  рождает  лвица  мьртво  и 

слепо раждает [детеныша],  седитже и блюдет до третьего дни. По трех же днех 

приидет  лев  и  дунет  в  ноздри  ему  и  оживет.  Тако  и  о  верных  языцех  [об 

обращенных  язычниках].  Прежде  бо  крещениа  мьртви  суть,  по  крещени  же 

просвещаються от Святаго Духа. 

Второе естество лвово. Егда спит, а очи его бдита. Тако и Господоь наш рече ко 

июдеом, якоже: “Аз сплю, а очи Мои божественныа и сердце бдита”. 

А третье естество лвово: егда отбегает лвица, хвостом своим покрывает стопы 

своя. Да не может ловець осочити [отыскать] следа его. Тако и ты, человече, егда 

 

23 

творишь  милостыню,  не  чюет  левая  рука,  что  творит  десница  твоя,  да  не 

возбранит дьявол дело помысла твоего”. 

“О неясыти [пеликане]. Неясыть чадолюбива птах есть. Провклеваеть бо жена 
[

самка] ребра птенцем своим. А он [самец] приходит от кормли своей [с кормом]. 

Проклюют ребра своя, да исходящи кровь оживляет птенца. 

Так и Господь наш от жидов [иудеев] копием ребра его проводоша. Изыде кровь 

и  вода.  И  оживи  вселеную,  сиречь  умершаа.  Сего  деля  и  рече  пророк,  яко 

уподобихся неясыти пустынней” 
      

Уже  из  приведенных  примеров  видно,  что  в  системе  традиционных  народных 

представлений  об  окружающем  мире  животные  одновременно  предстают  и  как 

природные объекты, и как разновидность мифологических персонажей. В книжной 

традиции почти нет описаний “настоящих” животных, даже в “естественнонаучных” 

трактатах преобладает баснословный элемент. Создается впечатление, что авторы не 

стремились  передать  какие-то  конкретные  сведения  о  реальных  животных,  а 

пытались сформировать у читателя некие представления об их символической сути. 

Эти  представления  основаны  на  традициях  разных  культур,  зафиксированных  в 

письменных источниках. 
      

Животные-символы  не  являются  “двойниками”  своих  реальных  прототипов. 

Непременное  наличие  фантастики  в  рассказах  о  животных  приводило  к  тому,  что 

описываемое  животное  могло  носить  имя  хорошо  известного  читателю  зверя  или 

птицы,  но  резко  отличаться  от  него  своими  свойствами.  От  персонажа-  прототипа 

часто  оставалась  только  его  словесная  оболочка  (имя).  При  этом  образ  обычно  не 

соотносился  с  набором  признаков,  соответствующих  данному  имени  и 

формирующих  образ  животного  в  бытовом  сознании,  что  еще  раз  подтверждает 

обособленность  друг  от  друга  двух  систем  знаний  о  природе:  “книжной”  и 

“практической”. 
      

В  пределах  такого  описания  животного  можно  отметить  следующее 

распределение  реальных  и  фантастических  свойств.  Часто  объект  описывается  в 

соответствии  с  биологической  природой;  в  основе  подобных  текстов  лежат, 

вероятнее всего, практические наблюдения. Например: 

“О  лисици.  Физиолог  рече  о  лисици  яко  льстив  живот  есть.  Аще  взалчеть, 

хотящи  ясти,  и  не  обрящеть бохма  [совсем  ничего  не  найдет],  ищет  вежа 
[

хозяйственную постройку] или плевьницю [сарай, где хранят солому или мякину] 

и  ляжеть,  възнака  а  в  себе  душю  влекущи,  и  яко  издохши  лежить.  А  мнящи 

птица  яко  оумерла  есть,  сядоуть  на  не  и  клевати  ея  начноуть.  Ти  потом 

вскочить скоро, похватить и снесть я”. 
      

Рассказ о дятле построен на описании свойства дятла долбить клювом деревья; в 

описании  кукушки  акцент  поставлен  на  привычке  этой  птицы  откладывать  яйца  в 

чужие гнезда; отмечается удивительная искусность бобра в строительстве жилища, и 

ласточки - в устройстве своего гнезда. 
      

Иногда  реальный  объект  наделялся  только  вымышленными  свойствами.  В  этом 

случае  связь  персонажа  с  реальным  животным  сохранялась  лишь  в  имени.  Так, 

скажем, оформлялись отношения имени “бобр” и описания “индийского” бобра, из 

внутренностей  которого  добывают  мускус,  а  также  какого-то  хищного  зверя 

(возможно  тигра  или  росомахи;  во  всяком  случае,  на  миниатюрах  он  изображался 

полосатым  и  с  огромными  когтями).  “Вол”  мог  означать  не  только  домашнее 

 

24 

животное  bos bubalis,  но  и  “индийского”  вола,  который,  боясь  потерять  хоть один 

волос из своего хвоста, стоит недвижно, если зацепиться хвостом за дерево, а также 

мифического  морского  хищника.  Кроме  того,  считалось,  что  в  Индии  существуют 

огромные волы (между рогами которого может сидеть человек), волы с тремя рогами 

и с тремя ногами и, наконец, волы “задопасы”, длинные рога которых не позволяют 

им  двигаться  вперед. Саламандра -  это  имя  ящерицы,  а  также  ядовитой  змеи  и 

животного величиной с собаку, способного угашать огонь. 
      

Итак,  в  зависимости  от  смыслового  наполнения  одно  и  то  же  имя  животного 

могло  означать  как  реально  существующее  животное,  так  и  фантастический 

персонаж. Набор свойств, которые, с точки зрения современного читателя, не имеют 

под  собой  никакой  реальной  основы,  часто  соотносился  с  именами  животных 

далеких  стран  и  определял  представления  о  них  читателя  средневековья.  Так,  в 

“Физиологе” о слоне рассказывалось, будто для произведения на свет потомства ему 

необходим корень мандрагоры, а, упав, он не может встать, так как в его коленях нет 

суставов.  Здесь  же  говорилось,  что панфир (пантера,  барс)  имеет  свойство  спать  в 

течение  трех  дней,  а  на  четвертый  день  приманивать  к  себе  других  зверей  своим 

благоуханием  и  голосом. Велбудопардус (жираф)  представлялся  помесью  парда 

(рыси) с верблюдом. 
      

Наиболее  широко  были  распространены  описания,  в  которых  животное 

наделялось  как  реальными,  так  и  вымышленными  признаками.  Так,  помимо 

пристрастия  ворона  к  падали  и  обычая  этих  птиц  образовывать  брачные  пары, 

древнерусские  описания  включали  рассказ  о  том,  что вран в  июле  месяце  не  пьет 

воды.  Потому  что  наказан  Богом  за  небрежение  к  своим  птенцам,  а  также 

свидетельство,  будто  ворон  умеет  “оживлять”  сваренные  яйца  с  помощью  ему 

одному  известной  травы.  Считалось,  что  птица еродий (чайка)  способна  отличать 

христиан,  знающих  греческий  язык,  от  людей  “прочего  колена”  Бытовал  рассказ, 

что енудр (выдра)  убивает  спящего  крокодила,  добравшись  через  раскрытую  пасть 

до  его  внутренностей.  При  достаточно  верном  описании  повадок  дельфина 

(приходит  на  помощь  тонущим  в  море  людям  и  т.п.)  автор  такого  трактата  мог 

назвать  его зелфинъ птица,  а  на  древней  миниатюре  изображена  пара  дельфинов 
(

двема дельфимона), спасающих святого Василия Нового, в виде двух... собак. 

      

Возникающее в результате перераспределения признаков совпадение персонажей 

устранялось путем присвоения одному из них (чаще всего тому, в описании которого 

баснословные  свойства  преобладали,  или  он  соотносился  с  “чужим”,  экзотическим 

регионом  -  Индией,  Эфиопией,  Аравией  и  т.д.)  необычного  (иноязычного)  имени. 

Этим  как  бы  снималось  возможное  несоответствие  каких-либо  свойств  объекта 

привычному набору признаков, объединенных под “своим”, знакомым именем. Так, 
“

индийский” бобр носил также имя “мьскоус (мъскус, мусь, мус)”. 

      

Следует  учитывать,  что  свободное  приложение  признаков  к  имени  персонажа 

играло  важную  роль  при  символическом  истолковании  его  свойств.  Наиболее 

авторитетный специалист в области изучения символики животных в древнерусской 

книжности  О.В.  Белова  отмечает  случаи,  когда  набор  признаков  полностью 

переходил от одного имени к другому, и объект, носящий имя, принимающее в себе 

чужие признаки, получал новое свойство. Так, оказавшись объединенными сначала в 

своих  признаках,  гиена  и  медведь  впоследствии  “обменялись”  и  названиями.  В 

древнерусских  азбуковниках  слово оуена наряду  со  значением  “дикий  зверь, 

 

25 

подражающий человеческому голосу”, “мифический ядовитый зверь с человеческим 

лицом,  обвитый  змеями”,  “зверь  из  породы  кошачьих”  имеет  значение  “медведь, 

медведица”. 
      

С  точки  зрения  средневековой  книжности,  подобные  описания  не  были 

примерами  чистого  вымысла.  Всякая  “естественнонаучная”  информация 

воспринималась как данность, будучи подкрепленной авторитетными источниками. 

“Аще и истино есть или ложно не веде. Но убо в книгах сия обрете понудихся и 

та зде написати. Тако ж и о зверех, и о птицах, и древесех, и травех, и о рыбах, и 

о каменех”, 
      - 

замечает  составитель  одного  из  азбуковников.  Для  книжного  “научного” 

описания животных признак реальный-ирреальный не является определяющим. 
      

Имена  животных  расценивались  как  изначально  данные,  определенные 

Божественным  промыслом.  Статья  “О  наречении  имен  скотом  и  зверем  и  гадом” 

повествует: 

“Во  дни  ж  те  первозданнаго  человека  Адама  сииде  Господь  Богъ  на  землю 

присетити ея и всея твари своея, юже сам сотвори. И призва Господь весь скотъ 

земный и вся птицы парящия, и приведе пред лице Адама и постави я у него, да 

нарече имя всем. И нарече Адамъ имена всем земным скоту, и зверем, и птицам, 

и рыбам, и гадомъ, и жупеличиим [насекомым]” 
      

Причем, имена эти были даны столь удачно и так точно отражали сущность всех 

созданий,  что  Бог  не  счел  возможным  менять  их  даже  после  грехопадения  первых 

людей. 
      

Все  животные  и  все  их  свойства,  реальные  и  вымышленные,  рассматриваются 

древнерусскими  книжниками  с  точки  зрения  тайного  нравоучительного  смысла, 

заключенного  в  них.  Символика  животных  давала  обильный  материал  для 

средневековых  моралистов.  В  “Физиологе”  и  сходных  с  ним  памятниках  каждое, 

будь  то  сверхъестественное  создание  (единорог,  кентавр,  феникс),  экзотический 

зверь  далеких  стран  (слон,  лев)  или  хорошо  знакомое  существо  (лисица,  еж, 

куропатка,  бобр)  удивительно.  Все  “ходештии  и  летештии”  твари  выступают  в 

своей  сокровенной  функции,  доступной  только  духовному  прозрению.  Каждое 

животное  что-либо  означает,  причем  значений,  зачастую  противоположных,  может 

быть несколько. Символы эти могут быть отнесены к разряду “неподобных образов”: 

они  основаны  не  на  очевидном  сходстве,  а  на  трудно  объяснимых,  традиционно 

закрепленных смысловых тождествах. Идея внешнего подобия им чужда. 
      

В  контексте  культуры  Древней  Руси  живая  тварь,  лишенная  своего 

символического  значения,  противостоит  стройному  миропорядку  и  просто  не 

существует  в  отрыве  от  своего  значения.  Какими  бы  занимательными  ни  казались 

свойства  описываемого  животного,  древнерусский  автор  всегда  подчеркивал 

главенство символики над фактически описанием. Для него наименования животных 
- 

это  наименование  символов,  а  не  конкретных  созданий,  реальных  или 

фантастических.  Составители  “Физиологов”  не  ставили  себе  целью  дать  более  или 

менее полные характеристики зверей и птиц, о которых рассказывали. Среди свойств 

животных отмечались только те, с помощью которых можно было найти аналогии с 

каким-либо богословским понятием или сделать нравственные выводы. 
      

Приблизительно так же воспринимались древнерусскими книжниками камни, их 

природа, свойства и качества, цвет.