Лекции по медицине (2019 год) - часть 44

 "

взрослой женщины"». На медосмотрах девочки получают опыт коллективного принудительного обнажения (а по максимуму - и пальпации).

 

По сути, это опыт стыда и его коллективного преодоления. А поскольку стыд есть индивидуальный индикатор нарушения социального

 

запрета (прямым действием или исполнением неосознанного желания), то и опыт преодоления стыда является одновременно опытом снятия

 

запрета. Во время первого

[9]

 

визита к гинекологу девушка (уже практически без поддержки подруг) получает опыт радикальнейшего

 

обнажения и сопутствующего стыда, который она преодолевает. Запрет на половую жизнь при этом символически снимается - а это и есть

 

главный итог женской инициации. Уже в самом вопросе «живешь ли ты половой жизнью?» содержится недвусмысленное указание: я

 

спрашиваю тебя так потому, что ты уже можешь (тебе уже можно, разрешено) это делать.

Стыд есть один из модусов страха, а страх и боль - неотъемлемые переживания истинных инициаций (в отличие от современных
 

торжественных ритуалов, пытающихся их заменить). Современные ритуалы не выполняют свою роль вовсе не потому, что они торжественны

 - 

но скорее потому, что они не более чем торжественны (т.е. не опасны, не болезненны, не страшны и т.д.) Из ритуала как бы изъят один

 (

ужасающий) полюс переживаний. Торжественность, гордость, разумеется, также присуща подростковой инициации - во-первых, за то, что

 «

дорос» (в буквальном смысле) до нее; во-вторых, за то, что ее прошел (выдержал испытание, тест на взрослость). Этот аспект инициации

 (

гордость) также присутствует в самоописаниях, собранных Борисовым: «нам надо было идти в кабинет гинеколога, все девочки стояли возле

 

этого кабинета и еще гордились этим перед нашими парнями. А они ходили и смеялись над нами. А мы стояли такие гордые, показывая всем

 

видом, какие мы большие»… «О, это было ужасно страшно, но интересно, и, даже немного хотелось через это пройти, ведь это будет лишний

 

раз доказывать твою взрослость». Но, как отмечает сам Борисов, «позитивные чувства» в такого рода воспоминаниях скорее исключение, чем

 

правило; обычно «ожидание визита сопровождается чувством страха». Весьма сухая формулировка. Но если быть точным, страх можно

 

испытывать лишь перед чем-то уже знакомым; страх перед неизвестным - это чувство несколько иной природы, а именно: жуть и ужас.

[10]

 

Именно ужас и является «знаком» настоящей инициации, а «торжественность» без него - не более чем пустая форма.

Скорее всего, врачиха-гинекологиня является фигурой, символически замещающей настоящего жреца - мужчину-дефлоратора (на что прямо
 

указывают самоописания шадринских девушек: «На следующий день после посещения больницы мы, уединившись во время перемены от

 

мальчиков, бурно обсуждали вчерашнее. И все дружно согласились с мнением, что было ощущение, как будто тебя изнасиловали»

[11]

 ). 

Но

 

вполне возможно, что данный ритуал в нашей стране сложился (патологично) в ориентации на жрицу и требует уже именно жрицы. Здесь

 

огромное поле для исследований - причем их уж точно должна провести женщина.

Потому что все локти не укусишь. Есть хорошие задумки, которых самому не поднять. Например, идея исследовать деятельность хирургов,
 

ожидающих чего-то от судьбы. Близкий родственник болен (в критическом состоянии), дочка сдает последний вступительный экзамен, время

 

защищать диссертацию, или просто карьерные ожидания. Не возникает ли при этом неосознанная тенденция умилостивить судьбу

 

архаичнейшим жертвоприношением? Не поймите меня вульгарно - я говорю не о грубых врачебных ошибках. Их-то как раз не будет -

 

бессознательное изощренно заметет следы, подстроившись под «объективные обстоятельства». Даже при самых честных намереньях, ловить

 

собственный хвост - занятие бесперспективное. Потому что постоянная тенденция к ускользанию - не результат его злой воли, а естественно

 

присущий ему способ бытия. Поэтому я предлагаю полностью игнорировать причины летальных исходов, и просто составить их статистику -

 

на периоды «ожидания» и на «спокойные» периоды. Естественно, к такой информации врачи никого не подпустят - это исследование должен

 

провести сам врач. Но его надо провести - ведь если я прав, оно может действительно спасти чью-то жизнь.

Предыдущий абзац можно считать моим вкладом в извечную (и самую животрепещущую) психоаналитическую дискуссию - о наличии у
 

психоаналитика диплома врача. Мое твердое убеждение - нельзя запрещать врачам практиковать клинический психоанализ. Они, конечно,

 

сто раз это заслужили и еще сто раз заслужат. Но единственный достойный запрет - это запрет запрещать.

Вернемся к нашим истокам, к ритуалам первобытных племен. Обряд оплодотворения девушки тотемным предком был символическим
 

повторением изначального акта сотворения человеческого рода, когда Великая Праматерь зачала от волшебного зверя, Хозяина леса. Она

 

родила первых людей, т.е. дала им физическую телесность, а магические способности, необходимые для выживания и служения своему

 

клану, они получили от тотемного Праотца в ритуале подростковой инициации. Юноши получили магию войны и охоты, девушки - магию

 

деторождения. И с тех пор, по первобытным представлениям, каждая дефлорированная девушка должна рожать, давать телесность новым

 

членам тотемного рода. А истинный дух, магические способности, должен вдохнуть в них тотемный предок в процессе первой инициации.

 

Большинство сказок завуалировали главную цель этого перехода - обретение новых способностей, обретение магии, подменив ее дарением

 

волшебных помощников или волшебных предметов. Например, в иной мир, в тридесятое царство, Герой обычно добирается на подаренном

 

коне - окультуренном животном земледельческих обществ. В более древнем варианте сказки Герою помогает волк - дикий зверь из дикого

 

леса. Но самый архаичный (и самый близкий к первоначальному ритуалу) способ добраться до иного мира - самому обернуться зверем или

 

птицей, т.е. обрести магические способности и воспользоваться ими. Это, конечно, не значит, что люди дописьменных обществ умели

 

превращаться в зверей и птиц. Но по первобытным представлениям удача в любой охоте практически полностью зависела от применяемой

 

магии, и лишь в очень незначительной степени - от физической силы охотника, его опыта, настроения и т.д. Считалось, что убить зверя -

 

элементарное дело; но найти его, подманить, заставить выйти на охотника - вот достойная магическая задача. Именно этому и должен был

 

научиться юноша во время инициации.

Все это хорошо знакомо нам. В предыдущих блоках мы рассматривали варианты мужских ритуалов перехода, отраженных в схеме
 

универсального мономифа. Но женская инициация сильно отличается от мужской, и прежде всего потому, что она преследует совершенно

 

иные цели. Как мы уже говорили, трансформация должна актуализировать скрытые способности, которыми потенциально обладает каждый

 

человек, открыть ему новые пути развития. Но при этом, что не менее важно, любая трансформация одновременно и закрывает другие,

 

прежде возможные пути - как любой сделанный выбор уничтожает существовавшую до выбора свободу. Ребенок потенциально безграничен

 

и, как вы знаете, бисексуален. Жизнь мальчика на доэдипальных стадиях мало отличается от жизни девочки. Их пути резко расходятся лишь в

 

эдипальной ситуации, которая и является той эталонной архетипической трансформацией, которая в дальнейшем будет символически

 

повторяться в каждом критическом возрастном переходе в форме отыгрывания и переживания сюжета универсального мономифа.

 

Подростковая инициация призвана окончательно развести мужскую и женскую судьбы, активизировать у юношей и девушек несовместимые

 

паттерны поведения. Мужчина должен руководствоваться героическими паттернами - т.е. быть агрессивным, бесстрашным, жестоким -

 

одним словом, маскулинным, или, как говорят в миру, мужественным. А женщина, соответственно, должна быть феминной, женственной -

 

т.е. любящей, сохраняющей, пассивно-подчиненной. Сказать, что у мужчин активизируются садистические, а у женщин - мазохистические

 

компоненты влечений, значит недопустимо упростить ситуацию. Героические мужские паттерны дают выход естественно присущей человеку

 

агрессивности, а женские - подавляют эту естественную агрессию, порождая столь же закономерную фрустрацию. Эту фрустрацию часто

 

недооценивают; но именно здесь корни трагической женской альтернативы: быть или не быть женщиной.

Судьба мужских агрессивных влечений - прямое естественное удовлетворение, а женских - подавление (т.е., согласно теории инстинктов:
 

вытеснение, поворот против себя и в какой-то степени обращение в свою противоположность - в мазохизм). До ритуальной дефлорации

 

каждая девушка потенциально носила в себе Великую Праматерь, свободную, неукротимую и беспощадную. Если юношеская инициация

 

должна была разбудить в подростке тотемного Праотца (разбудить в нем Зверя), то женская инициация как раз и была направлена на то,

 

чтобы убить в девушке Страшную Мать, подавить в ней мужское агрессивное начало и направить ее жизнь по вполне определенному

 

женскому пути. Или, выражаясь языком Юнга, инициация должна была вытеснить и сделать бессознательным Анимус - мужскую сторону

 

женской души. А дефлорация, отворяющая непостижимые врата, была телесным клеймом, физиологическим знаком этого перехода.

Традиция ритуальной дефлорации тесно связана с широко известной традицией табу девственности. Суть этого табу в том, что лишение
 

девушки девственности смертельно опасно для любого мужчины, и в особенности - для ее будущего мужа. Следы того, что по традиции

 

невеста должна быть дефлорирована не женихом, встречаются даже в современных свадебных обрядах европейских народов (Босния,

 

Черногория). Особенно показательный в этом отношении обычай описал Рейтценштейн - когда в первую брачную ночь между молодыми

 

клали резное изображение тотема, а жених в эту ночь должен был воздерживаться от сношений. Таким образом, право первой ночи и здесь

 

принадлежит тотемному предку.

Опасность первой брачной ночи часто подчеркивается в волшебных сказках, и Владимир Пропп собрал обширный материал по этому
 

вопросу. «Царь клич прокликал, что выдавал он за троих женихов дочь в замужество; обвенчают, на ложу положат - молодая жива, а

 

молодой-от мертвый. И прокликал царь клич, кто согласен ее замуж взять, все хочет тому царство свое отдать». В подобных сказках Герой

 

обычно не решается подступиться к необъезженной невесте, пока его волшебный помощник не укротит ее, не убьет в ней Великую

 

Страшную Праматерь. «Мишка Водовоз схватил ее за шиворот, ударил ее о пол, иссек два прута железных, а третий медный. Бросил ее, как

 

собаку… "Ну, Иван-царевич, вались на постель, теперь ничего не будет!"» Это укрощение металлическим прутом и есть символическая

 

ритуальная дефлорация. А волшебный помощник, полученный юношей во время инициации - ни кто иной, как все тот же тотемный предок.

В фольклоре сибирских и североамериканских народов открыто говорится о главной цели ритуальной дефлорации - она должна лишить
 

девушку самого ужасного атрибута Великой Праматери - вагины с зубами (vagina dentata), этой страшилки наших детских лет. Штернберг

 

приводит гиляцкую сказку на эту тему. В юрту, где живут одни женщины, приглашают троих охотников. Двое из них по очереди ложатся с

 

хозяйкой и в муках умирают. Тогда третий выходит на берег, находит там подходящий камень и приносит его в юрту. А затем (цитирую): «он

 

поверх ее забрался, вот камень всадил, она укусила, зубы все поломала, ничего не оставил». И после этого бравый охотник уже спокойно

 

сексуется с женщиной, только что убившей двух его друзей. Потому что сами виноваты - должны были знать, что такое табу девственности,

 

что такое неукрощенная Страшная Праматерь. Может быть, именно здесь кроется разгадка функций так называемых «неолитических Венер»

 - 

небольших женских статуэток с гипертрофированными вторичными половыми признаками. Множество этих фигур создали люди в разных

 

концах света с XXX по VIII век до н.э. Может быть, беременные неолитические Венеры и изображали Великую Праматерь, в которую должен

 

был уходить дух Страшной Матери, изгоняемый из девушки во время ритуальной дефлорации. Ведь первобытному мышлению свойственна

 

вера в фундаментальные законы сохранения, в том числе и в отношении таких тонких вещей, как дух.

Понятно, что ситуация подавления

[12]

 

основных влечений противоестественна (а порождаемая ею фрустрация, напротив, вполне

 

естественна). Поэтому вероятность неудачи при прохождении инициации у женщин выше, чем у мужчин. Изначально присущая ребенку

 

бисексуальность позволяет женщине оставить сознательными какие-то части Анимуса, строить свою судьбу по мужскому типу. В наши дни

 

этот процесс приобрел характер эпидемии, но, как мы выяснили, в той или иной степени он существовал во все времена. В мифологии мы

 

постоянно встречаем злобных и беспощадных ламий, наводящих ужас на все живое. Но что здесь особенно интересно - их основная задача

 

заключалась именно в мести женственности, в убийстве нерожденных младенцев во чреве матери. Это подтверждает мысль о том, что часть

 

феминистской агрессии есть результат черной зависти, тоски по своей нереализованной женской сущности. В каждой ламии, как и в каждой

 

феминистке, мы видим отражение свободной и неукротимой Великой Праматери. Или точнее - самодостаточной самки австралопитека с

 

объемом мозга менее семисот кубических сантиметров, которая рожала вполне доношенных детенышей и воспитывала их, не нуждаясь в

 

помощи самца - т.е. не нуждаясь в семье, в структурированном обществе, в культуре. Но когда гоминиды пересекли этот критический порог в

 

семьсот кубиков, кроме огромных физиологических изменений, уже рассмотренных нами, произошли и резкие изменения в либидной

 

энергетике. Гоминиды начали применять вытеснение, а это значило, что на Земле впервые возникло культурное общество. Это общество не

 

было человеческим - но человечество унаследовало его культуру. В том числе главные ее достижения - базовую структуру семьи и общества.

 

С одной стороны, существование семьи стимулировалось физиологически - тем, что женщина стала сексуально привлекательной постоянно, а

 

не раз в год в период очередной течки. А с другой, это стимулировалось психологически - тем, что женщина стала женственной, т.е.

 

вытесняющей агрессивное мужское начало. Собственно, именно с этого момента мы и можем называть агрессивное начало мужским.

Таким образом, мы можем достаточно точно определить ту веху анатомического развития, на которой эволюция потребовала от женщины
 

подобного вытеснения. Это произошло примерно два - два с половиной миллиона лет назад. На сегодняшний день науке известны

 

четырнадцать видов гоминидов - тринадцать вымерших и один существующий, к которому принадлежим и мы с вами. К гоминидам относят

 

четыре вида австралопитеков, один вид раннего человека и девять видов человека позднего. Ранний человек или homohabilis - человек

 

умелый - и был первым видом, преодолевшим критический барьер. Объем его мозга составлял примерно восемьсот кубических сантиметров,

 

против четырехсот пятидесяти у австралопитеков. Человек умелый появился более двух миллионов лет назад; именно он и заложил начала

 

семьи, общества и культуры. Для сравнения можно сказать, что возраст нашего вида не превышает ста тысяч лет.

Итак, два миллиона лет назад женщины начали активно применять вытеснение - а это (как вид насилия над собой) способ жизни в высшей
 

степени неестественный, т.е. искусственный, культурный. И вполне понятно, что женщина никогда не могла в полной мере справиться с этой

 

задачей, а в некоторых случаях и вовсе отказывалась от нее, выбирая типично мужской путь. Любое увеличение благосостояния общества,

 

позволяющее женщине самостоятельно вырастить своих детей, вело к резкому увеличению количества маскулинно ориентированных

 

женщин. Как это ни прискорбно для нас, мужчин, желающих одновременно иметь и женственных подруг, и достойную потребительскую

 

корзину. Теоретически женщина может делать почти все, что делает мужчина, и даже, наверно, не хуже - ведь ребенок потенциально

 

безграничен. Но нужны ли нам женщины-политики (общественные деятели, чиновники, предприниматели и т.п.), так компульсивно

 

подчеркивающие свою половую принадлежность? Хотя из женского в них остались разве что половые признаки. Об одной из дам-политиков

 

Виктор Шендерович сказал, что в случае путча она, подобно Керенскому, могла бы скрыться, переодевшись в женское платье.

[13]

 

К этому

 

трудно что-нибудь добавить.

Мы, мужчины, конечно, всегда будем считать феминистические тенденции невротической патологией, и с радостью поддержим Шандора
 

Ференци, который писал, что «все больные женщины в случае полного излечения их невроза должны быть избавлены от своего мужского

 

комплекса и выполнять без тайной злобы и помыслов женскую роль». Психоанализ здесь компенсирует недовыполненную современными

 

аналогами инициации функцию по убийству в женщине Великой Матери, служит заменой той древнейшей ритуальной дефлорации, после

 

которой девушка, лишенная вагинальных зубов, была готова выполнять свою женскую роль «без тайной злобы и помыслов».

Кажется вполне естественным, что неприязнь некоторой части европейцев к эмигрантам из третьего мира обусловлена жесткой конкуренцией
 

за рабочие места. Но с эмансипацией, похоже, все было иначе. Создается впечатление, что мужчины сравнительно легко уступили женщинам

 

в ключевых вопросах - всеобщем избирательном праве и профессиональной конкуренции - при активнейшем неприятии непринципиальных

 

мелочей - коротких стрижек, женских брюк, курения. С брюками и стрижками все ясно - они, как говорили коммунисты, «стирают грань»

 

между мужчиной и женщиной, делают их менее различимыми. Т.е. наглядно заменяют полоролевое разграничение неким «унисексом».

 

Проблема курения несколько глубже. Мужчина социально является носителем агрессии, и в героические периоды своей жизни активно

 

применяет ее. Но в межгероические периоды он порой не может обуздать невостребованную агрессию, и вынужден временно обращать ее

 

против себя - как того и требуют законы развития влечений. Курение, пьянство, различные изнуряющие страсти - типичные примеры

 

обращенной против себя мужской агрессии. Принимая на грудь чистый спирт, мы любим вспоминать нашу гордую поговорку: «Что русскому

 

хорошо, то немцу смерть». При этом под «немцем» мы понимаем человека без аутоагрессивных позывов, занятого исключительно заботой о

 

сохранении и укреплении физического здоровья. Понятно, что подобных «немцев» в природе не существует; это не более чем плод

 

национального воображения. Но когда девушка начинает курить, пить и материться, то этим она демонстрирует наличие у себя аутоагрессии

 (

что означает: требуемое обществом вытеснение не произошло в должной мере). А мы знаем, что аутоагрессия подобна нарцисстическому

 

либидо в период болезни - в данный момент она привязана к Эго, но по сути это свободная несвязанная энергия, которая в любой момент

 

может быть катектирована на объекты внешнего мира (в том числе и на любого из нас). Таким образом, демонстрируя аутоагрессию, девушка

 

тем самым манифестирует и свою готовность к прямой агрессии, к чисто мужским паттернам поведения. А следовательно - неспособность

 (

или неполную способность) к женским паттернам, к выполнению своей женской роли. Именно этого и не могут простить мужчины

 «

вульгарным» женщинам. А от посещения выборов женственности не убудет.

Матерящаяся девушка проясняет эту ситуацию еще больше. Стоит лишь вслушаться в ее речь, перестать воспринимать выражения как
 

эмоциональные связки слов, не несущие собственного смысла. Смысл всегда есть - да еще какой! Терминология матерщины - это по большей

 

части или декларация своей фалличности, или манифестация желания и возможности проведения полового акта - причем всегда в активной

 (

мужской) роли. Естественным образом или в извращенной форме (в рот, в анус), с собеседником или с его матерью, в прошлом

 (

констатация) или в будущем (угроза) - акт остается актом. И позиция матерящейся девушки в этом акте - всегда активная, мужская.

 

Естественно, у мужчин такая собеседница вызывает активное неприятие.

В закрытом мужском коллективе (таком, например, как армия) мат практически полностью обессмысливается; он отражает в лучшем случае
 

лишь эмоциональное состояние матерящегося. Ближайшая аналогия здесь - окончания русских глаголов, которые не имеют самостоятельного

 

значения, но указывают на род, число, время и т.д. (этого глагола). В английском время обычно задается отдельным словом - модальным

 

глаголом, идущим в связке с инфинитивом. Подобным же образом и мат подчеркивает принадлежность говорящего к мужскому роду, причем

 

в активном (креативном) возрасте. В армии, сугубо мужской среде, это подчеркивание теряет смысл. Но в девичьих устах именно

 

несоответствие коробит, и первичный смысл мата тут же напоминает о себе.

[14]

Иногда женский миф кажется дословной калькой с мифа мужского - девушка отправляется в иной мир, находит волшебных помощников,
 

проходит серию волшебных испытаний, возвращает утраченного жениха и обретает счастье с любимым мужем. Порой мы встречаем даже

 

женское отражение Антагониста - отца Волшебной Невесты, который, желая избавиться от Героя, задает ему невыполнимые задачи. Такова

 

Венера, божественная мать жениха из мифа об Амуре и Психее. Бросается в глаза лишь разница в типе испытаний. Если юноша в мужских

 

мифах должен доказать свою готовность к агрессии, готовность сперва рубить, а потом думать, то девушка в женских мифах и сказках

 

должна продемонстрировать свою готовность к труду и смирению. Причем в большей степени к смирению, так как «золушкины» работы

 

типа перебора двух-трех мешков по зернышку требуют скорее терпения, чем способностей.

Но на самом деле, похожие элементы женской и мужской мифологем означают совершенно разные вещи. По прорицанию оракула, родители
 

снаряжают Психею для брачной - и одновременно похоронной церемонии. Также увозит свою дочь на волшебный остров связанный словом

 

купец из сказки «Аленький цветочек». Это женский вариант мотива «запродажи» ребенка, т.е. отведения дочери в магическое место для

 

совершения обряда инициации. В «Аленьком цветочке» Хозяин острова - звероподобное чудище. И Психея уверена, что ее невидимый жених

 - 

безобразный змей;

[15]

 

ее убедили в этом завистливые сестры. Но иначе и быть не может - ведь девушка до инициации - это свободная

 

амазонка с образом Страшной Праматери в душе. Любой чужой мужчина для нее - грязное животное, сексуальное чудовище. Лишь после

 

ритуальной дефлорации страшное чудовище обернется желанным принцем. Так и происходит во многих мифах и сказках - и именно таково

 

женское переживание обряда инициации.

Страх и отвращение перед сексуальным чудовищем (мужчиной) отражает неполно осознаваемую тягу к этому зверю, запрещенную
 

обществом (влечение - запрет - вытеснение влечения - страх). Но запрет на нормальную (в понимании конкретного общества) половую жизнь

 

действует лишь до момента инициации. С обретением нового статуса (невесты), девушка получает официальное разрешение на секс, и с этого

 

времени неискаженное

[16]

 

социальными нормами влечение к мужчине делает его, наконец, прекрасным и желанным.

В классических мифах этот метаморфоз мужского образа распадается на два противоположных объекта - крадет девушку (для ритуальной
 

дефлорации) Змей, Кощей или Черномор, а освобождает Герой-жених. Такие мифы и сказки удачно объединяют переживания мужской и

 

женской инициации. Потому что, хотя девушке и достаточно, если Змей обернется добрым молодцем - но юношу такая история не тронет. В

 

своей героической мифологеме он должен убить чудовище и спасти принцессу - а похищенная и дефлорированная девушка должна скромно

 

ждать освобождения. Классический миф одинаково пригоден для символического сопровождения переживаний и мужской, и женской

 

инициации - но юноша переживает его, идентифицируясь с Героем-воителем, а девушка - с Волшебной Невестой.

Жизнеспособность (устойчивость форм) мифа определяется, в том числе, и его универсальностью. Даже в сказках о мертвой (спящей)
 

красавице, отражающих альтернативный вариант женской судьбы, юноша находит отыгрывание собственных переживаний. Потому что

 

царевну, как учат нас сказки, мало завоевать. Ее надо еще и разбудить, расколдовать, снять лягушечью кожу - т.е. перевести из одного

 

состояния в другое. «Спящая» - значит бесчувственная, фригидная. Разбудить ее (завести, зажечь, разбудить в ней женщину) - поистине

 

героический подвиг для девственного юноши. Ложный Герой, такой как Фарлаф, на это принципиально не способен. Выкрав Людмилу, он

 

привозит ее в Киев - и оцепенело стоит над спящим телом, не зная, что же еще он должен сделать с этой непостижимой женщиной. «В немом

 

раскаянье, в досаде Трепещет, дерзость потеряв». Он не имеет волшебного предмета (полученного у волшебного помощника при

 

прохождении испытания) - и, соответственно, не имеет никаких шансов на успех. А Руслан уже получил от Финна волшебное кольцо,

 

которым он должен коснуться чела Людмилы. После этого муж, очевидно, использует кольцо по его прямому назначению - наденет на палец

 

жены. Символизм надевания кольца на палец настолько прозрачен, что даже не нуждается в дополнительном раскрытии.

В юнгианской интерпретации фригидная женщина - это «голова с крылышками», т.е. ощущающая себя так, как будто тела вовсе и нет.
 

Коснуться такой головы кольцом (чистейшим вагинальным символом) - значит совместить дух и тело, забросить личность в реальность ее

 

телесности. Без этого нельзя достичь всей полноты ощущений, нельзя разбудить чувственность, т.е. разбудить женщину.

Так или иначе, но разбудить спящую красавицу - настоящий подвиг, миссия истинного Героя. Пубертатные переживания юноши как раз и
 

отражают его сомнения в своей способности к такому подвигу. Причем сомнения эти базируются на сексуальной переоценке объекта - чем

 

выше такая гипероценка, тем сильнее неуверенность. А гипероценка сексуального объекта, в свою очередь, является следствием особого типа

 

выбора у мужчины, разделения женщин на ангелов и шлюх. Эти индивидуальные пубертатные переживания современного юноши еще

 

сравнительно недавно были социально закреплены кодексом рыцарской чести, паттерном рыцарского отношения к Прекрасной Даме.

 

Рыцарствовать - это и значит разделять женщин на уважаемых и неуважаемых. Одни достойны секса и плетки, другие - нежности, почитания,

 

боготворения и прочих проявлений целепрегражденной сексуальности.

[17]

 

Трансформированная подобным образом сексуальность не может

 

снять себя в простом удовлетворении и порождает волну сублимаций, практически всегда направленных на воспевание Прекрасной Дамы. И

 

разве не то же самое мы видим, наблюдая картину пубертата? Подростки пишут стихи именно тогда, когда их любимые так притягательны и

 

так недосягаемы. И пишут всё на ту же вечную тему. Обычно это быстро проходит; редкие случаи хронической склонности к сублимациям

 

видимо свидетельствуют о непроработанности проблемы особого типа выбора. Во всяком случае, вопрос «Когда Вы перестали писать

 

стихи?»

[18]

 

должен быть задан уже на первых сеансах психоаналитической терапии.

Хочется еще раз вспомнить «Барышню-крестьянку» Пушкина. Мотив неузнанной Невесты наводит на мысль об отчаянной
 

самоаналитической попытке проработки темы особого выбора, попытке совместить, наконец, в одном лице девку и госпожу. Но это - всего

 

лишь вероятностная реконструкция мотиваций автора, мужской обзор проблемы. Для девушки же архетип неузнанной Невесты - женский

 

вариант классической фантазии двух семей.

[19]

 

Высокородный юноша (современный вариант - богатый наследник) влюбляется в

 

низкородную (бедную) девушку, которая, как выясняется впоследствии, тоже высокородна (богата) - это же излюбленный сюжет

 

сегодняшних бесконечных мыльных сериалов! Их особый идиотизм обусловлен вовсе не избитой фабулой - просто в современном мире

 

потерять

[20]

 

ребенка довольно сложно. Поэтому для склеивания извечного сюжета вводятся гротескные надуманные приемы, которые ввиду

 

их полной нереальности, являются чистыми условностями. Чего стоит хотя бы неизменная хроническая амнезия членов «настоящей» семьи!

 

В любой талантливой пародии на мыльные оперы можно найти полный список подобных натяжек, нечто вроде «ста правил для

 

Золушки-сироты». Но, не смотря ни на что, эти телеклоны оказывают убойнейшее воздействие на женскую аудиторию всего мира. Даже

 

самые бездарные, порожденные чисто экономическим решением «разрабатывать ту же тему теми же средствами».

Мы так любим рассматривать магию гениальных произведений, переживающих своего создателя. И закрываем глаза на поразительную
 

эффективность воздействия бездарных сиюминутных поделок, не отягощенных ни талантом, ни интеллектом автора. А ведь именно в них

 

проявляется прямое воздействие сюжета в самом чистом виде.

Надевание кольца на палец невесты должно символически разрешить жениху секс с идеализированным объектом, т.е. свести на одной
 

женщине прямые и целепрегражденные сексуальные влечения. И юноше это не всегда удается; да и красавицы не все желают просыпаться.

 

Как писал Иосиф Бродский:

Мы не пьем вина на краю деревни.

Мы не ладим себя в женихи царевне.

Мы в густые щи не макаем лапоть.

Нам смеяться стыдно и скушно плакать.

 …

Нам звезда в глазу, что слеза в подушке.

Мы боимся короны на лбу лягушки,

бородавок на пальцах и прочей мрази.

Подарите нам тюбик хорошей мази.

[21]

И боимся, и скучно, и стыдно. И лениво. А главное - так ли это надо? Ведь никто не заставит, и даже не осудит. Не случайно современный
 

вариант сказки о царевне-лягушке так перекликается со строчками Бродского:

Задумал Иван-царевич жениться. Натянул тетиву, пустил стрелу в небо, и пошел ее искать. Пришел на болото и видит - сидит на кочке
 

огромная лягуха. И говорит она ему человеческим голосом:

 - 

Возьми меня, Иванушка, к себе домой, там поцелуешь - и будет у тебя жена-красавица.

 - 

Домой-то я тебя возьму, - отвечает Иван-царевич, - а целовать не стану.

 - 

Но почему, Иванушка?

 - 

А говорящая лягушка прикольнее.

Может быть, отсутствие (отмирание) ритуалов в нашем обществе вызвано вовсе не его хваленым интеллектуальным развитием - но, скорее,
 

его пассионарным угасанием. В здоровом этносе устаревшие обряды могут смениться новыми. Но если цивилизация, проповедующая

 

идеологию гуманизма и терпимости, даже не считает себя вправе навязать юноше активную мужскую роль (а девушке, соответственно,

 

женскую) - тогда царевна (Невеста) так навсегда и останется лягушкой. Чем гуманнее становится общество, тем несчастнее становятся его

 

члены. Крах института семьи, катастрофическое снижение рождаемости, тотальная эпидемия невротичности - вот неотъемлемые признаки

 

того цивилизованного общества, о котором мы так мечтаем.

Возможность девушки в период подростковой инициации избрать альтернативный путь развития обуславливается не только изначальной
 

детской бисексуальностью, но и двойственностью ее положения в треугольнике: она - отец - жених (Невеста - Антагонист - Герой). В мифах и

 

сказках принцесса обязана четко идентифицироваться лишь с одним из аспектов этой двойственной роли: дочь - Невеста. Она должна быть в

 

первую очередь Невеста - кроткая, нежная, покорная, женственная, ожидающая спасения от жениха-Героя. Ведь ее похитил Дракон (для

 

совершения ритуальной дефлорации), и поэтому Герою необходимо освободить ее. Или же принцесса должна быть в первую очередь

 

дочерью своего отца, который для Героя является ни кем иным, как Антагонистом. Тогда дочь будет помогать отцу избавиться от Героя,

 

ставить ему невыполнимые задачи и желать его смерти. И тут Герою уже недостаточно просто выполнить все эти запредельные требования;

 

такую Невесту, как мы видели, надо укрощать, сломав об нее три металлических прута, вырвав ее вагинальные зубы.

Эта двойственность положения девушки обусловлена древними представлениями о мане - разлитой в природе магической силе, которую
 

способны аккумулировать вожди и колдуны. Вождь, согласно этим поверьям, управляет

[22]

 

силами природы - дождем, ветром и солнцем. И

 

поэтому любая критическая для общества ситуация - неурожай, засуха, эпидемия - является его личной виной, свидетельствует о том, что

 

вождь утратил свою ману. А такая утрата естественным образом ведет его к позорной казни. Критическая ситуация потому и требует Героя,

 

что она освобождает место царя (бывшего Героя, теряющего ману и становящегося поэтому Антагонистом). И дело тут совсем не в

 

природных катаклизмах. Даже при самых благоприятных условиях царь все равно теряет свою ману - с возрастом, с утратой сексуальной